Своеобразная Индия

 

 

 

В те времена я работала в одном незаменимом для становления молодежи месте – в кожно-венерологическом отделении городской больницы. Коллектив у нас был небольшой: шесть медсестер, два специалиста с высшим медицинским образованием в области заболеваний, передающихся в основном половым путем, – я и Софья Данииловна, и, естественно, завотделением – Бубнович Вениамин Лейбович. Медсестры были молодые, исполнительные, но ничем не примечательные девушки, разве, что Валя. Она сильно выделялась на фоне остальных статью, синеокостью и, к глубокому разочарованию венерически-положительных граждан, тяжелой рукой. В каждую инъекцию антибиотиком она вкладывала силу, сравнимую с силой бойца на мясокомбинате. Больные, в основном недавние дембели, заигрывали с ней и предлагали конфеты, согретые теплом собственных тел и хранимые в задних карманах брюк, но после первого же, более близкого знакомства в процедурном кабинете бежали ко мне, потирая пострадавшее место, жаловались, раскаивались в беспорядочных добрачных связях и умоляли назначить им другую медсестру.

Заведующий отделением Бубнович был ровно настолько высококлассным профессионалом, насколько и некрасивым. Маленький, плюгавенький мужичишка с бледно-розовой плешью огромных размеров, крючконосый, безресничный и желтоглазый, как филин. Работу свою он боготворил, не прощал коллегам ни малейшей оплошности, вызывал чуть что к себе и долго и нудно отчитывал, за что и получил вполне медицинское прозвище – Чума Бубонная.

О Софье Данииловне вообще стоит говорить как об уникальном экземпляре. Будучи лечащим врачом кожно-венерологического отделения она умудрилась достичь наивысшей степени в области брезгливости. Весь мир представлялся ей единым сочащимся гонорейными выделениями, покрытым корками экземы и псориаза организмом. На осмотр к пациентам она приходила в полном снаряжении: бахилы, маска, перчатки. Указывая на зудящие пузырьки на коже мизинцем, она сквозь зубы, с нескрываемым отвращением спрашивала:

– Что это у вас такое?

Больные стыдливо прикрывали наготу халатами, привычно почесывались и сами ставили себе точный диагноз:

– Чесотка, что ж еще!?

Софья Данииловна делала лицо человека, впервые увидевшего сырые бараньи мозги, безжалостно приговаривала жертву чесоточного клеща к маринованию в зеленке и серной мази. К венбольным она испытывала еще меньше чувств, и, казалось, что живи она во времена святой инквизиции, их ждал бы костер, как самое верное средство дезинфекции.

После дневного обхода она полчаса мыла руки способами, предназначенными исключительно для хирургов. Во время обеда в ординаторской садилась отдельно ото всех. Ложку и вилку всегда приносила свои, а края тарелки, прежде чем приступить, тщательно исследовала сквозь толстенные стекла очков. Руки перед едой, естественно, мыла и после тоже, и перед каждым чаепитием, и после него. Всякий раз, закрывая историю болезни, она неслась к умывальнику. Драила с иссушенной кожей конечности и сразу после прихода, и перед уходом. Жила Софья Данииловна одна, связей бросавших тень на ее личную жизнь не имела, а в перерывах между бесконечными гигиеническими процедурами писала диссертацию о важности диагностики сифилиса на первой стадии.

Ростом она была под стать Бубновичу, однако пыталась компенсировать этот генетический недостаток каблуками. Лицо ее с тяжелой вставной челюстью, в обрамлении опоганенных хной оранжевых кудрей являлось нашим больным в ночных кошмарах.

Невероятно страшась заразы, она с крайней осторожностью прикасалась к ручкам дверей и поспешно ретировалась, громко цокая каблуками, при виде любого выздоравливающего больного, спешащего к ней с приветствием. Приметив в ней основательный широкий круп и чрезмерную пугливость, мы окрестили ее Лошадью Пржевальского.

Меня же за отсутствием каких-либо выдающихся особенностей именовали просто – Еленой Владимировной. К тому времени я имела комнату в коммуналке, законченное высшее и непреодолимое влечение к одному человеку, переросшее в желание выйти за него замуж, которое, кстати, вот-вот должно было осуществиться. Больных своих я любила, жалела и могла посреди ночи на память перечислить всех сифилитиков нашего славного города. Комната у меня была большая, не угловая и очень светлая. Соседей по квартире всего двое: Гена – алкаш в стадии белой горячки, однако тихий и безобидный, и бабушка с красивым именем Ася. Ей стукнуло под девяносто, но передвигалась она бодрее своих многочисленных родственников, ежедневно умоляющих ее о справедливом составлении завещания. Баба Ася помнила в деталях болезни всех покойных мужей и номера телефонов давно отошедших в мир иной подруг, но, несмотря на такие феноменальные способности, она регулярно забывала смывать за собой в туалете и путала мою кастрюлю со своей. Я никогда не злилась на нее, кто знает, что самих ждет в старости. По вечерам мы обычно пили с бабусей чай на общей кухне, слушая, как Гена сосредоточенно объясняет что-то пустому углу в темном коридоре и поминутно харкает в него.

В конце февраля к нам в отделение пожаловал менеджер турагентства, к слову сказать, хороший знакомый Бубонной Чумы, и по весьма сходной цене предложил две путевки, на выбор: в Болгарию или в Индию. Медсестры поахали, помечтали и пошли мучить больных, а я всерьез задумалась о поездке в Индию, Софья Данииловна заинтересовалась Болгарией.

– Да что вы здесь их перцев не видели!? – всплескивал руками Вениамин Лейбович. – Был я там, поверьте, ничего особенного. В Индию надо брать, в Индию!

На размышление дали день, Бубнович пообещал полторы недели отпуска обеим одновременно.

Дома, как мне показалось вечером, появился вязкий пряный аромат индийских специй, каждая вещь преобразилась, похорошела и запела удивительным приторно-сладким голосом Митхуна Чакраборти, и даже Генины харчки в углу засветились таинственным светом, подобно сталактитам в древних пещерах. Далекая волшебная страна кидала к моим ногам все свои сокровища: серых слонов, связки бананов и Тадж-Махал.

Я судорожно набрала номер своего жениха.

– Знаешь, тут такое дело!.. Да, очень недорого… Проживешь без меня десять дней?

Трубка тихо вздохнула, пообещала «как-нибудь протянуть», посоветовала взять из одежды что-нибудь легкое и удобное и заплакала длинными гудками.

На следующий день я выдала твердое «да» и переубедила Софью Данииловну от совершения набега на ни в чем не виноватую Болгарию.

Перед отъездом Бубнович подошел ко мне, покашлял в сухой кулачок и, краснея, попросил:

– Леночка, если не затруднит, привезите мне Камасутру.

– Да зачем же ее оттуда тащить!? Она у нас в каждом книжном лежит – бери-не хочу, – недоумевала я.

– Понимаете, мне кажется, что наши издатели что-то недоговаривают. Леночка, если не трудно… – умолял он.

Я пообещала.

До столицы ехали поездом. Лошадь Пржевальского жутко нервничала после каждого похода в туалет и обрабатывала руки спиртом. В самолете «Москва – Дели» было значительно чище, и она немного успокоилась.

Через несколько часов мы попали из зимы в лето. В аэропорту нас встретил гид – индус Санкар, превосходно владеющий русским, и посадил в микроавтобус, чтобы увезти в гостиницу, что находилась прямо на улице Мейн Базар. Ночной Дели поразил несметным количеством огней и отвратительной вонью полуразложившихся останков. Лошадь запаниковала и стала дышать только через нос. Справедливости ради замечу, что номер оказался вполне приличным, белье – свежим, а горничные и служащие отеля – опрятными и улыбчивыми.

Утром следующего дня гид, собрав всю нашу группу в холле отеля, предупредил:

– У местных торговцев из еды ничего не брать, воду пить только покупную. Питаться советую в гостинице или в ресторанчиках. Их здесь много и они не дорогие. Да, и не забудьте попросить, чтобы вам готовили без специй – есть не сможете.

Мы послушно закивали головами.

Дели явился нам во всей красе. Потрясающий город с огромным количеством минаретов и храмов. А какое количество народа: женщины, завернутые в сари с рахитичными детьми на руках, с бинди посередине лба; торговцы, на всех языках мира восхваляющие украшения и фрукты; клерки в свободных белых рубахах, спешащие в охлажденные кондиционерами офисы; туристы с широко открытыми ртами; паломники, беспрестанно творящие молитвы и падающие ниц прямо на раскаленный асфальт; нищие – грязные, оборванные, истощенные, безрукие, безногие, с невероятно красивыми глазами и обломанными черными ногтями, от которых нельзя отделаться без нескольких рупий. Удивительное соседство божественной грации и совершенства, и непролазной бедности и разрухи: ошеломляющий своей роскошью Лоди Парк с мечетью Бара Гумбад – зловонные ручьи помоев на пыльных улочках Старого Города; умопомрачительные храмы Лотоса и Лакшми Нараяна – голодные глаза сотен тысяч беспризорных полуголых ребятишек. Ничего подобного я больше не видела.

Слонов довелось узреть раз, да и то в специальном питомнике, может, просто не повезло. А вот худые горбатые коровы, действительно, расхаживали очень вальяжно, не боясь машин и моторикш, которые заискивающе останавливались, едва любая из них выходила на дорогу.

– Ой, совсем как у бабушки в деревне, – комментировали наши туристы.

Камасутру Бубновичу нашла в первой же лавчонке на Мейн Базаре. Поначалу продавец пытался всучить мне дорогущий экземпляр в обложке с золотым тиснением, но я не поддалась, и, объяснив жестами, что сия книга нужна не для искусства, а для практики, прикупила обычную, в дешевом переплете.

Весь вечер мы с Лошадью Пржевальского по очереди изучали иллюстрации, подписанные незнакомым языком хинди. Я смеялась и втайне от нее выбрала очень, на мой, естественно, взгляд, романтичную позицию для предстоящей брачной ночи. Она же несколько раз ожесточенно помыла руки и назвала Индию «колыбелью разврата и сифилиса».

Кушали мы по совету гида в гостинице. Кормили обильно, но неинтересно – обычная европейская, сдержанная кухня. Хотелось рискнуть и прикупить на базаре чего-нибудь этакого, с местным колоритом. Софья Данииловна протестовала и тщательно полоскала вставную челюсть под струей воды.

Поездка подходила к концу, оставался один день на разграбление Дели. Мечась из лавочки в лавочку, мы бездарно тратили последние рупии на бесполезные сувениры: шали с экзотическим кричащим рисунком, грубоватые статуэтки слонов и тигров, бусы, изготовленные невесть из чего. Аппетит разгулялся не на шутку.

Я пошла на запах, Софья Данииловна нехотя поплелась за мной, вещая на всю улицу о гигиене и безопасности. Обоняние не подвело и вывело нас на молодого симпатичного индуса в белой набедренной повязке, жарившего чапати (пресные лепешки) на небольшой жаровенке. Мы встали чуть поодаль и стали наблюдать: к нему постоянно подходили туристы и местная детвора и, похваливая, раскупали ароматный товар. Я махнула рукой: «Эх, была-не была!», подошла к индусу, сидящему на земле, и поздоровалась:

– Намастэ! Хорошие?

Он сложил ладони вместе и поклонился, а потом погладил себя по животу и показал: о’кей.

На жаровне оставалось всего несколько чапати. Я засуетилась в поисках мелочи. Софья Данииловна держалась, глотая слюну. Но когда я, перекладывая обжигающую лепешку из руки в руку, впилась зубами и закатила глаза, она не выдержала и устремилась к торговцу.

Мы сели на скамейку под зонтом.

– А корочка, корочка! – то и дело восклицала моя коллега с полным ртом. – Почему у нас так не умеют!?

Тем временем у индуса раскупили всю партию. Он потянулся, сладко зевнул и достал откуда-то из-за спины замусоленную кастрюлю. Потом почесал ногу, потер между пальцами и понюхал, сморкнулся в руку и растер об левое бедро, поправил повязку в районе паха, а после оторвал кусок серого теста и стал что-то потихоньку напевать.

Мы смотрели, словно завороженные.

Индиец размял комок в руках, растянул в стороны, придавая тесту форму круга, и, шлеп, кинул на одну ляжку, похлопал, подкинул в воздух, поймал и шлепнул на вторую. Чапати приземлилась в сантиметре от набедренной повязки. Шлеп! Снова вверх – на правую ногу. Шлеп! Вверх и на левую. Шлеп! Вверх, вниз. Шлеп! Шлеп! Шлеп!

В какое-то мгновение показалось, что рот мой вместо хлеба наполнен курчавыми короткими волосками, обильно произраставшими на ногах уличного торговца.

– Елена Владимировна, как вы думаете, – голос Софьи Данииловны дрожал, – он, когда наши лепил, тоже сморкался или нет?

– Не знаю, – призналась я, а потом жизнерадостно добавила. – Гляньте, а ляжки у него намного светлее остального тела, наверное, он их чаще моет.

Рвало нас до самого аэропорта. В самолете мы в один голос отказались от еды. Дома все, включая заплеванный Геной угол, показалось чистым и безопасным. Я почти радостно смыла за бабой Асей и сама налила ей супа из своей кастрюли.

– Ну, я забегу? – спросила трубка знакомым голосом. – А то я здесь, совсем рядом. Кстати, какая она, твоя Индия?

– Своеобразная, – немного подумав, ответила я.

Разум Софьи Данииловны не выдержал подобного глумления, и она, сразу по возвращении, сменила тему диссертации, решив в корне пересмотреть все нормы гигиены и стерильности в медицине.

Бубнович разочаровался в привезенной мною Камасутре, сообщив, что у него имеется куда более полное издание.