Пчёлка

На чтение потребуется полчаса | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Скажу я вам, друзья, любая сказка – не просто ложь, а ложь опасная. Хотя бы потому, что по законам этого жанра добро всегда побеждает зло, и значит, кому-то не сносить головы. А что есть добро и что зло, и чем они отличаются друг от друга – того и сам сказочник порой не ведает. И сколько бы ни твердили психологи про треугольник КарпманаТреугольник Карпмана (в психологии) - модель взаимоотношений людей, выступающих по отношению друг к другу в роли мнимых жертвы, преследователя и избавителя (прим. ред.)., мы-то знаем, откуда уши торчат. Вспомним известный сюжет про заколдованную принцессу, влюблённого героя и злого великана. Вместо великана, впрочем, смело подставляем дракона, а вместо принцессы – деревенскую красавицу. Ну, а герой, он на то и герой, чтобы геройствовать. Или про хищного паука, несчастную пчёлку и храброго комарика. Или не комарика, а кузнечика, шмеля или ещё какого-нибудь благородного насекомого. Истории, которые настолько въелись в человеческий мозг – ведь у каждого из нас было полное сказок детство, – что воспроизводятся автоматически, как зевок или кашель, или чистка зубов по утрам, или включение компьютера, плейера, музыкального центра. Достаточно нажать на «пуск» – и крутится диск, льётся мелодия, и выходят на сцену доверчивые лицедеи. Наши земляки. Родные и друзья. Мы с вами.

 

Возьмём, к примеру, девочку лет шести или семи. Пусть зовут её Леа. Это персонаж, без сомнения, добрый. Леа-отличница, Леа-солнышко, Леа – маленькая «фройляйн». Мамино и папино сокровище. Леа, которую любит весь двор, бабушки и дедушки, учителя и толстая рыжая кошка Лаура с колечком в левом ухе.

Или два хороших немецких парня, скажем, Кевин и Ханс. Первый работает автослесарем, а второй – асфальтоукладчиком. Или наоборот. Не бритоголовые неонаци, не свидетели Иеговы, не получатели социального пособия, не беженцы и не наркоманы – а просто хорошие немецкие парни из какого-нибудь славного немецкого городка. Ноейенкирхена, или Блисвайлера, или Рентриша, или Вельзенкирхена, или Зульцбаха, или Айхенвальда, или Нойвайлера, или Ландсвайлера-Редена... В общем, не важно, как он называется. Небольшой, но уютный городок, тысяч на три – на четыре жителей.

И тут же – для контраста – пускай околачивается подозрительный тип какого-нибудь мутного происхождения. Не обязательно иностранец – а то чего доброго, прослывём неполиткорректными, а это вам не шутки, – но человек, не помнящий родства. Потому что родство – такое обширное, что всего не упомнишь. На одну пятую – немец, на одну пятую – поляк, на одну пятую – еврей, на одну пятую – итальянец, на одну пятую – и вовсе не понятно кто. Да ещё и вырос он во французском Сааргемине, а следовательно – на какую-то часть ещё и француз. Имя ему будет – Пьер Ковальский.

И пусть светит солнце – такое яркое и рыжее, что кошка Лаура кажется на асфальте едва заметным бугорком, а светлые косички Леа вьются по плечам, как змеи-медянки, подскакивают и мотаются из стороны в сторону, и заколка в её волосах горит, как маленький костёр.

 

Два хороших немецких парня стоят в тени под тополями и смотрят, как Леа то ли прыгает, играя в какую-то игру, то ли танцует в солнечном пятне. Шнурки у неё развязались, и девочка вот-вот упадёт. Но она не падает, а кружится, поднимая голые руки, осыпанные веснушками, будто рыжими лесными муравьями. Кевин видит, что ботиночки у малышки чёрные, а гольфы – жёлтые, юбочка – чёрная, отороченная по низу белым, а майка – жёлтая, и сама она тонкая и скользкая в солнечном свете, как веретено, от которого тянется к облакам золотая нить. Он любуется ребёнком, привязанным к небу, точно божья марионетка, и восклицает: «Biene!», что означает «пчёлка».

Если бы в паре шагов от них проходил сейчас Пьер Ковальский, он мог бы вместо «Biene» услышать «bon», что значит «хорошая», или даже «belle», то есть, «красавица». Но мутный тип шёл через дворик наискосок, неся в одной руке зачехлённую скрипку, а в другой – чёрную кожаную папку для бумаг. От него до Ханса и Кевина оставалось метров десять, слишком много, чтобы расслышать хотя бы «belle» вместо «Biene». Поэтому Пьер так и не узнал, что Леа – хорошая, и что она – красавица. По правде говоря, он вообще не смотрел на девочку, а считал ворон. Причём не в переносном смысле, а в буквальном. Разомлевших от зноя, лохматых ворон, купавшихся в мелкой лужице на крыше трансформаторной будки. Он считал их: «раз-и, два-и, три-и», как музыкальные такты. Ковальский возвращался с лекции по методике сольфеджио, и чёрные мокрые птицы на фоне далёких проводов казались ему нотами на голубой линованной бумаге.

Настолько мутным после скучной лекции было состояние его ума, что во всём – и даже в совсем посторонних вещах – ему чудилась музыка. Вдобавок, у Пьера Ковальского болела мать. Так стоит ли удивляться тому, что случилось потом?

 

Замечтавшись, он не заметил бугорок – так густо политый солнцем, что почти сливался с асфальтом – и наступил кошке на хвост. А может, и не наступил, а та просто испугалась и, вскочив на все четыре лапы, мелкими острыми зубами вцепилась обидчику в штанину. Да так, что прокусила насквозь, до ноги, и перепуганный, в свою очередь, Пьер вскрикнул от боли.

Нет, он не хотел ничего плохого. Он и не понял, что произошло, а потому действовал рефлекторно. Нагнулся и, ухватив Лауру за шкирку, брезгливо отшвырнул от себя, как отшвыривают кусачее насекомое, да ещё наподдал ей кроссовкой в бок. Зуб за зуб. Боль за боль. Казалось бы, справедливо. Тем более что у кошки, как известно, девять жизней, и ничего ей не сделается от одного не очень-то и крепкого пинка. Всё так, но...

Маленькая храбрая Пчёлка – могла ли она не кинуться на помощь своей любимице?

– Это Лаура! Не бей её! Ты! Не бей Лауру!

Коготки, острые, точно кошачьи зубки, впились Пьеру в руку повыше локтя. Хоть и невелика девочка – взрослому парню по пояс – но тянулась к его лицу, стараясь разодрать щеки, потянуть за волосы, выцарапать... нет, выцарапать глаза она, пожалуй, не хотела. Впрочем, детская душа – потёмки, как и душа животного.

Всё так же рефлекторно и по-прежнему ничего не понимая, Пьер Ковальский толкнул Пчёлку в грудь. Может быть, чуть сильнее, чем следовало, потому что Леа со всего маху плюхнулась на асфальт. Будь она помладше – разревелась бы от обиды. А так – только сморщила нос.

 

– Глянь, – воскликнул Кевин и пихнул Ханса локтем в бок, – этот черномазый ударил ребёнка!

Ханс посмотрел и увидел, что парень, хоть и не черномазый, но смуглый, и нос у него крючком, и стрижка длинная, как у Паганини в фильме Бернарда Роуза, и пальцы тонкие и тёмные, будто корни какого-то растения, вымазанные в земле. Он перевёл взгляд на Пчёлку, сидящую посреди дворика в обнимку с толстой кошкой, сердитую и почти плачущую – и сердце его окатила волна нежности. Он подумал, что не сделай его подруга аборт шесть лет назад, у них сейчас была бы такая же дочка. Проказница с золотыми косичками, в чёрных туфельках и жёлтых гольфиках, и с целым полчищем рыжих муравьёв, марширующих по голым рукам и ногам. Обычно аборт – это, в основном, травма для женщины, но у Ханса получилось наоборот. Подруга поплакала и забыла, а он с тех пор маялся смутной тоской. Худел, бледнел, терял сон и аппетит. Пытался глушить хандру шнапсом – но получалось совсем худо. Словно это у него́ из-под сердца вырезали крохотную девочку, и там, откуда её извлекли, образовалась дыра, в которую утекала радость.

Ханс ненавидел, когда бьют детей.

Кевин сжимал кулаки, вспоминая собственного отца с ремнём, обмотанным вокруг запястья. Таким он его помнил – и только таким – злого и потного, с бычьей шеей и багровыми венами на лбу. Боль от ударов забылась, но остались страх и отвращение, и почти нестерпимый зуд в руках, когда на его глазах – пускай и на теле- или киноэкране – унижали слабого.

Кевин так же, как и Ханс, ненавидел, когда бьют детей.

 

Как и Пьер, они действовали в тот момент почти рефлекторно. Минута – и оба хороших немецких парня одновременно оказались рядом с мутным типом. Кевин – с левой стороны, а Ханс – с правой. Ещё минута – Ханс выбросил вперёд кулак, и голова Пьера Ковальского мотнулась вправо. Чёрная папка упала на асфальт, рыжий от полуденного солнца, раскрылась и из неё посыпались листки. Ханс засмеялся и наступил на них каблуком – пара бумажек с чёрными галочками нот приклеились к его подошве. На других остался грязный ребристый оттиск.

Кевин выбросил кулак – и голова Ковальского мотнулась влево. На белый воротничок сперва лениво капнуло – что-то жидко-розовое. Потом ещё раз – и полилось, как из сорванного крана, уже не розовое, а ярко-красное, сочное и густое.

– Эй! – закричали из окон. – Кончайте, вы, там.

– Ну, хватит с него, – Ханс потянул Кевина за рукав. – Пойдём, а то они вызовут полицию. А ты, – он повернулся к Пьеру, который зажимал разбитый нос, – не думай, что так легко отделался. Мы с тобой ещё поговорим, да. Это наша сестра, и мы никому не позволим поднимать на неё руку. Понял, ты, ублюдок?

Ковальский мелко закивал, прижимая к лицу мокрый платок. Он всё понял, конечно же, он всё понял. Хотя на самом деле не понял ничего. Кто эти люди, и в чём он провинился? Кевин и Ханс уже ушли, а Пьер Ковальский все стоял, сглатывая кровь, и думал, как он покажется матери в таком виде. У неё больное сердце. Врачи даже запретили ей смотреть телевизор и читать газеты, а тут – он со своей историей про кошку, чью-то сестру и уличных хулиганов. Нет, надо что-то соврать, но что, Пьер не знал, потому что после удара Кевина – справа, кулаком в висок – у него начисто отшибло фантазию. Так ничего и не придумав, он подобрал выпачканные в пыли ноты и, сунув их в папку, заторопился домой.

И никто так ни разу и не взглянул на маленькую испуганную Пчёлку с золотыми жалами-косичками и толстой кошкой на руках.