Миланна
ПовестьОпубликовано редактором: Вероника Вебер, 15.12.2010Оглавление 10. Часть 10 11. Часть 11 12. Часть 12 Часть 11
Я сижу в салоне огромного черного автомобиля-сарая. Внутри навязчиво пахнет чем-то новым – кожей, духами, свежими купюрами. За рулем сидит человек-гора, молчаливый, с непроницаемым лицом. Такой убьет троих, вытрет ручищи о полы дорогого пиджака, закурит сигаретку и врубит Rolling Stones на полную мощность.
Мы не говорим, потому что я нервничаю до одури, а ему просто плевать, какое мясо он везет. Мы выезжаем за черту города, ныряем в темноту полей, режем мрак ксеноновыми фарами, врываемся в безмолвие коттеджного поселка, притормаживаем перед высокими коваными воротами, которые плавно открываются, впуская нас внутрь.
Я выхожу из машины и выдыхаю матерный восторг. Дом так огромен, что непонятно, где кончается его крыша, увенчанная резными башенками, и начинаются ночные облака. Водитель раскрывает передо мной тяжелую дверь, и я вхожу в просторный холл, где с глянцевого паркета загадочно улыбается репродукция Джоконды, а с потолка меня благословляет Дева Мария и херувимы, легкие, как взбитые сливки. Лувр и Сикстинская Капелла подмосковного разлива.
Пока я тихонько офигеваю от масштабов безвкусицы, входная дверь за моей спиной захлопывается, и я остаюсь в холле один на один с поддельными шедеврами. По винтовой лестнице я движусь на звук незнакомых голосов и звона посуды. Поднявшись на второй этаж (из четырех), я оказываюсь в ослепительно белой гостиной. Здесь запросто можно устроить импровизированную операционную: белоснежный пушистый ковер на полу, устланном белым паркетом, белая кожаная мебель, белые стены, стеклянный столик с белыми ножками и шикарный белый рояль «Steinway» в самом центре. Своей пестротой картину немного портят разноцветные люди. Очень ухоженные и красивые люди. Трое мужчин и одна женщина.
Очевидно, что им всем за тридцать и все они находятся по другую, мало знакомую мне, сторону баррикад. Они вальяжно развалились на диване и вперились в меня, а я, как полный кретин, стою в дверях и пытаюсь не ослепнуть от белизны.
Женщина очень худая и загорелая – либо не вылезает из солярия, либо недавно прилетела из жарких стран. На ней маленькое серебристое платье с открытым вырезом и никаких украшений, только обручальное кольцо на пальце. Мужики все в темных брюках и рубашках, с расстегнутыми воротами. На одном – светло-бежевая, на другом – цвета ежевичного йогурта, на третьем – такая же белоснежная, как и все вокруг. Мужики тоже загорелые, но не так сильно, как дама. У всех троих тоже обручальные кольца. Интересно, кто-нибудь из них женат на этой женщине?
На столе бутылка коньяка, пара бутылок текилы, фрукты и три пачки сигарет. Кто-то из них не курит.
– Ну? – тот, что в ежевичной рубашке, наконец, нарушает тишину. – Что замер? Проходи, ложись, здравствуй.
Я не успеваю отреагировать, а он уже добродушно улыбается идеальными зубами – гордостью дорогого дантиста.
– Шучу, конечно. А если серьезно, то действительно, проходи уже. И куртку где-нибудь брось. И это… что за дрянь у тебя в руках?
В руках у меня рюкзак, который, как моя куртка, кеды и вообще весь я категорически не вписывается в обстановку. Дрянь.
Я боюсь наступить на белый ворсистый ковер, боюсь что-нибудь испачкать или сломать. Я вообще очень боюсь этих цинично-пряных улыбок и расслабленно-хищных поз.
Снимаю куртку, держу ее и рюкзак в руках и размышляю: аккуратно сложить или нахально бросить на пол в кучу? Выглядеть наглым ублюдком опасно, а испуганным задротом – стыдно. Выбираю комбинированный вариант: аккуратно складываю и бросаю на пол.
Пытаясь дышать ровно и не выдавать состояния, близкого к обмороку, пересекаю гостиную, чувствуя, как приклеились-вросли в меня взгляды. Так дети смотрят на зверей в зоопарке. «Смотрите, детишки, это кенгуру. Ну, надо же, какая забавная зверушка».
Никто не спрашивает моего имени и не говорит своего. Женщина протягивает мне огромный хрустальный бокал, наполненный коньяком. Я беру, и пока держу его, несколько капель падает на стеклянную поверхность стола.
– Ручонки дрожат? – усмехается мужик в белоснежной рубахе. – А кое-кто говорил, что это золотые руки и они творят чудеса.
Я не знаю, что ответить, делаю глоток из бокала и отмечаю, что лучшего коньяка я в жизни не пробовал. После второго глотка мне становится немного теплее, но дрожь не проходит.
– Эти руки, – говорю, наконец, я, понимая, что все ждут от меня какой-то реплики. – Иногда действительно творят чудеса. Но я не уверен, что момент подходящий.
Женщина элегантно кивает в сторону белого рояля.
– Хочешь? Попробуй. Покажи, на что способен.
Я ставлю бокал на стол, встаю – аккуратно, чтобы ничего не опрокинуть – и шагаю к роялю. Крышка открыта; я провожу пальцем по золотистым буквам, которые складываются в почти магическое для пианиста слово «Steinway» и игривым блеском отражаются в глянцевой поверхности клавиш. «Блютнер» моей мечты даже не посмеет тягаться с этим произведением искусства. Белоснежный шедевр будто соткан из облаков и облит сахарной глазурью.
Любая, даже самая смелая мечта – это еще не предел.
– Ты знаешь, сколько он стоит? – спрашивает мужик в ежевичной рубашке.
Я мотаю головой, не отрывая взгляда от волшебных клавиш.
– Семь с половиной миллионов. Ты можешь представить такую сумму?
Я не знаю, сколько стоит моя жизнь, но уверен, что меньше.
– Поиграй, – произносит женщина. – Потом расскажешь друзьям, что сидел за инструментом, который дороже многих московских квартир.
Я сглатываю набежавшую слюну, втягиваю носом воздух и, наконец, сажусь.
Адажио соль-минор на самом прекрасном рояле, который я когда-либо видел. Душу рвет на куски, перед глазами вспыхивает желто-лиловое марево, и никто, кроме меня не слышит воображаемого симфонического оркестра – как он превращает эту грусть в настоящую драму, делает эту боль невыносимой, а страсть – испепеляющей.
Я растираю себя по клавишам в мелкий порошок, каждая крупица которого – это частичка моей боли, кристаллик моей слезы. Я выворачиваю себя наизнанку, распарываю себя по швам, сжигаю себя дотла, и когда музыка затихает, я слушаю, как мое сердце еще стучит в заданном темпе, а перед глазами все еще подрагивают желто-лиловые пятна.
– Моя сестренка тоже неплохо играет, – говорит мужик в ежевичной рубашке. Я вздрагиваю от резкого голоса, пытаюсь вынырнуть из своего мирка и приглушить звуки несуществующего оркестра. – Что это было? Бетховен?
Я смотрю ему прямо в лицо, и меня начинает колотить. Мерзкое быдло. Ты обзавелся крутейшим роялем, а заодно прикупил и пианиста, но ни черта не понимаешь в музыке!
– Это Альбинони, – тихо отвечаю я.
– Хм. Ни разу не слышал.
Мне хочется рявкнуть: «Вскрой себе вены в наказание». Но я, разумеется, сдерживаюсь и молча смотрю себе под ноги.
– Иди, бухни, – говорит ежевичный. – А то ты сам не свой.
Я возвращаюсь за стол и допиваю коньяк из своего бокала. Потом опрокидываю еще один такой же бокал, потом еще один, а потом вдруг понимаю, что все не так уж хреново. И мне уже плевать на то, что Адажио Альбинони для них – китайская грамота. Внезапно мне становится весело, и я позволяю загорелой женщине переливать мне в рот порцию текилы прямо из ее алого ротика, и я глотаю жаркий жидкий кактус вместе с ее слюной, и жую кусочек лайма, протянутый мне кем-то – я не знаю, кем.
А потом мы все надираемся и говорим о чем-то. Мне не важна тема разговора, и слова просто обволакивают меня, не проникая внутрь, не отзываясь во мне ни мыслями, ни чувствами. Тело становится мягким и расслабленным, а голова тяжелой, будто в нее набили ваты.
До меня начинает доходить, что в самом первом бокале было что-то, кроме коньяка. А через некоторое время я вообще с трудом контролирую собственное тело: мне лень даже поворачиваться на голос, и веки прикрываются, едва пропуская свет ослепительной гостиной. Я даже не сопротивляюсь, когда кто-то – я не в силах выяснять, кто именно – запрокидывает мою голову назад и вливает мне в рот что-то приятное и жгучее. Мне уже не страшно – напротив, мне спокойно и хорошо. И даже если в потаенных уголках сознания еще возникают мысли о возможных опасностях, то расслабленный и умиротворенный мозг поспешно прогоняет это беспокойство прочь. Я прикрываю глаза и, кажется, целую вечность слушаю смазанный гул разноцветных голосов.
Когда первая волна блаженства проходит, и я вновь поднимаю тяжелые веки, то вижу, что мы все полусидим – полулежим на белом ковре. Я не помню, сам ли я сполз с кресла или меня кто-то перенес, но меня это не сильно заботит. Через пару минут меня, однако, начинает раздражать состояние собственной беспомощности. Я делаю пару глубоких вдохов, часто моргаю, чтобы картинка перед глазами обрела четкость, и на какое-то время мне удается прийти в себя.
Моя голова лежит на коленях у ежевичного, мягкие руки женщины скользят по моей груди и животу, так плавно и легко, будто растирают какое-то масло. Футболки и свитера на мне больше нет, но мне совсем не холодно. Мой сбитый с толку мозг относит вопрос «Что происходит?» к разряду глупых и неуместных, и я просто приоткрываю пересохшие губы, но ничего не говорю. В гостиной нас только трое – я не слышу других голосов и не чувствую другого присутствия, хотя, возможно, я ошибаюсь.
– Знаешь, чем интересны такие, как ты? – вдруг говорит ежевичный и слегка оттягивает мою голову назад – так, чтобы наши взгляды пересеклись. Мне не с первого раза удается сфокусироваться на его лице.
– Чем?.. – я выдавливаю из себя одно слово, чтобы дать им понять, что я жив и в сознании. Когда говоришь, становится немного легче – мозг будто собирается, встряхивается, перестает быть сладкой тянучкой, а настраивается на волну активности.
Губы женщины жарко и влажно липнут к моему животу, а ее ловкие руки уже во всю орудуют у меня в штанах. Ей наплевать на разговоры, она играет в те игрушки, за которые платит.
– Жизнь с самого рождения имеет вас во все щели, но вы продолжаете наивно верить, что все будет хорошо, – ежевичный смотрит мне в глаза и закуривает.
– Вы ненавидите тех, кто сидит в частных самолетах, жрет фуа-гра и попивает «Cristal». Но вы знаете, что ни хрена не можете сделать, потому что вы – как ни крути – отработанный материал.
– Вас накачаешь наркотой, отъебешь в особо извращенной форме за три рубля, а вы и рады, – продолжает ежевичный, выдыхая на меня сладковатый дымок. – Вы считаете это жертвенностью. Ну, и правильно – надо знать свое место. Жертвуйте собой во имя вашего искусства или чего там еще. Хорошие подстилки в этом обществе гораздо более востребованы, чем таланты. Под конец жизни вы спиваетесь, как ваши отцы. Ваши жены – стокилограммовые туши, снующие по рынку в поисках дешевого пропитания. Ваши дети – будущие неудачники, такие же, как и вы сами. Но вы все еще верите, что когда-нибудь все изменится.
Я подаюсь вперед, набираю в легкие воздуха, чтобы ответить, но на мой рот ложится тяжелая ладонь, а мое негодование и унижение изливается неожиданным потоком слез, которые горячо струятся по щекам, путаются в волосах и капают на мягкий ковер.
– Тсс, не надо возмущаться, – ежевичный улыбается, все еще прикрывая мой рот рукой. – Вы очень красиво драматизируете – ну точно, как мышки в стеклянной банке. Пищите, дергаете лапками и машете хвостиками. Но вы в отчаянии, и поэтому с вами можно делать все, что угодно. Своим присутствием здесь ты это только подтверждаешь.
Я зажмуриваюсь, чтобы сморгнуть набегающие слезы. Щеки пылают, сердце колотится, но тело все так же расслаблено и непослушно. Губы плотно сжаты под теплой рукой, и мне остается только всхлипывать и слабо мотать головой.
– Успокойся, все нормально, – тихо говорит ежевичный. – Я много болтаю, извини. Просто трудно удержаться от соблазна довести тебя до слез. Не бойся, уйдешь отсюда живым, на своих ногах и с кучей денег. В конце концов, ты же знал, на что шел. Расслабься, впереди много веселого и вкусного.
Дальше картинки переключаются, как диафильмы в детстве. Картинка – пустота – картинка. Красная комната – темнота – много огня. Капли воска – провал – жутковатые вещи, предназначение которых мне неизвестно. Надо знать свое место. Надо знать. Надо…
Кадры мечутся, сменяют друг друга; кошмару нет конца и края, но я не удерживаюсь, соскальзываю, уплываю куда-то. Я уже совсем не различаю сон и реальность. Готов поспорить: все, что происходит в этом доме – не более чем бред воспаленного сознания пианиста, который на самом деле сидит сейчас на замшелом пне векового дуба за роялем изумрудного цвета. Сверху, будто с самого неба, на клавиши падают яркие, сказочно зеленые листья с капельками росы. Меня ослепляют лучи солнца, дерзко пробивающиеся сквозь ветви деревьев, и я играю безумные, фантастические пассажи, и они извергаются мощно, будто весенний ливень на пробудившуюся землю.
Не знаю, спал я, или они так заигрались, что, наконец, прикончили меня. Воскресаю я на тошнотворно дорогих простынях пошлого бордового цвета. Мне кажется, что на струящемся шелке засохли бесчисленные пятна. Может, это кровь, а, может, и нет. Голова гудит, как гигантский промышленный агрегат, каждая клетка тела ноет и пульсирует. Я скатываюсь с кровати, обвожу комнату мутным взглядом. Я один на один с лохмотьями сна и наркотического бреда.
С трудом поднимаюсь на ноги, подбираю свою одежду, ковыляю по комнате в поисках выхода, но нахожу роскошную ванную. В круглом зеркале болезненно щурится мелкое существо с землистым лицом и глазами, обезумевшими от отходняка и ужасов прошлой ночи. Зрачки взорваны так, что не видно радужки; губы бледные, пересохшие, а в уголках их – бурые кровавые корки. Пару минут стою в душевой кабине, пытаясь расслабиться под потоком горячей воды, и еще минут двадцать блюю над сверкающим унитазом.
Натягиваю джинсы и измятую футболку, снова брожу по комнате, изредка прислоняясь к стенам, чтобы не упасть. Замечаю на прикроватной тумбочке пачку купюр, такую толстую, что верится с трудом. Пытаюсь взять ее и рассмотреть поближе – действительно ли это деньги, или воображение продолжает кормить меня иллюзиями. Руки дрожат, я смахиваю пачку на пол, и продолговатые бирюзовые бумажки рассыпаются по глянцевому паркету. Собираю их, сваливаю в кучу на постель, долго-долго смотрю на них, но считать даже не пытаюсь. Потом нахожу свой рюкзак и заталкиваю деньги внутрь, неаккуратно, как старое тряпье. Это моя зарплата. Самая большая зарплата в моей жизни.
Я подскакиваю на кровати от внезапного грохота. Дверь распахивается, и в комнате появляется горилла в костюме. Кажется, я уже видел этого мужика, но я точно не уверен. Теперь я уже вообще ни в чем не уверен.
– Поехали, – говорит он.
Мне не хочется говорить, и я просто молча встаю, беру рюкзак, набитый деньгами, и выхожу из комнаты вслед за ним. В холле на первом этаже Джоконда и Дева Мария одаривают меня на прощание взглядом, исполненным унизительной жалости.
Мы едем в полной тишине, даже радио не играет. Я бездумно смотрю в окно на особняки, которые остаются позади. Я пытаюсь отвлечься от подкатывающей к горлу тошноты, дышу как можно глубже, но все же понимаю, что не в силах справиться с собой и робко прошу притормозить.
Мужик вздыхает:
– Боже мой…
Я выскакиваю из машины, падаю на колени на припорошенную ранним декабрьским снегом обочину, и меня чистит до тех пор, пока рвотные позывы не превращаются в рыдания. Мужик подбирает меня с земли и запихивает обратно в салон, но ничего не говорит.
Мы выезжаем из коттеджного поселка и врываемся в суету утреннего МКАД. Я тихонько подвываю, глядя в окно. Мужика за рулем это, кажется, начинает раздражать; он включает магнитолу, и из динамиков льется незнакомая мне инструментальная композиция. Акустическая гитара, ударные, пара скромных фортепианных пассажей – ничего особенного. Незатейливая музыка, нежная и… абсолютно бесцветная.
Я начинаю паниковать – не могу поверить своим глазам, а точнее тому, чего они не видят. Я концентрируюсь на мелодии, мысленно изображаю ритмический рисунок – как на уроках сольфеджио, но все бесполезно. Водитель смотрит на меня, как на психа: я лихорадочно кручу ручку громкости; подпеваю; отстукиваю ритм руками на своих коленях; пытаюсь расслабиться и погрузиться в музыку; напрягаю каждую мышцу; стискиваю зубы; закрываю глаза ладонями, чтобы веки не пропускали свет; утыкаюсь лицом в колени; открываю глаза; таращусь в белый потолок автомобиля, вслушиваюсь, всматриваюсь, но ничего не помогает. Совсем ничего.
И вот тут мне становится по-настоящему страшно: впервые в жизни я слышу музыку, но вижу только те картины, которые рисует для меня реальность. Черный мокрый асфальт, серое зимнее небо, желтые пятна больших автобусов, и – ничего больше.
Я выхожу из машины у дверей общежития, закидываю на плечо рюкзак и зачем-то желаю водителю удачи. Я точно знаю, что с этого дня жизнь больше никогда не будет такой, как прежде.
Оглавление 10. Часть 10 11. Часть 11 12. Часть 12 |
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 24.03.2024 Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества. Виктор Егоров 24.03.2024 Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо! Анна Лиске 08.03.2024 С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив. Евгений Петрович Парамонов
|
||
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru 18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021 Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.) |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|