Живое мясо

 

 

 

Я поднимаюсь вверх по изломам лестницы и отчетливо чувствую, как у меня дергается веко. Вот, наконец, и моя дверь, и я осторожно прикладываю ухо к ее равнодушной и чуть-чуть холодной поверхности. У меня возникает ощущение, что я произвожу массу шума, но это только кажется, просто удивительно, насколько напряжены мои нервы. Лестница прыгает у меня в глазах, а коридор видится далеко простирающимся туннелем, в конце которого неожиданно появляется соседка, и я снова смотрю на ее лошадиную челюсть и чувствую запах горелых котлет, и это становится теперь совсем невыносимым, и я со стоном закатываю глаза. Она устремляется ко мне с приветственным рычанием, несмотря на бледные протесты с моей стороны, подходит все ближе, безобразно выворачивая стоптанные в бесконечной погоне за жизнью плоские ступни, и при виде тарелки с бифштексом у нее в руках мне едва не делается дурно. Она отрывает рот как рыба, но звуки долетают до меня не сразу: «Вас там дожидается какая-то женщина». О, Боже мой! Только этого еще не хватало сейчас, какая женщина? Она тяжело дышит и смотрит на меня «Не знаю, с час уже ждет».Это какое-то мучение и я прохожу через вывихнутый коридорный сустав (соседка остается наблюдать из комнаты так, что мне видно в зеркале половину ее лица: нос, глаз и губы) и вижу какую-то темную глухую тень скрюченную в углу и слышу запах нищеты. Я останавливаюсь напротив нее и молча жду – что произойдет дальше. Пол качается у меня под ногами. На свет выходит одетая в отрепья женщина и смотрит мне прямо в лицо. Я прислоняюсь к стене, я слышу : «Мой муж…у вас мой муж, он шел к вам, да-да, к вам и не нужно отворачиваться…». Хотя я и не думал отворачиваться – наоборот, прилив радости, бодрости и сил охватывает меня всего! Как, это его жена! Значит, мне не нужно будет возиться с милицией и управдомом, с соседями, со своей совестью, наконец! О, какое это счастье…Я даже немного не верю и тру глаза. Но нет, женщина не рассыпается в призрачной полутьме коридора, а продолжает стоять передо мной в и нервно теребит в руках гнилой кусочек материи, в котором я с трудом узнаю носовой платок. Я путаюсь в словах и восклицаниях «Да, конечно, проходите, вот сюда…да, здесь…».В припадке веселости я сильно бью в соседкину дверь (она явственно шипит оттуда) и сильно сжимаю ладонями лицо. Она заходит, и только здесь я говорю ей: «Видите ли…ваш муж. Да. В общем – он. Видите ли. Он – вот, он повесился, и почему-то у меня в комнате».Совершенно неуместны мои вывернутые руки, как будто я собираюсь пуститься в присядку… Но куда прикажете их девать? И я чуть-чуть заикаюсь. Я жду грохота, взвизгов, истерики и заранее мну в кармане бумажный рубль (какая, в сущности пошлость!), но ничего этого нет. Она только опускает глаза и говорит «Да…. Да. Я всегда ждала (она ждала! Боже, Боже…) чего-нибудь в этом роде. Вы…вы знаете, он был удивительный человек. Удивительный». Я молчу. Нищий не кажется мне удивительным. Более того – он кажется мне чрезвычайным пошляком. Она продолжает «Теперь, если вы не возражаете, я бы хотела…ну, если вам угодно, попрощаться, что ли…В общем, вы не могли бы – ?»Я все понимаю и молча выхожу в коридор, где волна радости обрушивается не меня с новой силой! О, это неимоверная легкость! Я бегу на кухню и озорно оглядываясь на дверь, вылавливаю из соседкиного супа куски отборнейшего мяса! И торопливо запихиваю их в рот! Почему-то я при этом глупо ухмыляюсь и грожу пальцем своему отражению в темном окне. Если бы кто-нибудь заглянул с улицы, он бы решил, что здесь живет сумасшедший! Но меня это совершенно не беспокоит, и я отплясываю вприсядку перед треснувшим мутным зеркалом. Затем, погуляв некоторое время по скрипучему коридору, и выкурив папиросу, я решительным шагом направляюсь к себе. «Живые, в конце концов, тоже требуют к себе внимания!» – хочу закричать я – «Забирайте вашу падаль и уходите!». Просто удивительно насколько может быть бестактен внезапно счастливый человек, но это я осознаю уже потом. И тут меня останавливает тишина – внезапно и непреодолимо, словно глухая стенка в конце длинного коридора. Страшная тишина стоит у меня в комнате, притаившись за дверью, и только ждет, когда я войду, чтобы набросится на меня, растерзать, уничтожить! Так страшно тихо не бывает в помещении, когда там кто-то есть, пусть даже он не двигается и даже не дышит… Нет, это особая, мертвенная тишина, тяжелая словно свинец и вязкая как свернувшаяся кровь. Перед дверью я замираю с поднятой для стука рукой и не могу пошевелиться, словно налетев на непреодолимую преграду. Волосы шевелятся у меня на затылке. Я стою и не понимаю, почему это могло остановить меня, но сердце с замиранием проваливается куда-то вниз, и я все равно просто стою и жду. И слушаю удары собственного сердца. Они почему-то очень гулкие и отдаются по всему телу так, что меня в конце концов начинает колотить крупная и редкая дрожь. Наконец я открываю дверь, как-то неестественно, боком, она страшно скрипит, и я вижу краешек присевшего от ужаса стола, открытый в немом протяжном крике буфет, искаженное дрожью окно, и в нем мое перекошенное отражение. И еще жену нищего, тихонько покачивающуюся рядом с мужем за перепуганной ширмой.

Вполне вероятно, что у меня сделалась истерика, потому что я развернулся и ни слова не говоря понесся на улицу и долго бежал по темным аллеям пока не обнаружил себя полуослепшим и судорожно хватающим воздух на скамейке под вывеской «Северный Мясокомбинат». Наверное, по дороге меня рвало, потому что рот был полон мерзкого вкуса, а колени противно и слабо дрожали. Ветер хлещет меня по лицу и гремит вверху черными ветками. Фиолетовый свет фонарей. Белесая скамейка. Желтая вывеска. Темное зеркало витрины. Я сажусь на поребрик и долго ни о чем не думаю. На тротуаре валяется бумажная тарелка, испачканная грязью и вся в пыли, а на ее уголке лежит розовый кусочек сосиски измазанный чем-то красным. Вскоре порыв ветра сносит эту дрянь прочь, и я почему-то чувствую грусть. Помню, я еще долго думал о чем-то большом и пугающем и почему-то Михаил Степанович с мертвыми глазами сидел рядом со мной и я не смел пошевелиться…и…знаете, как получаются звезды? Это наши перемолотые кости на темном бархате, вот что я вам скажу. И мне непонятно, то ли это все еще действует проклятая настойка или я брежу? Теперь, конечно, уже никто не поверит, что это не я убил нищего. Да и хоть бы поверили – уже без толку, я слышал, как люди пропадали за гораздо меньшие вещи…и их перемолотые кости усеивают темное низкое небо. Это я, впрочем, брежу опять. Мне нужно хотя бы забрать некоторые ценные вещи из комнаты. Спотыкаясь и весь трясясь я очень долго иду к себе домой, и не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я вынесся из парадного. Может быть час, а может быть три часа .А может быть десять минут. Снова обшарпанная лестница, надпись «Васька – мясо!», оплывающие перила, отражение перекошенного человек в осколке окна (это я) и вот дверь.

Я захожу в коридор, и тут же у меня все окончательно темнеет в глазах и мне страстно хочется упасть в обморок, чтобы не видеть ничего, потому что смотреть, как любопытная соседка выходит из моей незапертой комнаты я не в силах. Но она направляется ко мне и я не вижу признаков страха, или ненависти, а впрочем, откуда я знаю, как следует смотреть на человека, имеющего на своей жилплощади двух висельников, я не знаю этого….Я вообще не вижу никаких изменений в ее лице. Между тем, она, оказывается, обращается ко мне. И я слышу: «У нас опять сломался холодильник…(при чем, при чем здесь холодильник?). А мясо-то свежее, ему не след пропадать, мясу-то! А у вас окошко открыто. Я и повесила, перед окошком-то, значит, на веревочке. Два куска там. Чтобы не стухло. Пусть на сквозняке повисит? Все равно ведь окно на ночь не закрываете?». Она искательно смотрит на меня, а я гулко глотаю слюну. Наконец я киваю («Вот и хорошо» – это опять она) и снова оказываюсь на пороге страшной комнаты. Странное предчувствие томит меня и снова валится в черную яму сердце, и я никак не могу переступить порог. Я стою в тишине коридора, и мне отчетливо слышно как скрипят мои крепко сжатые зубы, но боли нет. Я неестественно улыбаюсь и роняю слюну прямо на пол, но сделать ничего не могу. Я чувствую, как у меня на лбу страшно движется кожа. «Так и стоять. Так и стоять» – крутится у меня в голове и мне кажется, что я стою уже целую вечность. Наконец, отчасти помогая себе руками, я чуть-чуть продвигаюсь к двери и со скрипом, очень медленно, открываю ее.

И тут меня страшно ударяет по глазам. Я вижу свою комнату очень яркой, чудовищная белая вспышка бьет от окна, и на этот раз освещено все. Я быстро захлопываю дверь и прищемляю себе палец, но боли опять нету.

Рядом с окном висят два жирных куска мяса просто так, а за ширмой висят два куска мяса в гнилой одежде. По одному мясу ползет изумрудно зеленая муха, а потом перелетает на другое мясо и под окном стоит тазик с тошнотворной желто-красной жидкостью, и я понимаю, что это стекшая с первого мяса кровь. Что-то капает у меня с пальца в тазик и я вижу, как в нем растворяется кровь с мяса моего защемленного пальца!

Я яростно улыбаюсь, потому что теперь мне становится все понятно, я подхожу столу, хватаю старый листок и пишу на нем «У стены сидел кусок мяса с протянутым мясом, и рядом проходило тоже мясо с другим мясом». И все. Вот настоящий шедевр, а многие мои знакомые считают, что я уже не могу написать гениальную вещь!

Видимо я издаю много звуков, потому что мясо за стенкой начинает шевелиться и бить мясом в дверь, но мне смешно, потому что теперь все понятно и я громко смеюсь над ним! Стоит мне только посмотреть на него, и я сразу вижу все постыдные тайны этого мяса. Вот, например, у нее потемнение в том месте, где начинается филе – это она отравила другое мясо в 1920-ом году и так получила комнату. А вот высохшее место – это она отдала в детский дом совсем еще маленький кусочек мяса. Мечтает она о том, чтобы можно было регулярно есть мертвое мясо и еще о другом большем куске рядом, но не для еды.

Мне страшно весело и, подпрыгивая, я раскачиваю висящее мясо и мне очень смешно смотреть, как они сталкиваются и как неугомонная зеленая муха перелетает с куска на кусок!

Я подхожу к умывальнику, чтобы снять кусочки чужого мяса со своего.

И вижу зеркало.

Вижу зеркало.

Зеркало.

Но я не вижу себя в нем.

А вижу я живой мясной кусок вместо своего лица и большие белые шары с маленькими черными точками. Хрящевой отросток посередине. Переплетение жил. Вены и артерии. Вскипающую пену у черной щели рта. Я вижу живое мясо перед зеркалом рядом с мертвым и кусочки мертвого на моем живом.

И мне становится дико, и холодный пот выступает у меня по всему лицу. Я вижу настоящего себя и мне очень, очень страшно! и я что-то выкрикиваю тонким фальцетом… и теперь мне понятно, почему Михаил Степанович быстро шептал «мясо, мясо, мясо» и почему он при этом так отворачивался. И мне все окончательно ясно. «Мясо!» – кричит мое мясо и судорога скручивает другое мое мясо и со стоном обрывая с себя это ненастоящее, чужое лицо я выбегаю из комнаты уже в последний раз.

 

 

 

Предрассветный лес наваливается на меня сырой тяжестью, но земля еще теплая после жаркого дня. Я ложусь на землю и слушаю лес. Где-то вдалеке скороговоркой стрекочет дятел, а высоко в розовых с голубым небесах поет жаворонок. Я всхлипываю и плачу в голос, громко, и мне очень, очень холодно. Пытаясь согреться, я подгребаю теплую землю к себе.

И еще.

И еще.

Тетрадь отбросить подальше.

Все.