Просто так

 

 

 

Полчетвертого утра. Мы с Йохимом, оба невыспавшиеся, злые и продрогшие, топчемся на пустом перроне. Постепенно начинают подтягиваться люди, такие же сонные, озябшие и злые. Шарахаются в стороны, бросают на нас косые взгляды и бормочут что-то себе под нос. Скамеечки сырые, некуда даже присесть. Не люблю раннее утро. Брр…

Появляется Фрицли, вокзальный попрошайка и местный сумасшедший с большой красивой лайкой на поводке. Бросает мне на ходу:

– Привет, Зденек, куда собрался?

– В Саарбрюккен, на праздник, – отвечаю.

– Далековато, – неодобрительно ворчит Фрицли, встряхивая в руке пустую консервную банку, в которой одиноко грохочет мелкая монетка, и бредет дальше по перрону.

– Счастливо оставаться, господин Фриц, – кряхтит Йохим ему вслед, но тот не оборачивается.

Подходит поезд. Пропускаю Йохима вперед и вслед за ним захожу в вагон. Мы занимаем купе рядом с туалетом. Я заталкиваю сумку под лавку, сажусь у столика и смотрю в затянутое липкой серостью окно. Поезд отплывает мягко, точно корабль от причала.

В купе заглядывает проводница, полная, в мятой синей блузке, натянутой на груди, и нелепо оттопыренным воротничком. Брезгливо морщась, предлагает кофе. Вообще-то, я собирался спать, но она стоит над душой, уверенная в своем праве напоить кофе каждого вновь вошедшего пассажира, и я сдаюсь.

– Один черный, пожалуйста, – говорю вежливо, прикрывая ладонью микрофон.

– Мне со сливками и с сахаром, – кряхтит из своего угла Йохим. – И сладкую булочку.

Проводница отшатывается, косится на Йохима и презрительно поджимает губы.

Через пять минут возвращается. Не обращая внимания на обиженно пискнувшего Йохима, ставит передо мной чашку и уходит.

 

– За что она меня ненавидит? – удивляется мой друг.

– Да ладно тебе, – я отхлебываю горячий кофе, неожиданно ароматный и вкусный. Кто бы мог подумать, обычно в поездах подают такое пойло… – Забей и не вешай хобота. Мы же на праздник едем.

– А в больницу пойдем? – уныло спрашивает Йохим.

Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к нему.

– Ну, дружок, ты понимаешь, – объясняю терпеливо, – больные детишки не могут пойти на праздник. А им тоже хочется. Это ведь несправедливо, как ты думаешь?

Больше всего на свете я не люблю несправедливость, и Йохим это знает. Но сегодня он не в духе, упирается, канючит. Три дня назад мы выступали в отделении детской онкологии, и под конец нам обоим стало так плохо, что даже круглые очки Йохима помутнели от слез. Потому что видеть вымученные улыбки пациентов было страшнее, чем идти с завязанными глазами по минному полю.

– Я морально устал, – ноет мой друг. – Почему мы не можем просто поработать для себя? Зачем эта благотворительность?

– Ну, хватит, – я прекрасно понимаю Йохима, но не собираюсь идти у него на поводу. – Что б я больше не слышал от тебя это слово! И вообще… не смей меня учить. Сыт по горло, – сердито выговариваю я. – Тебе только деньги зарабатывать.

Йохим сидит, понурившись, он ничего плохого не хотел, но я уже распалился. Все меня поучают, кому не лень, мол, умный парень, молодой, здоровый, и руки золотые, а мается фигней. Надо о карьере думать в твоем возрасте, говорят, бросай свое фиглярство, сколько можно. А я… а что я? Виновато опускаю глаза, киваю и – делаю по-своему.

– Не обижайся, – мне вдруг становится жалко Йохима. Он-то тут при чем? – Скоро возьмусь за ум. Ну совсем-совсем скоро. Вот только… – я не договариваю и отворачиваюсь. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу, за которым начинает тонко розоветь осеннее небо. – Осяду, когда-нибудь. Остепенюсь. Обзаведусь серьезной работой, женой и детишками.

– Да кому ты нужен, – укоризненно скрипит Йохим. – Ты же перекати-поле, мотаешься туда-сюда. Бродяга, вот ты кто, – он прижигает меня этим словом, точно каленым железом. Но мне не больно. Разве что совсем чуть-чуть. – Никогда ты не осядешь! Ты влюблен в эти проклятые поезда.

Я знаю, что он прав, и подавленно молчу. Поезд слегка потряхивает на стрелках, из окна наплывают и уносятся вдаль запоздалые огни.

– Все, хватит, достал, – петушится Йохим. – С тобой разговаривать, что об стенку головой колотиться. Буду спать.

Я помогаю ему выбраться из кресла и улечься на нижней полке, а сам возвращаюсь на свое место, снимаю микрофон и кладу на стол, рядом с пустой чашкой. Крепкий кофе отогнал сон. Смотрю на протекающие мимо, окутанные легким бирюзовым туманом пейзажи… аккуратные домики с красными крышами, пустынные платформы и лепные здания вокзалов, сады, буро-желтые поля, промышленные постройки, закопченные, страшные, с пустыми глазницами выбитых окон. Вглядываюсь в собственное отражение в стекле. «У тебя грустные глаза, Зденек», – вспоминаю слова проводницы, не этой толстухи, а другой, молоденькой и симпатичной, с задорными детскими косичками и смешно вздернутым носиком в россыпи золотых веснушек. Мы разговорились с ней пять дней назад, по дороге в Гамбург. Проводница представилась Милой.

 

– У тебя грустные глаза, Зденек.

– Неправда, – возразил я. – Вовсе нет. Я очень веселый человек.

Она сидела напротив меня, печально и как-то по-взрослому помешивая ложечкой остывающий кофе. Йохим после нескольких тщетных попыток привлечь ее внимание присмирел и забился в угол.

– Знаешь, – сказал я, – моя бабушка говорила, что увидеть себя едущим в поезде – к счастью. А моя бабушка знала толк в снах. Никогда не ошибалась. Так что вот… моя жизнь – это сплошной сон о счастье.

– Мне тоже каждую ночь снятся поезда, – отозвалась Мила. – А счастья-то нет.

– Как же нет? – удивился я и тут же, изловчившись, вытянул из ее нагрудного кармана гирлянду разноцветных косынок. – Вот оно. Счастье – это когда душа разноцветная, – и, пропустив косынки через кулак, свернул в цветок. – Цветик-семицветик. Исполнит любое твое желание. На, спрячь обратно в сердце, – видя ее распахнувшиеся от изумления глаза, извинился. – Я раньше подрабатывал фокусником. Два года назад, еще до Йохима.

– А сейчас? – спросила Мила. – Гастролируешь?

– Ну, да. За городские праздники неплохо платят. То есть, не то чтобы хорошо, но мне хватает. А еще ходим по садикам, школам, всяким утренникам… пару раз выступали в театре. Ты не смотри, что Йохим такой тихий, – прошептал я, наклоняясь к ней через стол. – Скромничает. На самом деле он много чего умеет. Вот, – протянул свою визитку. – Позвони, если захочешь. Нас можно пригласить на детский день рождения.

– У меня нет детей, – ответила Мила, вставая. – Ладно, Зденек, пока, мне работать надо.

– Будут, – проскрипел Йохим со своего места, – двенадцать мальчиков и одна девочка. Ты назовешь ее Диной.

– Ох, ты Боже мой! – всплеснула руками проводница и выскочила из купе.

«Может быть, еще позвонит?» – раздумываю. Вряд ли. Хотя, кто знает. Вот оторвет последний лепесток с цветика-семицветика, а желаний-то еще много. Тогда и вспомнит про волшебника, и позвонит. Если не потеряла мою визитку.

Небо посветлело, поезд несется сквозь яркое сентябрьское утро. Солнце стекает по окну каплями апельсинового желе, такими аппетитными, что хочется слизнуть их со стекла. А я все жду, когда же, наконец, закончится этот долгий сон с поездами и начнется что-то настоящее.

В Саарбрюккен прибываем в пять часов вечера, праздник только начинается. Идем по вокзалу, вернее Йохим едет на своей коляске, а я шагаю сзади, отстав на пять шагов, и тихо говорю в микрофон: «Добрый день, господа! Приветствую! Очень рад». Йохим раскланивается со встречными, снимает шляпу и громко кряхтит: «Добрый день, господа! Приветствую…» Люди, вытаращив глаза, смотрят на механического слона, который разговаривает и жестикулирует, как человек, и на их лицах расцветают улыбки.