Запах горького ветра

 

 

Мягкие, теплые дни начала сентября еще прозрачны и безоблачны, а ночи коротки; но по утрам в воздухе уже разлита вязкая прохлада. Цвика открыл стеклянные двери и нырнул из промозглой мути в тяжелую, влажную жару Оранжереи. Печально поздоровался с растениями – невысокими, но буйно цветущими кустами с ярко-оранжевыми соцветиями, без запаха, словно ненастоящими. И все-таки это были единственные живые цветы во всем городе. И выращивали их, разумеется, не ради их красоты, а ради ягод, терпких, приторно-сладких, поспевающих только к ноябрю. Из них делали варенье и джем.

Сначала Цвика полил растения, потом приступил к прочим своим обязанностям в Оранжереях: проконтролировать влажность и температуру воздуха, почистить маленький водоем с мутно-зеленой, затянутой ряской водой, взять пробы почвы. А после этого сесть за стол в отгороженном стеклянной перегородкой закутке и перенести данные в специальный журнал, составить отчет за вчерашний день, заполнить бланки на поставки оборудования и удобрений. Все нехитрые действия Цвика выполнял чисто машинально, время от времени украдкой бросая взгляд на часы. Он пытался убедить себя, что хочет побыстрее попасть домой, но лишь только рабочий день окончился, отправился, как всегда, бродить по городу (ничего не поделаешь, это уже вошло в привычку!), и не слишком удивился, оказавшись в знакомом заброшенном переулке. Оглядевшись, Цвика убедился с облегчением, что ни птицы, ни девушки здесь нет, да и странно было бы их опять встретить. Разве что у птицы поблизости гнездо? Как ни парадоксально, Цвика ни разу не видел в городе птичьих гнезд. Вполне возможно, что пернатые вьют их вот в таких укромных уголках.

Ну, вот и все, можно уходить. И не надо обманывать себя, будто он чего-то ждет; он ничего не ждет. Цвика присел на камень, с отстраненным любопытством разглядывая травинки, тонкие, начавшие желтеть колоски – что ж, уже осень, скоро пойдут дожди. Единственное знакомое ему в городе дерево облетит и превратится в черный, пугающий силуэт с двумя острыми ветками-рогами, торчащими прямо в небо. Еще ребенком, Цвика часто представлял себе, как эти рога проткнут небосвод, и оттуда, словно перья из разорванной подушки, посыплются на землю горячие золотые звезды. Наверное, земле будет больно от них; но люди – уже в который раз – не услышат ее сдавленного стона; а будут загадывать желания, глядя на крылатые огоньки, и радоваться, и верить, что счастье возможно.

– Привет! – послышался сзади чей-то непривычно высокий голос.

Цвика вздрогнул и быстро обернулся: ну, конечно, это была она. Та самая темноволосая девушка. На ней было нечто (и он вновь удивился причудливому покрою женской одежды) из тонкой, но непрозрачной, ярко-желтой материи, с легким осенним оттенком, и сама она была похожа на хрупкий, пожелтевший стебелек или блик света на серой стене, радостный, но неуловимый.

Мысленно Цвика сравнил стройную фигурку девушки со своей, и она показалась ему странной и как будто в чем-то неправильной. Впрочем, вполне вероятно, что и девушка, рассматривая его, пришла к аналогичному выводу.

– Что ты здесь делаешь? – вопрос Цвики прозвучал более грубо, чем ему хотелось. – Это наша территория.

– Разве? – удивилась девушка, но поспешно отступила в проем между прогнившими досками. – Я не знала, извини.

– Вот и стой там! – вырвалось у Цвики почти против его воли. – Мы не должны нарушать границ, – прибавил он уже мягче.

Девушка выглядела смущенной, словно ее поймали за совершением какого-то неприличного поступка, однако не уходила, а вместо этого присела на корточки, прислонившись спиной к забору. Подол ее платья желтым полукругом лег вокруг нее на землю, в пыль. Эта болезненно-яркая ткань притягивала к себе взгляд Цвики, он щурился, словно глядя на солнце, и снова с тоской думал, что самое лучшее для него сейчас – это встать и уйти. Но он знал, что не уйдет.

– Меня зовут Мириам, – сказала девушка.

– Мириам, – повторил он, словно пробуя имя на вкус. – Мириам... Можешь называть меня Цвикой.

Она смотрела на него золотисто-карими, по-детски широко распахнутыми глазами, но испуг, вызванный неожиданной встречей, уже прошел.

– Знаешь, Цвика, я никогда еще не видела мужчин так близко.

Цвика насмешливо кивнул.

– Не могу похвастаться обратным. И не скажу, что мне этого не хватало.

– Вы ненавидите нас? Да, наверное, это так... Мне всегда говорили, что вы – грубые, эгоистичные... люди, агрессивные и коварные, что вы... – она замерла на полуслове, видимо спохватившись и испугавшись.

Но Цвика только улыбался и, как ни странно, не проявлял ни малейших признаков агрессивности.

– Продолжай, что же ты?

– Если верить древним преданиям, раньше мужчины и женщины жили вместе... и не отгораживались друг от друга стенами...; но мне всегда было трудно даже представить себе, что такое тонкое и одухотворенное создание, как женщина, могло находиться рядом с таким... с таким...

Она явно не решалась называть вещи своими именами в его присутствии. Но Цвика все понял. И был поражен. Словно в опрокинутом зеркале увидел он свои собственные, с детства усвоенные представления. Да и не только свои; все, кого он знал, были на сей счет абсолютно единодушны. Тонкое и одухотворенное создание! Женщина! Уж не издевается ли она над ним? Не может быть, чтобы она, действительно, так думала...

Мириам, по-видимому, неправильно истолковала выражение растерянности на его лице.

– Прости, я не хотела тебя обидеть. Мне всегда казалось, что из любого правила должны быть исключения. Ты не похож на остальных мужчин, – убежденно заявила она. – Ты не внушаешь мне ни страха, ни... – она мучительно подыскивала подходящее, не слишком оскорбительное для него слово, – сама не знаю, почему.

– А много ты нас видела? – полюбопытствовал Цвика.

– Нет, не много, – призналась Мириам. – Если честно, то совсем не видела. Но я знаю, что вы из себя представляете.

– Ничего ты не знаешь, – сказал Цвика с горечью, для него самого непонятной. «Но как же все-таки хорошо, – подумал он, – что законом разрешены только гомосексуальные браки. Мужчины и женщины – два параллельных мира, настолько разные, что просто не способны понять друг друга». – У тебя есть подружка? – спросил он Мириам.

Девушка кивнула.

– И ты счастлива с ней, да?

Мириам неуверенно взглянула на Цвику, словно не понимая, что он хочет узнать.

– Да, она любит меня.

– А ты? Ты счастлива?

Какого он ждал освобождающего слова? Оранжево-золотое солнце над их головами неудержимо клонилось к скрытому за неровными зубьями стен горизонту, и так же неудержимо переулок наполнялся тенями, серыми, скользкими, неуловимыми. Они заползали в каждую щель, прятались по углам и копошились там, словно мелкие отвратительные животные, становясь все темнее и темнее.

Но Цвика и Мириам не замечали их. Они сидели уже рядом, он – на камне, она – у его ног на траве. Страх исчез, и настороженное недоверие первых минут рассеялось, как легкий дымок в печальной голубизне быстро гаснущего неба. Их руки почти соприкасались... так странно, и все-таки наяву. Мягкие, бархатно-фиолетовые сумерки все больше скрадывали их столь разные лица и фигуры; оставался только блеск в глазах и голоса, звучавшие как бы отдельно от людей, и слова – такие похожие. Слова одного языка.

Когда Мириам рассказала Цвике, что работает в архиве, он искренне заинтересовался.

– И что там хранится, что? – спрашивал он жадно, почти с завистью. – Я так давно мечтаю проникнуть туда, хоть одним глазком посмотреть.

– Это очень трудно, не знаю, возможно ли. Старые книги, картины, фильмы.

– О чем они?

– О разном, – произнесла Мириам задумчиво, ее голос вдруг зазвенел в хрупкой вечерней тишине, высоко и в то же время странно-мелодично. – Ты знаешь, что такое простор? Когда не было ни стен, ни улиц, а только поля до самого горизонта, поросшие цветами и травой, почти по пояс. Как ты думаешь, что должен был чувствовать человек в таком мире, среди цветов?

Цвика послушно закрыл глаза и попытался представить. Цветы... крупные, огненные; нет, лучше желтые, как солнечный свет... целое море солнечного света, которое не переплыть, не окинуть взглядом. И хрустально-аметистовый купол неба, смыкающийся с землей, где-то далеко-далеко. Нарисовать бы это.

Очевидно, последние слова он произнес вслух, потому что девушка вдруг встрепенулась.

– Ты хорошо рисуешь?

– Не знаю, – признался Цвика. – Мне не с чем сравнить, но, кажется, неплохо. Во всяком случае, мне несколько раз почти удавалось отобразить то, что я хочу.

– А что ты пытаешься изобразить?

– Ветер...

Цвика вызвал в памяти знакомый пейзаж – неподвижную реку и золотые камыши – и постарался, как мог, описать его Мириам.

– Я рисую только ветер, всегда одно и то же, снова и снова, и мне кажется, что в этом есть какой-то смысл. Боаз не может понять и издевается надо мной, правда, осторожно, чтобы не обидеть, но я же вижу...

Девушка молчала. Ее карие глаза тепло лучились в темноте, а на волосах лежали хрупкие паутинки призрачного зеленоватого сияния, последний прощальный отблеск догоревшей зари. И Цвика тоже замолчал, и они вместе смотрели, как мягкая угольная чернота затягивает прозрачный небосвод над их головами, как робко начинают проклевываться сквозь нее первые серебряные ростки звезд.

– «Горький ветер ревет и беснуется....» – вдруг подсказала Мириам, и Цвика радостно и удивленно кивнул: она поняла его! – Знаешь, мне иногда представляется другая картина. Страна позабытых песен. Когда песня умирает, ее не хоронят в земле, как нас, людей; она просто улетает, как птица из клетки, и поселяется где-то в другом месте. Там, где в золотом тумане вздымаются синие горы, и огненное солнце падает в бездну; и каменистая тропа вьется среди скал, такая узкая, что только бесплотные звуки могут пройти по ней.

– Если наша душа – песня, – задумчиво произнес Цвика, – то ты сейчас говоришь о стране мертвых. «И если мне станет тесен, – прочел он по памяти, – наш мир, полный зла и горя, я в край позабытых песен отправлюсь искать покоя...» Кажется, так, не помню точно.

– Как удивительно... я первый раз встречаю человека, который читал эти стихи... Обычно все считают мои фантазии просто глупостью. И Эдна тоже. Она мне так и говорит: «Мириам, когда же ты, наконец, станешь взрослой?»

Он не видел лица девушки, но в ее голосе ему послышалось волнение; ее рука потянулась в темноте к его руке, слегка коснулась ее... осторожно, одними кончиками пальцев; но от этого легкого прикосновения Цвика вздрогнул. Он вскочил.

– Мы с ума сошли! Что мы тут делаем, да еще в такой час? Уже солнце село. Может быть, твоей подруге и все равно, но Боаз мне этого ни за что не простит! Я еще ни разу не приходил домой так поздно!

Мириам тоже поднялась, отряхивая пыль с подола, ее тонкий силуэт в ярком платье туманно вырисовывался в сгустившемся мраке. Так светится в ночи опавший с дерева лист, целое лето вбиравший в себя живое солнечное тепло.

– Тогда, до свидания? Ты, наверное, часто здесь гуляешь, и, может быть, мы еще встретимся?

– Может быть, не знаю, – Цвика едва кивнул ей и быстро зашагал прочь, вдоль стены, моля Бога, чтобы не сбиться в неподходящий момент с дороги, и полной грудью вдыхая сухой и разреженный осенне-ночной воздух. Холодный воздух с легким привкусом горечи.