Трещинка

 

Купить в журнале за декабрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Между тем приближался памятный день в жизни сказочника – сорок дней подходило с тех пор, как его… похоронило административно-чиновничье бездушие и то, что он сам в простоте душевной называл «формалином иссохших человеческих чувств». Нет, наш герой нисколько не обижался на работающую, подобно ритуальным цехам господина Шельмовского, непременно на успех, машину чиновничьей власти. Сочинитель понимал, что попади в этот бесконечный конвейер не он, а кто-то другой, такой же маленький в прицеле власти человечек, бездушная машина так же втянет и перемелет его в прах, как это случилось с сорокатрехлетним растяпинским писателем, и, когда нужно, обрядит его в торжественный саван, сочинит красивую могильную надпись и скажет чудную речь, от первого до последнего слова напитанную формалином. Понимал всё это сказочник и относился к этому с иронией, как его любимый поэт Гейне, прокричавший в вечности о том, что поруганному судьбой художнику, у которого безжалостной рукою отняты пёстрые игрушки счастья и брошены черни на потеху в грязь, остается один черёд – «язвительного смеха».

Наступило пятнадцатое июля. День был самый обычный – тихий, тёплый, солнечный. Среди бесконечных рядовых житейских забот недавние «революционные» события Растяпина, сделавшие на короткое время маленький провинциальный городок чуть не столицей сомнительной славы, постепенно потускнели, истёрлись, повыветрились. Никто почти не вспоминал ни о сумасшедшем иеромонахе Ферапонте, ни о мрачных предсказаниях о конце света, ни о побеге из сумасшедшего дома двенадцати больных. Вспоминали иногда лишь о пикантном разоблачении госпожи Шпигель, иронично посмеиваясь над её «обнаженным интервью» и втихомолку щурились о том, как героически бросился прикрывать ее старчески нахмуренное тело прокурор Дышло. Тем же, кто своими глазами не видел этого смешного казуса, демонстрировали видеозапись, которая таинственным образом размножилась после случая со Шпигель и обрела у коммерсантов подпольных видеоларьков вполне конкретную цену.

Итак, пятнадцатое июля был самым обычным летним днём. По сравнению с июньской жарой погода свой пыл умерила. Солнце ласково пригревало землю, щедро одаривая всех волшебными янтарными лучами. Изнеженная долгими летними каникулами детвора весёлым гомоном оживляла растяпинские дворики. Отпускники, решившие не предавать родное русское лето турецким приторностям или тайским неудобоваримым изыскам, наслаждались прогулками по обдуваемым свежим ветерком с Волги улицам городка. Кое-кто с утра на речном такси или пароме выбирался в Нижний, но уже днём, уставший от пыльного и шумного гиганта, устремлялся назад, в спасительную тишину и безлюдье провинции. Кататься через Волгу на «Омике» особенно любили детишки, для которых получасовая переправа уже являлась целым приключением. Папы и мамы запасались хлебом для птиц, и пока «Омик» тихим ходом плыл по реке, дети швыряли хлеб за борт, а кружившие над корабликом вечно голодные чайки, точно понимая, чего от них ждут, ловили кусочки хлеба прямо на лету, скользили брюшком по водной глади и салютом устремлялись вверх, вызывая бурный восторг у маленьких зрителей.

С утра и многочисленные дачники устремлялись на свои участки. Сезон был в разгаре, никто, против обыкновения, не жаловался ни на обильное солнце, ни на затяжные дожди. В природе самих душ человеческих будто бы наступило затишье и благоденствие.

В церквах стало меньше прихожан. Священники знали это и относились к этому спокойно. Наступит время сбора урожая, начнётся новый церковный год, и люди снова потянутся в храмы.

Торжественное мероприятие в честь памяти писателя было назначено на вечер. За пятнадцать минут до начала стали стекаться гости. Первыми явились детки из растяпинского детского дома. Так распорядилась администрация города. Это был своеобразный «заградительный отряд» на все случаи жизни. Мало ли, а вдруг никто не придёт, и в зале будет пусто? Писателю-то стыдно не будет, он уже, как говорится, на небесех, а вот чиновникам, вписавшим это мероприятие в свои планы, будет не очень уютно, если щелкопёры – журналисты нечаянно высветят подобный казус. Детдомовские детишки о местном писателе Алексее К. и слыхом не слыхивали, как, впрочем, не слыхивали они и о многих больших артистах, разъезжавших с концертами по провинции, в которых непременным участником был «детдомовский заградотряд», поэтому отдел культуры во главе с Агнессой Аркадьевной Фец решил к этому незаменимому молодёжному отряду-затычке прибавить пять-шесть умненьких, литературно подкованных растяпинских школьников, которые, на худой конец, сумели бы прочитать наизусть пару-тройку стихотворений из наших классиков, дабы хоть как-то оживить литературный вечер.

«Своим ходом» на мероприятие пришли некоторые местные писатели – все-таки умер их собрат по перу, – конечно, поэты, как самый чувствительный нерв нации; несколько мужчин и женщин, которые знали и любили прозу «покойного». На дорогом автомобиле подъехал крупный чиновник из администрации, без которого подобные мероприятия, как правило, не проводились. Максим Максимович Вёрстов, в отличие от большинства своих коллег, умел говорить живым человеческим языком, а не протокольной буквой, попахивающей формалином. Обыкновенно Максим Максимович на подобных мероприятиях находился в президиуме, на сцене, и первым произносил речь. С минуты на минуту ждали исполнительницу собственных песен обворожительную Натэллу Храмову, которая была лично знакома с сочинителем, и, соответственно, имела что рассказать о нем.

Однако ж тут, уважаемый читатель, давайте сделаем небольшое отступление и внимательно вглядимся в двух последних героев – Поэта-Чиновника и Певицу. Дело в том, что эти люди сыграли в судьбе сказочника далеко не последнюю роль. Максим Максимович помог издать ему первую свою книгу; Натэлла Храмова была той музой, которая вдохновила сказочника на часть её литературного содержимого. Поговаривали, что до своей женитьбы на Виктории сказочник был влюблён в красавицу Храмову, что влюблённость эта протекала весьма бурно, однако правду об этих отношениях знали только двое – сама певица и писатель, который впоследствии весьма мастерски вплёл тонким литературным узором историю несостоявшегося брака, но свершившегося таинства любви в свои рассказы.

Вообще же совершенная, яркая красота Натэлы обладала свойством опьянять мужчин, делать мудрых из них наивными и смешными, предавшимися колдовской страсти; побуждать к подвигу слабых и робких; возвышать души страдающих. Интересно то, что сама обворожительная Натэла, упиваясь очередным торжеством победы страсти над разумом, иногда без стеснения смеялась над поверженным к её ногам пленником любви, особенно если тот принадлежал к племени сильных мира сего и прибегал к последней инстанции в борьбе за любовь красавицы – к власти денег. Так певица рассмеялась в лицо самому Артуру Бухало, когда тот по своей наивности предложил ей за большие деньги сняться в ролике о растяпинской водке. С таким же успехом он мог бы предложить гордой благородной Натэле сфотографироваться в неглиже. Не менее горькая участь постигла и банкира Золина, когда он имел неосторожность пригласить певицу после концерта в нижегородский ночной стрип-клуб. Не устоял перед чарами Натэлы и чернявый красавец Шпигель, который как-то в тесной компании растяпинской богемы предложил певице некий очень дорогой подарок, но сделал это так вульгарно и грубо, что красавица только высмеяла его публично, после чего Шпигель целый год не спонсировал ни одного культурного мероприятия Растяпина, а деньги, выделяемые банком на благотворительность, отдавал своим бывшим соратникам по коммунистической партии, которые составляли крепкую оппозицию капиталистической власти и могли запросто одурачить народ и снова оказаться у золотоносного корыта. Любовь любовью, а страсть обладать, кроме больших денег, ещё и огромной властью у расчётливого Шпигеля была сильна.

Максим Максимович Вёрстов хотя и принадлежал к тому же поколению уютно живших при коммунистах бывших советских чиновников, что и банкир Шпигель, однако к деньгам и к власти относился с доброй (подчёркиваем – не злой!) иронией. В минуты философского созерцания жизни Вёрстов мог запросто унизить сии сомнительные две добродетели – деньги и власть, – заявить журналистам в интервью о том, что, возможно, в глубокой старости Чиновник-Поэт найдёт тихое пристанище в каком-нибудь отдалённом монастыре, будет вести жизнь уединённую, созерцательную, покойную, скромную, как должно взявшему на себя монашеский подвиг подвижнику. Но в иные минуты мудрец Вёрстов представал перед теми же журналистами в образе расчётливого и ловкого предпринимателя, знавшего в совершенстве политэкономию Маркса и капиталистическую библию миллиардера Карнеги, но проходил день-другой, и Вёрстов начинал вдруг цитировать Евангелие от Марка, и тогда уже никто не понимал, каков же Максим Максимович по-настоящему – белый или красный, атеист или христианин, Поэт или Чиновник?

Впрочем, борьба между Поэтом и Чиновником в душе Вёрстова была самая горькая. Потому как если сегодня в этой борьбе побеждал один, то другой, поверженный, изгонялся победителем из души Максима Максимовича с треском. Если же завтра побеждал другой, то он вымещал на обидчике всю накопившуюся в узах поверженного злобу. И, в зависимости от победителя, менялся душевный состав Максима Максимовича, соответственно изменялся и окружавший его мир.

Так, когда в его душе торжествовал и царствовал Поэт, Вёрстов обнаруживал в коридорах власти по большей части не людей, а снующие без лиц пиджаки – серые, чёрные, золотые, в полосочку, в зависимости от ранга. Иногда проплавала чья-нибудь важно оттопыренная ряса, иногда рябило в глазах от золотых погон с большими звёздами. Иными словами, Поэт не различал среди сановников живых лиц. Однако же когда в администрацию входил Вёрстов-Чиновник, лица проявлялись, но куда-то пропадали пиджаки. Ух, и отрывался же в своём злом юморе далеко не глупый Чиновник, мстил, так сказать, безжалостному Поэту той же монетой. Лица у сановников были живые – грустные, радостные, весёлые, – но все эти облачённые властью люди в обнажённом своём состоянии были смешны и жалки одновременно, как в бане.

Таким вот сложным и противоречивым предстаёт перед нами Максим Максимович, однако следует отдать ему должное – Поэт и Христианин побеждали в его душе Чиновника и Атеиста гораздо чаще, нежели наоборот, и поэтому многие нуждающиеся в помощи властей поэты, художники, да и простые люди получали её при активном и благородном содействии Вёрстова. Честь и хвала Максиму Максимовичу! Были бы все чиновники такими сложными и противоречивыми фигурами, как Вёрстов, кто знает, быть может, и вся Россия наконец бы расцвела.

На вечер памяти должен был подойти и отец благочинный, чтобы по окончании торжества отслужить литию по усопшему, однако после своего откровенного телевизионного выступления, во время которого он призвал растяпинскую власть к… совести!!! – чего до него уже лет…дцать не делал никто (это что ж такое за диво – совесть?!), отец Николай куда-то исчез. От кого-то из приближённых к самому Владыке епархиальных чиновников Максим Максимович Вёрстов слышал будто бы о том, что слишком дерзновенная речь простого иерея не очень-то пришлась по нутру высокому церковному руководству, и поэтому (опять же – по слухам!) отца Николая собираются… поощрить, загрузив его дополнительной хозяйственной работой, отдав в его молодые энергичные руки восстановление храмов соседнего благочиния. Что ж, благо чинить – это не только окормлять души человеческие. Забот у церкви земной хватает… земных забот! Таким образом, формально отца Николая Груздева как будто бы повышали по службе и одновременно скрадывали у него молитвенные часы уединения, дабы не рождались в голове священника слишком уж умные мысли. Хватит с нас и былого. Один только гонимый за ум Иоанн Златоуст чего сто́ит! М-да, умная мысль в церкви ли (земной), в армии ли, в партийных ли пенатах, – да, собственно, в любом дисциплиной жёсткой спаянном коллективе ОПАСНА, ибо он ЗАРАЗИТЕЛЬНА! Было бы братство, да братьев нет. Были бы братья, да нет любви.

Всё-таки отец благочинный с небольшим опозданием появился в краеведческом музее. Он вошёл одновременно с Натэлой Храмовой, которую ожидали увидеть в одном из её роскошных концертных платьев – розовый шёлк, увитый гроздьями натурального жемчуга, – но она пришла в тёмном скромном платье с наброшенным на плечи узорным платочком с бахромой, красивая, загорелая, немного бледная, как будто слегка похудевшая, лишь с намёком косметики на лице, чего на публике она себе никогда не позволяла, но с такими яркими лучистыми глазами, что, если бы не трагически-поминальное событие памяти Алексея К., можно было бы этот лучистый взгляд приписать к её внезапной влюблённости в счастливца «Икс» или к пробивавшемуся из её души родничку настоящего религиозного чувства.

Публика заняла места, и в зале стало тихо. В президиуме за длинным столом сидели Максим Максимович Вёрстов, заведующая отделом культуры Агнесса Аркадьевна Фец, молодой растяпинский поэт-лирик Раков, прозаик Лебединский и отец Николай. Лебединский и Раков считались в Растяпине мэтрами литературного ремесла, так как состояли членами всех формальных и неформальных Союзов, исправно платили взносы и умели, когда нужно, подмаслить красивым словом административно-чиновничью машину власти. Впрочем, Лебединский и Раков, несмотря на свои титулы, выпустили всего две-три крошечные брошюрки слабым тиражом и таким же по силе содержанием. Глядя на этих «мастодонтов от литературы», можно было подумать, что в тайных творческих лабораториях их душ бурлят страсти нешуточные, и что в скором времени разродится растяпинская земля новым романом поосновательнее «Войны и мира» и новым романом в стихах куда как масштабнее и слаще «Евгения Онегина». Во всяком случае, вели себя эти господа с амбиционной вальяжностью признанных классиков.

Натэла Храмова под перекрёстные взгляды публики тихо прошла в зал и села на свободное место во втором ряду, к своим коллегам-музыкантам, преподавателям растяпинских музыкальных школ, которые также лично знали писателя Алексея К.

Большой фотопортрет улыбающегося сказочника, перевязанный чёрной бархатной ленточкой, висел прямо над головой Агнессы Аркадьевны Фец, которая со скучающим видом ожидала начала очередного протокольного мероприятия, которыми она, двадцать лет назад прочитавшая последнюю книжку не по обстоятельствам, а по живому интересу, была сыта по горло.

На последнем ряду в зале в полутьме сидела странная парочка: очень худой, мертвецки бледный мужчина в чёрных очках, аккуратно причёсанный, гладко побритый, одетый в приличный светло-серый костюм и чёрную рубашку. В руках он держал трость, на рукоять которой в ожидании начала вечера положил свой подбородок. Слева от него сидела изящная худенькая красавица, дама восточных кровей, одетая в тёмный шёлк, очевидно, заграничного платья.

– Слышь, Кузьма, какие-то спонсоры, – шепнул прозаик Лебединский поэту Ракову, впиваясь глазами в странную парочку. – На иностранцев похожи. Надо будет подобраться к ним за фуршетом. Бухало водки прислал… По-моему, они корейцы, – подумав, прибавил он. – Или японцы. А вообще-то хрен с ними. Лишь бы только богатенькими спонсорами были. А иначе чего же им тут делать? Да, Кузьма?

Кузьма важно кивнул.

Наконец из-за стола поднялся главный распорядитель подобных церемоний Вёрстов, зажег у фотографии «усопшего» заранее приготовленную свечу, и зал замер.

– Друзья, позвольте для начала прочесть стихи нашего классика Батюшкова, – спокойно сказал Максим Максимович и тут же продекламировал:

 

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: Парки час настанет.

Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось:

Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

Но ты приближилась, о жизнь души моей,

И алых уст твоё дыханье,

И слёзы пламенем сверкающих очей,

И поцелуев сочетанье,

И вздохи страстные, и сила милых слов

Меня из области печали –

От Орковых полей, от Леты берегов –

Для сладострастия призвали.

Ты снова жизнь даёшь; она твой дар благой,

Тобой дышать до гроба стану.

Мне сладок будет час и муки роковой:

Я от любви теперь увяну.

 

В зале наступила гробовая тишина. Вёрстов умел произнести нужное слово в нужную минуту. Прозаик Лебединский, «мужчина в рассвете лет», заворожённым взглядом смотрел на иностранку, сидящую рядом с бледным господином в чёрных очках. «Должно быть, слепой», – подумал он и тихо шепнул Ракову: «Хороша… Ах, как хороша эта женщина… Фемина…». Раков же, тайно влюблённый в Натэлу Храмову, подняв в удивлении брови, настороженно наблюдал за тем, как по лицу Певицы стекали беззвучные слёзы. «Что ж она так расчувствовалась? – ревниво подумал он. – По протоколу Натали должна спеть какую-то церковную песенку на стихи Иоанна Дамаскина, а сама сидит в зале… в простеньком, понимаешь, платье и – о боже! – рыдает?!».

Госпожа Янь положила прохладную ладонь на руку сочинителя.

– Смотри, моя милая госпожа, и слушай, – шепнул сказочник. – Для того чтобы узнать, как относился к тебе человек при жизни, нужно всего-навсего… умереть. У Вёрстова уникальный дар произносить нужные слова в нужное время. Ох, если б я не был «покойником», – улыбнулся он. – Я бы первым зааплодировал на эти слова.

– Итак, – продолжил Максим Максимович. – Будем считать, что вечер памяти нашего земляка, талантливого писателя Алексея К. открылся строками из стихотворения Батюшкова. Чуть позже я скажу небольшую речь, а пока прошу всех желающих высказаться об Алексее и его творчестве, так сказать, без протокола, запросто, своими словами, без того, как его называл наш дорогой сочинитель, формалина, то есть мёртвой буквы формальной церемонии. Наш сочинитель, как видите, обладал добрым чувством юмора и хорошей иронией. Так что полагаю, если его душа ещё не покинула сорокадневную юдоль земной печали, то она, бесспорно, желает услышать от нас что-нибудь жизнеутверждающее и радостное. Итак, кто первый возьмёт микрофон? – спросил Максим Максимович, и по уже заведённой традиции повернулся к главному растяпинскому поэту Ракову. – Предоставляем слово члену союза профессиональных литераторов, нашему земляку, автору двух сборников стихов, человеку, сочинившему слова к гимну Растяпина Кузьме Борисовичу Ракову.

Раздались громкие аплодисменты. Раков порозовел от удовольствия, потому что на него вместе со всеми смотрела его муза Натэла Храмова, и решил продемонстрировать публике (но в особенности, конечно, ей, Храмовой), что значит настоящий профессионал, умеющий жонглировать словами, как баранками акробат в цирке.

– Да, друзья, – начал он, важно поглядывая на публику. – Прискорбно то, что смерть скосила… э-э… ещё один неокрепший росток… э-э… современной отечественной литературы.

Максим Максимович бросил на Ракова недоуменный взгляд, как бы спрашивающий у обласканного местной властью поэта, не слишком ли заносчиво и высокомерно звучит из его уст «неокрепший росток современной литературы», и, поняв, что Ракова будет трудно остановить в его пафосной речи, переглянулся с Лебединским, которому также резанула по уху фраза о неокрепшем ростке.

«Подбирал бы выражения, классик растяпинской поэзии… хренов Кузьма!» – подумал прозаик, продолжая любоваться китайской красавицей, сидевшей по правую руку от слепого спонсора. Мечтательный Лебединский уже успел соорудить в своей голове полезную для себя, конечно, романтическую историю о богатом слепом спонсоре, который решил нанять себе в поводыри красивую безмолвную китаянку, образец женственности, однако по причине капризного нрава потерял всякое её уважение… И тут на горизонте всплывает фигура живого растяпинского классика Лебединского, который увлекает китаянку на какой-нибудь пикничок, и там у них… о боже! Совершается таинство, роднящее всех мужчин и всех женщин грешной земли, начиная с Адама и Евы. «Ух, хорошо!» – пронеслось в голове прозаика.

– Мы, разумеется, скорбим и, вместе с тем, радуемся, – продолжал Раков. – Радуемся… э-э… потому, что человек после себя хоть что-то оставил.

Максим Максимович предупредительно кашлянул, однако и это не подействовало на смакующего момент собственного величия Ракова, который принялся откровенно унижать не только Алексея К., но в его лице всех прозаиков на свете.

– Лёшку я знал хорошо, – самодовольно улыбнулся Раков. – И на правах более опытного товарища… э-э… давал ему кое-какие советы. Проза его была… э-э… как бы это помягче изобразить… несколько суховата. Да. Не было в ней яхонтого дыхания русской природы. Собственно, и прозаиком его трудно назвать. Журналист. Да, самый обыкновенный журналист.

Раков сделал паузу, достал из кармана чистенький носовой платок, отёр багровую потную шею и продолжил с иронической улыбкой:

– Итак, друзья мои, ка́к мы можем определить прозаика? Это… э-э… потенциальный поэт. Поэзия, как высшая форма искусства… э-э-э… достигаема писателем в потенции. Таким образом, прозаик может родиться и от импотенциального поэта.

В зале раздался чей-то ядовитый смешок, очевидно, собрата по цеху Ракова, так остроумно расправившегося над всеми прозаиками разом. Лебединский нервно заёрзал на стуле. Улучив удобный момент, он кулаком двинул под столом по жирной ляжке Ракова. Обозвать импотентом в зале, где сидит она, романтическая Шахерезада – это верх кощунства!

– Подлец ты, Раков, – прошептал своему товарищу по искусству прозаик. – Завязывай поскорее со своим спичем и оставь прозу в покое. Пузырь надутый!

Лебединский сверкнул глазами в сторону поэта.

– Ты не кулаками дерись, – презрительным взглядом отвечал Раков, – а словами! Вот наше оружие. Попробуй-ка завернуть как у меня. Слабо́?

– Пшёл к бесу, классик пердыщевский, – отвечал дуэльным взглядом Лебединский. – Две книжонки издал, а важности как у Толстого.

Максим Максимович властно вмешался в мысленную дуэль прозаика и поэта и велел Лебединскому сказать несколько слов о творчестве Алексея К. Взяв в руки микрофон, Лебединский по-гусарски любовно взглянул на китайскую красавицу и с пафосом произнёс:

– Господа, товарищи, земляки! Отечественная проза сегодня в загоне. Поэт пишет в минуты вдохновения, а прозаик творит всегда. Я вспоминаю, как легко сочинял свои рассказы и повести мой дорогой друг Алексей К., и как тяжело ему было потом искать людей, которые помогли бы выпустить книгу. Меценатство умерло в России с последним из Мамонтовых. Государство плюнуло в лицо творчеству, и поэтому на книжных развалах вы легко найдёте Ницше и Гитлера, а современных отечественных писателей вы не отыщете ни в одном книжном магазине. Булгаковский персонаж заявил когда-то, что рукописи не горят. Сегодня он бы изменил своё мнение. Горят, ещё как горят. Гениальное произведение сегодня без крепкой финансовой поддержки обречено. Нашему покойному другу Алексею К. некоторым образом ещё повезло. Книги его изданы, а сам он остался в нашей памяти весёлым, энергичным другом. Возможно, пройдут года или десятилетия, и интерес к его творчеству вспыхнет. И тогда, образно выражаясь, феникс вновь возродится из пепла. В отличие от поэта Ракова, я считаю, что проза нашего земляка весьма и весьма талантлива. И если бы не злая болезнь, скосившая не слабый росток литературы, но зрелое древо, – он победоносно воззрился на Ракова, – со временем его слава была бы всемирной.

Впервые за вечер зал дружно зааплодировал. Почему-то не хлопали только двое – слепой спонсор и китаянка. Они вообще вели себя как-то уж очень сдержанно и скромно.

Лебединский, польщённый такими бурными аплодисментами, вернул микрофон распорядителю церемонии. Вёрстов встал из-за стола и совершенно неожиданно для Фец Агнессы Аркадьевны передал микрофон ей, чтобы в зале прозвучало слово от отдела культуры растяпинской администрации. Только вот беда – сама Агнесса Аркадьевна была равнодушна и к творчеству поминаемого на вечере писателя, и к самому Алексею К. Сказать точнее, она его пару раз видела в коридорах власти случайно, мельком, когда тот заходил по каким-нибудь своим личным делам, и всё, что у нее сохранилось в памяти об этом человеке – так это то, что он был одним из талантливых людей провинциальной России. Поэтому она и решила уснастить свою речь доброй порцией привычных штампов.

– Богата земля нижегородская талантами, – заявила она, поводя перед собою рукой, точно танцующая пава платочком, и останавливая ладонь напротив фотографии улыбающегося сказочника. – Богата и растяпинская земля талантами, – прибавила она, покрываясь красными пятнами от внезапно вспыхнувшей мысли о том, что ей нечего сказать об Алексее, кроме замызганных штампов типа «богатства русской земли».

– Да, – выдохнула она в отчаянии. – Талантливые люди живут по всей России. Особенно богата талантами наша провинция…

В зале повисла тяжёлая пауза. Потом с галёрки стали раздаваться смешки:

– А ещё богат талантами наш город! – крикнул кто-то из зала, и публика разразилась хохотом.

– И деревня Рузаевка тоже богата талантами! – басом рявкнули с левого фланга.

– И село Пердыщево тож…

Зал бушевал от хохота. Пунцовая как рябина, Агнесса Аркадьевна Фец безжизненно опустилась на своё место. Люди смеялись, каламбурили. Даже Максим Максимович не выдержал и расхохотался, когда девочка из детдомовского заградотряда, поняв, в чём суть веселья, решительно заголосила:

– Папа у Васи силён в математике…

«В Растяпине даже на поминках бывает смешно», – шепнул госпоже Янь сказочник.

Неожиданно с места во втором ряду поднялась Натэла Храмова и смело пошла к микрофону. Её гордо поднятая голова и сверкающий взгляд выражали неприятие всего того, что происходило на вечере. Пожалуй, только Вёрстов был вознаграждён её одобрительным взглядом, и то – вскользь.

Когда Натэлла взяла в руки микрофон, зал затих. Публика решила, что сейчас Храмова будет исполнять заявленный ещё в газете ирмос на стихи Иоанна Дамаскина, и атмосфера вечера пропитается, наконец, тем трогательно-сентиментальным духом, столь близким душе всякого русского. Однако Натэла сухо произнесла:

– Максим Максимович просил меня исполнить что-нибудь из церковного репертуара, какой-нибудь ирмос на вдохновенные Богом стихи Иоанна Дамаскина, но петь сегодня на публике я не буду. Не хочу. Не потому что я такая гордая и не желаю одобрять этот балаган. Просто у меня такое чувство, что Алексей находится сейчас среди нас.

Мороз прокатился по коже сочинителя. Он ещё плотнее вдавился в спинку кресла, наивно защищая себя этим непроизвольным движением от возможного разоблачения, боясь, что после своих прорицательских слов Натэла подойдёт прямо к нему, выведет на сцену и получится скандал, ещё неведомый Растяпину.

– Да, его душа находится здесь, с нами, – сказала Храмова. – Я чувствую это.

Сочинитель облегчённо вздохнул. Опасность миновала. Госпожа Янь ласково взяла его за руку.

– Я не буду петь, но расскажу случай из жизни, – продолжала певица. – Для того чтобы у тех, кто не знал Алексея, – а здесь, насколько я поняла, таких большинство, – сформировалось мнение о его личности. Однажды весной, в канун Пасхи, кажется, мы прогуливались с ним по городу и увидели стоящего около церковных ворот нищего. Заметив нас, нищий протянул руку. По его потрёпанному виду было ясно, что это пьяница, и все деньги, которые ему подают ради Христа, он пропивает. Я хотела пройти мимо нищего, но Алексей остановился и отдал ему всё, что у него было на тот момент в кошельке. Было там, конечно, немного. Я спросила у Алексея: зачем он сделал это? Он ответил, что покрыл тем самым раздражение и злость нищего на тех сорок благополучных растяпинцев, что прошли мимо него и презрительно отвернулись. Он сказал, что невидимый духовный мир, который нас окружает, так плотно стянут изнутри и напряжён, что крохотная капелька милосердия может спасти целый город от погибели и, наоборот, капля зла может его убить. Алексей говорил это с таким вдохновением, будто делал наброски к своей новой книге. Тогда я ещё не знала, что ему поставлен неутешительный диагноз. Мне показалось в ту минуту его поведение ещё более странным, когда он вернулся к нищему и попросил у него прощение ради Христа за то, что не может дать ему бо́льше денег. Слёзы были на глазах нищего. Я сама это видела. Мне ещё подумалось, что Алексей позёрничает передо мной, старается показаться более великодушным, чем он есть на самом деле. Эх, если бы я знала о том, что, размышляя вслух о капле спасительного милосердия, он не делал наброски к книге, а действительно проникал за грань видимого добра и зла, просил всех нас о помощи. Если бы я знала о том, что, идя рядом со мной и улыбаясь, он уже тогда испытывал жёстокую физическую боль. Ах, если бы мы могли чувствовать боль другого! – Сверкающие глаза красавицы увлажнились. – А впрочем, что бы я могла сделать, кроме… капельки милосердия.

Храмова справилась со слезами и продолжала бодрым голосом.

– Потом он мне рассказал одну легенду, известную в среде художников. Зачем он её рассказал, не знаю, но думаю, что если я повторю её в этом зале, это не будет пустым славословием. Не так ли, Максим Максимович?

Вёрстов одобрительно кивнул.

– Алексей сказал, что один очень известный русский художник задумал однажды написать полотно, посвящённое рождению в яслях под Вифлеемской звездой Спасителя. Он долго искал, с кого из младенчиков писать светлое личико Иисуса, и наконец нашёл среди дворовых своих соседей чудного мальчика, обласканного счастливой мамой. Картина вышла великолепная. Художник прославился, разбогател. Прошло много лет. Будучи признанным мастером, задумал живописец создать новое полотно на религиозную тему, написать сцену предательства Иисуса Иудой. Долго искал он прототип предателя и хитреца, бродил по ночлежкам, тюрьмам, каторгам. И однажды обнаружил нужное лицо. Узнав о том, кем был злодей в прежней своей жизни, мастер ахнул – это был тот самый человек, с которого он когда-то писал светлый облик Иисуса.

– Несколько минут мы шли молча, – продолжала Храмова. – Потом он раза три задумчиво произнёс фразу, которая осталась у меня в памяти как РЕКВИЕМ по самому себе.

«Есть люди, – сказал он, – похожие на глубокие подземные лабиринты. Чем дальше погружаешься в них, тем больше возникает загадок и страхов. Попадаются в их недрах шахты, наполненные странными существами, дремлющими до той поры, покуда инструмент исследователя не коснётся их демонической сути. Попадаются красивые незамутнённые источники, озёра с кристально чистой питьевой водой, целые «байкалы»! – Красивый, профессионально поставленный голос певицы произносил этот литературный текст как песню, как реквием. Публика слушала её молча. Но вдруг голос её скользнул вниз. Натэла замолчала, побледнела, нахмурилась. Кажется, слёзы подошли к самым её глазам и готовы были брызнуть, так как она забыла то, что ещё минуту назад произнесла бы без запинки. – Встречаются… встречаются…

Зал чувствовал все это и сопереживал певице. И тут случилось невероятное. В тишине раздался хриплый мужской голос, исходивший с последнего ряда, с того места, где сидел загадочный гость в чёрных очках и с тростью. Голос его был слабым, болезненным, но в тихом зале он звучал отчётливо:

– Встречаются дурманящие болота с гнилостными испарениями, от которых кружится голова и путаются мысли. Но случаются и дворцы из чистого золота, янтаря, минералов….

– В таких дворцах, – радостно подхватила Храмова, – свободно и легко, как в сказке, а великолепие красоты услаждает взор. Когда общаешься с такими людьми, поневоле испытываешь глубокое уважение, ибо люди эти – легенда, их жизнь тонко вплетена в узор мироздания, их опыт – всегда раскрытая книга. Кому посчастливится прочитать ее, тот найдёт в ней ответы на все вопросы».

Публика возликовала. «Браво!» – кричали певице со всех сторон, так, будто она исполнила лучшую свою песню. – «Браво!»

Натэла словно не слышала ни рукоплесканий, ни криков. Она застывшим взглядом смотрела на бледного человека в чёрных очках и понимала, что это он. Предчувствия не обманули её. Он жив.

Теперь ей было понятно, что сообщение о смерти писателя, пущенное чиновниками растяпинского отдела культуры – от начала и до конца вымысел, изящно сочинённая, далеко не светлая сказка, великая мистификация Алексея К., который пришёл посмотреть на людей, собранных по поводу собственной смерти. Да, это вполне в духе сказочника!

Максим Максимович так же, как Натэла, сразу догадался, кем был этот загадочный гость в чёрных очках, догадался по голосу и по цитате, которую тот произнёс.

Ни Вёрстов, ни Храмова никому ничего не сказали. Раз такая мистификация была нужна сочинителю, значит, так надо.

Чтобы разрядить возникшее в зале напряжение, Максим Максимович объявил, что публика пригашается в бархатную гостиную, где с финансовой поддержки банкира Золина и Артура Бухало организован небольшой фуршет. Он хотел добавить что-то насчёт поминок и панихиды, но вовремя спохватился и увлёк за собой в гостиную отца Николая.

«Спасибо», – шепнула Храмова, заговорщически переглядываясь с Вёрстовым. Потом подошла к портрету улыбающегося сочинителя, отстегнула булавку, крепившую траурную бархатную ленточку и бросила её на пол – на сегодня траура достаточно!

Прозаик Лебединский, потерявший из виду богатого спонсора с китаянкой, устремился за публикой в гостиную. Теперь он был убеждён, что таинственный незнакомец, так хорошо разбиравшийся в творчестве Алексея К., приехал в провинцию специально для того, чтобы отыскать новые таланты, и тут, как нельзя кстати, мог бы подвернуться Лебединский. Кроме того мечтательному прозаику не терпелось пофорсить перед красавицей-иностранкой, распушить перед ней хвост, бросить как бы невзначай пару остроумных комплиментов. В зале до сих пор стоял обворожительный запах каких-то волшебных (без сомнения, французских) духов, которыми пользовалась красавица.

Когда Лебединский вошёл вслед за публикой в бархатную гостиную, он, к своему удивлению, ни слепца, ни китаянку не обнаружил. По всей вероятности, они вышли через запасной выход в фойе. Прозаик бросился туда, но и там никого, кроме вахтёрши тёти Вали не обнаружил.

– Тёть Валь! – закричал возбуждённый таинственным исчезновением красавицы Лебединский, чуть не сбивая с ног тихую старушку. – Куда подевался слепой с китаянкой?

Тётя Валя махнула рукой в сторону входных дверей:

– Только что вежливо попрощались и ушли.

Лебединский метнулся к дверям, выскочил на улицу и принялся шарить взглядом по редким фигурам прохожих. По улицам спокойно прогуливались почтенные растяпинцы, кучковалась молодёжь, а китаянки со спонсором не было. Какой-то похожий на него бледный господин, но без очков, выгуливал небольшого персикового пекинесика; странная парочка же исчезла, как сквозь землю провалилась.

«Наверное, их поджидал какой-нибудь навороченный джип, который увёз мою Шахерезаду в дорогой отель. Что ж, прощай, моя несостоявшаяся любовь, – обречённо вздохнул Лебединский и вернулся в бархатную гостиную, для того чтобы вместе со всеми приобщиться к славной растяпинской водочке, хорошо закусить и безмятежно потрепаться о литературе. – Эти заезжие меценаты ничего не смыслят в современной прозе, – подумал Лебединский после третьей рюмки «Растяпинской. – Перевелись нынче Мамонтовы, вымерли в ледниковый период… Ух, хороша была та иностранка!»

К своему удивлению не нашел на фуршете Лебединский и Максима Максимовича Вёрстова, и Натэлу Храмову, которые таинственным образом исчезли с сытного поминального ужина, ради которого иные гости, собственно говоря, и собрались.

 

 

*   *   *

 

– Ну и что ты по этому поводу думаешь? – спросил Вёрстов у певицы, когда они покинули музей и направились в сторону рыночной площади.

– Не знаю, что и думать, – ответила Натэла, поёживаясь и плотнее запахивая на своих плечах узорчатый павловопосадский платок. – Одно ясно: Алексей жив и сдаваться не собирается. Хотя и выглядит он как дух бестелесный.

– Рак печени – штука серьёзная, – заметил Вёрстов. – Сумасшествие клеток, бунт на корабле, конец света.

– Ах, как вы любите, Максим Максимович, всякие образные сравнения, – ответила певица. – Вы не допускаете мысли, что человек, заглянувший по ту сторону добра и зла, начинает жить по другим законам?

– Без клеток и без медицины? – печально улыбнулся Вёрстов. – К сожалению, все люди сделаны из одного материала. Из праха взят, в прах возвратится.

– По-вашему выходит, что у него ни одного шанса? Зачем же вы читали такие обнадёживающие стихи в начале вечера? Эх, Максим Максимович, – с укоризной посмотрела на Чиновника Певица, – значит, и вы тоже его похоронили?

– Дорогая моя, – ласково взглянул на красавицу Вёрстов. – Я уже не в том возрасте, чтобы верить в сказки, даже в самые талантливые. Я и в историю воскресшего Иисуса Христа верю только наполовину. Всё в этом мире гораздо проще, чем кажется.

– Эх, Максим Максимович, – повторила Натэла и с грустью посмотрела в сторону золочёных маковок Успенского храма. – Капля милосердия может спасти от разрушения целый город, – прошептала она, вспоминая свою последнюю беседу со сказочником. – И капля равнодушия может отравить весь мир.

Максим Максимович сделал вид, что не услышал Певицу.

– Кстати, что это за женщина была с ним? – спросил Вёрстов. – Женщина восточной наружности. Просто какая-то госпожа Янь? – улыбнулся он. – Воплощенная мечта Алексея, который придумал себе свой Китай. Она мне понравилась своей невозмутимостью.

– Да, она красивая, – задумчиво проговорила Натэла. – Только какая-то ненастоящая, неживая.

Возле здания администрации Вёрстов остановился.

– Тебя подвезти домой? – спросил он у певицы.

– Нет, спасибо, – ответила она. – Я хочу немного прогуляться.

Вёрстов пожелал ей спокойной ночи и пошёл к машине, а Натэле, которая рассеянно смотрела ему вслед, на мгновение почудилась странная картина; от усталости ли, от нервного возбуждения ей вдруг показалось, будто к машине идёт не Максим Максимович, а один только его лёгкий летний пиджак. Мираж продолжался одно мгновение. Седовласый Вёрстов с улыбкой обернулся к певице, махнул ей рукой, что-то сказал, и, сев в автомобиль, удалился. А Натэла почувствовала какую-то саднящую боль в груди, так, будто к её сердцу прикоснулись изнутри таинственным медиатором, заставляющим утончённые музыкальные души отвечать на это прикосновение целым аккордом чувств. В этом прикосновении она различила минорные ноты.

«Странно, – подумала она, смахивая с ресничек набежавшую слезу. – Я оплакивала Алексея сорок ночей назад, когда узнала, что он умер. И теперь почему-то плачу, узнав, что он жив».

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение декабря 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

Автор участвует в Программе получения гонораров
и получит половину от всех перечислений с этой страницы.