Наброски в общем вагоне

 

 

 

Семичасовая, адская электричка.

Храпя и гикая, с весельем и отвагой, скромными матерками подбадривая себя, в парной тамбур втиснулись ещё двое, всех трамбуя, тесня, давя. «Ой! – пискнул кто-то. – Да некуда же!» Меня тоже припёрли; еле дышу верхушками лёгких, но смотрю на породистых особей с восхищённой оторопью.

Один, помоложе, в мелкоклеточном терракотовом пиджаке (я коснулся-таки робким мизинцем,) другой – в сером твиде. Руки подняты – среди тел щелей нету – и на чёрно-кудрявом запястье благородно мерцает тусклая чешуя браслета; браслет и большие часы из металла молочного цвета, рубином светится всадник на белом циферблате, копьё у него заместо секундной стрелки, и окошко с числами, и четыре малюсеньких циферблатика – что же они там показывают? В руке одного пластиковая сумка с картинкой: задастые девки в топлес обнимаются. Зачем? Из сумки торчат изумрудные султаны ананасов. Другой держит над головой лаковый рыжий футляр – кларнет или маленький саксофон. На футляре серебряная пластинка в форме геральдического щита, на ней изысканной двойной вязью имя, отчество и фамилия владельца, – имя краткое, отчество раскатистое, фамилия шикарная – вместе они создают генеалогический нимб, – это тебе не какой-нибудь Конопатчиков... У обоих римские причёски – короткие мелкие чисто-седые кудри. Когда успели так загореть?

И – страстный, шипящий, такой живой и загадочный разговор, и все слова в ореоле безупречного парфюма.

 

Я прислушался к диалогу, благо оказался рядом. Роль притиснутого соглядатая и подслушивателя не выбирал, – так уж сложилась случайная комбинация из персонажей.

– Ты понял, что я буду иметь с этой гастроли, если вотрусь? Пять кусков за три дня!

– Загорбатишься! Там четыре концерта вживую. Это тебе не провинциальная шобла, не фанёчки с заводика. Сутки надо дудеть!

Около моего лба крепкий кулак, на среднем пальце золотая тяжёлая печатка с Георгием Победоносцем. Ногти почему-то белые-белые.

– Кто лабухов будет отбирать? Наша шлюшная мамочка. Так? А ей что надо? Два раза по рукоять по утрам и вечерам. Так? Сделаем. Жаль, ей уже под сорок, опадает. Ты сам-то как с ней?

– Замучился. Ну, ничего, вдвоём мы ей устроим Калигулу и пару дней содома. Подушки кусать будет.

– Слушай, а чего тут вонь такая? Гавешками, что ли?

– Ты не в тачке, ты в электричке. Вот и нюхай, как быдло пахнет.

– Пацанам звонить надо, я так больше не могу. Пусть подкатят на дачу послезавтра.

– Я чё. Не отдам её тебе. Сам. А то тебя пошлёт на гастроль, а я соси. Мне за хавку не в жилу.

– А вот те х…й, за яйцами завтра зайдёшь. Уловил? Как я решил, так и будет. Кто трахает, тот и стрижёт.

– Да у тебя и так косых лопатник!

– Много не бывает. Вот эта флейта знаешь сколько тянет? Четыре тонны!

– А я? Как же я?

– А ты иди пока в каку постепенно. Там и руби. Твоё время не пришло.

– Мы же договаривались, что вместе...

– А я передумал. Духарик ты неграмотный, понятий нет. Сегодня я, а ты завтра.

 

Который в твиде, задрал рукав пиджака. Проявилась рукоятка финки, футляр ножа был пристёгнут ремешками к предплечью.

– С другой стороны тоже есть.

Терракотовый сказал:

– Ну зачем же так? Прямо пугаешь меня, придурок.

Твидовый сказал:

– Сомневаешься?

Терракотовый сказал:

– Отморозок. За бабки лучшего друга готов мочить.

Твидовый сказал:

– Не дрогну.

Терракотовый:

– Бессмысленный ты пацан.

Твидовый:

– Или вдвоём к ней на пару дней, или ты труп.

Терракотовый сказал:

– Вдвоём.

 

– Ребята, а ребята, вы артисты, что ли? – спросил улыбающийся благообразный старик с бородёнкой, по виду старый врач или педагог. – Где ананасы продавали? Почём?

– А? – не сразу обратили дружное внимание беседующие. – Какие ещё артисты? Мы музыканты, батя. Играем у самой Мордякиной! Слышал такую?

– А как же, а как же, – зачастил старичок, – а как же, очень даже, такая статная, сильная, громко поёт, хорошо.

– Во-во, так вот мы ей играем. А она поёт.

– А я думал – артисты, – лукаво улыбался пенсионер, весело поглядывая на соседей. – Такой разговор, знаете ли, артистический, как в театре. Теперь в театрах всё по-матерному говорят. Вот я и думал, что артисты. Стою, слушаю, ничего не понимаю. Вроде как по-русски, а ничего не понимаю. Репетируете, думал. Артисты, да вот.

– Батяня, – хохотнул твидовый, – в прошлом, наверное, бакланом был?

– Бакланом? – старик удивлённо поднял брови. – Почему – бакланом? Ну, в органах, положим, служил определённое время. Только ведь и вы без нас никуда не денетесь, не обойдётесь.

Нарочитая улыбка исчезла с лица старичка.

– Без вас? – сказал твидовый. – Да тьфу на вас! Мусор ты, батя.

– Позовёте ещё, – сказал старик, снова улыбаясь странной холодной улыбкой. – Позовёте.

– Отстань, дед, – сказал терракотовый. – Это мы щютим, щютим, – процедил он, улыбаясь слащаво, как ненужному ребёнку. – Это мы так резвимся, розовенький ты наш, болезный.

– Дорезвитесь! – резко сказал старик.

– Ой, ой, бакланчик, никак хочет вздрючить мальчиков? – надул губы, как бы обижаясь, твидовый. – Абижя-а-а-ают! – пожаловался он товарищу, положив голову ему на плечо.

И вдруг гадко осклабился:

– Слышь, тёть, а тёть, подъялдыкивает! Дяденьки, а, дяденьки, старпёр, баклан паршивый, обижает!

Терракотовый сказал:

– Брось, Сашок, не вяжись. Чего взять с этого таракана?

 

Твидовый наклонился к старику:

– Полпера в бок хочешь? Помнишь, что это такое? Ви-ижу, по-омнишь.

– Ладно, ладно, пойдём, – сказал терракотовый.

– Остаёмся, – сказал твидовый. Мы остаёмся навсегда, вертухай. Мы тебя проводим, – почти приблизив лицо к несчастному старику, прошипел он. Мы тебя ещё позовём, да? – он задохнулся. – Ну, сука...

– Да брось, дурак! – рявкнул терракотовый.

– Ну ладно. Всё. Кач. Тихо. Только надо посмотреть, где этот пузанок выходит.

И – опять вплотную приблизив искажённое злобой лицо к замершему лицу пенсионера, так и сяк кривя большие губы, тихо прорычал:

– Ми-и будем маленько посмотреть, где папанечка выходит. Мы тебя, дуракашечка, до самой лунки проводим, не беспокойся.

– У! – сделал он козу деду.

– А лунку сравняем с твоим русским полем, орденоносец ты наш.

– Какую лунку? – спросил рядом стоящий.

 

Когда музыканты протолкались в вагон, старичок потихоньку ожил, задышал и, растерянно глядя на нас, ловя взгляды, проговорил, что вот, мол, какая молодёжь пошла нынче, порох, просто порох, слова не скажи, замечания не сделай, я же с добром к ним, хотел как лучше, а в наше время разве такое возможно было... Да раньше таких бы обормотов... Ну никакого уважения, совершенная потеря нравственности и совести. А в наше время я бы их...

Все молчали, хмуро и тупо глядя в разные стороны и покачиваясь в такт ходу поезда. После ухода этих двух стало посвободнее, да и иные пассажиры постепенно выходили на полустанках.

Никто ни с кем ни о чём не переговаривался.

Девушка с большими влажными глазами глянула на меня, отвернулась и порывисто спрятала лицо на груди спутника. Парень гладил её по белым волосам.

– Просто порох, не правда ли? – улыбался пенсионер, пытаясь обнаружить взгляд слушателя. – Ну что же это такое, милые вы мои, – бормотал он уже себе под нос, часто-часто помаргивая безресничными веками, смахивая кривоватыми пальцами старческую влагу с них. – Просто порох какой-то, я не знаю даже, что такое стало, ей-богу... Право. Разве так ведётся? Недоразумение, дорогие вы мои, это же просто недоразумение и больше ничего, право...

Уже много минут спустя, после очередной остановки, кто-то сердито произнёс в мутной и душной тишине:

– Деду надо подождать, пока они сами сойдут, вот и всё, и больше ничего.

– Правильно, правильно, – поддержал кто-то. А потом дедушка вернётся на обратной электричке.