Партия сумасшедших

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Солнце качалось на крыльях стремительных белобрюхих стрижей, и небо расплёскивалось под их ударами на сверкающие осколки, которые, словно в калейдоскопе, то соединялись, то рассыпались вновь и вновь. Это зрелище завораживало, будто отец Серафим впервые смотрел на небо вечером. «А ведь и правда, как давно я не любовался этим великолепием, как давно я не был ребёнком», – ему вспомнилось детство, сотканное, как это небо, из ярких лоскутков воспоминаний. «Почему в детстве так хорошо? Не от того ли, что там чисто и прибрано, там нет мусора», – решил чернец и ему представилась собственная жизнь в виде огромного мусорного ведра. Внутри ведра было тесно, темно, пахло гнилью. «Вот где протекала моя жизнь», – но от этой мысли ему не стало плохо, как раньше случалось, когда он думал о своей жизни. Теперь всё из прошлого было для него чужим. И когда думалось о прожитом, вместо обычных горечи и сожаления он испытывал радость. Ведь ему посчастливилось уйти в другую жизнь. Ведь то, былое, осталось далеко, вместе с прежними именем, привязанностями и страстями, всё ушло, оставив душе исключительно радость, исключительно свет. И внутри этого потаённого нетварного света честно́му брату Серафиму теперь было так уютно, что и остальные люди казались как бы освещёнными. И человечек в смешной шапке-ушанке с манерами юродивого, и восхищённый мальчик, чудесно исцелённый от инвалидности молитвой праведника к Богу, и люди вокруг, паломники, набожные женщины с чистыми, без косметики, глазами, и бородатые мужчины со спокойными открытыми лицами, на которых отпечаток покаяния и смиренного христианства, а также те, не верующие мужчины с гордыми взорами, с надменными лицами, на которых уже иной отпечаток иной жизни, где властвует диагноз великой болезни человечества – гордыни. Всё это в глазах отца Серафима было освещено сейчас дивным духовным светом, трансформирующимся в душе в нечто тихое, и это было то самое предчувствие, которое иногда посещает людей на пороге новой жизни.

Он знал, что́ это за новая жизнь. Это та самая жизнь, которую боятся привязанные к земле люди и которую они называют смертью. Но эта жизнь, словно дверь из сна в реальность, для него уже открылась, как открывается цветочный бутон навстречу току утреннего солнца, а сердце навстречу любви. И предчувствие будущей жизни волнует и умиротворяет одновременно.

 

Прощались гости с монахом сдержанно, без слов. «Их сердца стиснуты холодом. И этот холод повсюду вокруг них», – подумал он с внутренним соболезнованием и одновременно с надеждой, что всё-таки ошибается в своих помыслах, и стал, как это принято в церковной среде, трижды, по-христиански, целовать товарищей в щёки.

– Ну-ну, будет тебе, будет, наговорил с бочку арестантов, – пробурчал Прапор.

Прапор не знал, что сказать в такой нестандартной для него ситуации, и обрывки первых, пришедших на ум, слов срывались с его нервно кривящихся губ. Он неожиданно для себя расчувствовался, и в горле запершило. Его тяготила мысль, что сейчас придётся изложить Креветке то, ради чего они и приехали, и этот момент он оттягивал, сколько мог, и был даже рад длинной речи товарища, отдаляющей от главного, а было этим главным то задание, которое он получил в отношении Ивана от вышестоящего руководства.

– Ты вот что. Давай чуть в сторонку всё же, на пару слов, – сказал Прапор, понизив голос.

– Мы можем зайти внутрь моей сторожевой будки.

– Да, пожалуй...

В бревенчатом смотровом домике, возвышающемся над воротами, куда вела узкая лестница с перилами, умещались две табуретки, прибитый к стене полукружием стол и откидная, как в поезде, полка для отдыха. На столе, накрытом чистым белым полотенчиком, лежали обёрнутые прозрачной плёнкой Евангелие и псалтирь. В этом уголке царила какая-то сокровенная тишина уединения. Будто под покровом тайны скрывалось то, что может дать душе покой. Особым уютом веяло от мерцания подвесной лампадки. Бумажные иконы Христа и Пресвятой Богородицы в аккуратных рамочках, под стеклом, очевидно, бережной рукой были установлены на фанерной полке, поверх вышитой крестиками белой салфетки. Из узких, напоминающих древние бойницы, удлинённых остеклённых окошек можно было увидеть и небо, и горы, и центральный монастырский двор, и вход в монастырь. В домике Виктору сразу же понравилось, будто он оказался в атмосфере детства, где были уют, гармония, отцовское внимание, материнская любовь. При взгляде на иконы в памяти возникли жена с сыном, когда они, стесняясь насмешливых взглядов Виктора, уединялись перед сном в детской комнате на вечернее молитвенное правило. Он не перечил жене в её странном, как он считал, неожиданном увлечении религией, ради сына. Митя был очевидно счастлив такому открытию в его жизни, как Бог. Он больше не смотрел своим обычным грустным взглядом подолгу в окно, не проявлял беспричинного беспокойства. Он стал другим. «Ты знаешь, он стал счастливым. Тебе не кажется?» – на этот вопрос жены Виктор промолчал. Не хотелось признавать своё поражение. Поражение перед тем Богом, в которого поверили жена и сын, но в которого не верил Виктор. Его огорчало, что это не он, родной отец, а какой-то непонятный и, по его мнению, выдуманный тёмными людьми, Бог сделал Митю счастливым. Но ради этого счастья Мити Виктор был согласен и на иконки, появившиеся в спальне сына, и на воскресные походы жены с сыном в близлежащий храм. И вот здесь, в этом странном домике, где волею судьбы оказался Виктор, что-то внезапно перевернуло его душу. Рядом с образа́ми, мерцающей лампадкой, так явственно вдруг ожили воспоминания о покойных любимых родителях, жене, сыне-инвалиде. И было это даже не столько воспоминания, сколько такая быстрая, ласковая волна любви близких людей, давших о себе знать через кроткий взор Христа, изображённого на иконе, что они по-прежнему рядом, ждут, любят. Виктор отвёл взгляд от лика Спасителя. «Просто иконы мне напомнили о Рае и Мите. У них тоже были иконы», – решил он, с упрямством повторяя одно и то же в который раз про себя, чтобы заглушить другую мысль. Это была мысль о Боге, о котором Виктор никогда всерьёз не думал. И на эту мысль он сейчас рассердился. Не в его правилах было изменять себе.

Он волевым усилием попытался восстановить прежнюю душевную собранность, чтобы избавиться от этого ненужного ему, как он решил, состояния сентиментальности. «Да, это сентиментальность, вот что это такое. Предвестник старости».

 

– А если случись что, как будешь начальство звать? Куда бежать, куда кричать? – сказал первое, что пришло в голову, наигранно бодрым голосом, и выглянул в окошко с видом на парадную, вымощенную булыжником площадь монастырского двора. Доносилось куриное кудахтанье. Возле цветочных клумб стояли дощатые двухэтажные кормушки с козырьком от дождя. Внутри них хлопали крыльями, напрыгивая друг на дружку и теснясь, тучи голубей, обрадованные угощению. Молодой мужчина-трудник в широком брезентовом фартуке шёл вдоль кормушек и сыпал внутрь из ведра корм. В тени под виноградным навесом сидел на длинной скамье старый монах с чётками в окружении мирян. Некоторые пристроились на складных стульчиках. Четверо длинноволосых юношей в джинсах расположились на газонном бордюре. Монах что-то говорил, перебирая чётки. Второй монах, в подряснике, помоложе, стоял за спиной старца, с опущенной головой, и тоже перебирал чётки. Гость засмотрелся на старца. Длинная седая борода, схимническое облачение, одухотворённое благородное лицо, произвели немалое впечатление на Виктора. Старец поднял голову и из-под остроконечного капюшона с крестами пристально взглянул в глаза незнакомцу. Прапор смутился и, считая себя человеком не робкого десятка, подосадовал на своё смущение. Монах уже не смотрел на него.

– Видишь? Это наш отец Рафаил, тот самый, я говорил тебе о нём. Наш духовник. Он любит иногда отдыхать под этим виноградом. Но люди и здесь его найдут, – сказал отец Серафим, глянув в оконце через плечо Виктора. – Что касается твоего вопроса. Мы же не в средневековье, Витя.

Виктор с удивлением оглянулся:

– Ты о чём?

И вспомнил утерянную нить разговора.

– А, об этом. Одну минуту. А что это за каменный домина в конце площади? Дача вашего старца? Ха-ха!

– Это административное здание. Здесь приёмная наместника, архимандрита Никона. Тут кабинеты казначея, ризничего, эконома. Гостиничный принимает и размещает гостей.

– В общем, та же бюрократия, что и везде, – перебил Виктор. – А. Ладно. Так к нашим баранам. И как будешь кричать «караул», ежели что тут стрясётся? – повторил вопрос. И добавил:

– А вдруг разбойники с большой дороги? Или приступ у кого сердечный?

– А для чего телефон мобильный?

– Ишь ты. Монахи не отстают от цивилизации, значит, – Виктор пришёл в раздражение. Недавнее впечатление, которое на него произвела речь отца Серафима, съёжилось под напором гнева. Раздражало это непривычное, смиренное выражение лица боевого товарища и однопартийца. – Ну-ну. Да, не хило вы тут живёте, погляжу. Хоромы понастроены, монахи с телефонами, огороды с курами разводите, народ к вам едет со всего света, деньги везёт. Воздух тут горный, целебный, пансионат, ничего не скажешь. Молодцы, ребята, молодцы. Это всё правильно. Только одно неправильно. Зачем голову людям морочить баснями о каком-то царе небесном? Что, по-другому к вам сюда никто не поедет, а?

Язык Виктора говорил и говорил, голос звучал громко, гневно, но какая-то неловкость при этом была в его душе. Будто своими словами он сейчас ломал найденную возле ликов Христа и Божьей Матери атмосферу любви и счастливого детства. Он всё больше сердился на себя, но обрести привычное душевное равновесие «железного мужчины», каким себя видел, не получалось. Виктор пощёлкал языком, выглянул в другое окошко, поглядел вниз. Друзей не было видно. Машина стояла с закрытыми дверцами. «Спят, поди, черти. Кондиционер включили», – догадался Виктор. На площади перед входом в монастырь уже было пусто. Под монастырской стеной спал на расстеленном пальто, свернувшись калачиком, гномик.

 

– Видишь, без твоего митинга тихо, люди ушли. Ты, как я понимаю, тут главный имиджмейкер. А теперь вопрос на засыпку. Ты по городам и весям начал шастать, людей смущать своими шоу церковными, на телевидение тебя звать стали, а зачем? Может, ещё и в депутаты начнёшь баллотироваться от своего монастыря? Эх-ха! Пусть по каким-то там праздникам вашим большим, с кружкой для подаяния на монастырские нужды, пусть под церквями, пусть для сбора записок молитвенных, это я всё понимаю, тебе велели, ты выполняешь. Но зачем ещё и в общественные места переться? Зачем на телеканалах речи толкать? Это что, такой вид бизнеса, народ к вашему санаторию привлекаешь? Бога рекламируешь? Без рекламы уговорить народ поверить в Бога не получается? Или тебе дали должность вселенского миссионера? Ах-ха! Нет, я не оспариваю твои ораторские таланты, твою харизму. Ты тем и славишься в республике, этой своей харизмой, умением зажечь народ. Признаюсь честно, в твоём лице партия утратила изюминку. Ты был такой, знаешь ли, визитной карточкой «Новой гвардии». На тебя, можно сказать, шли, как на любимого артиста. Тебя любили, да. Ну и сейчас, не исключаю, симпатизируют. В противном случае ты не собирал бы аншлаг, даже будучи в монашеском чине. А ты собираешь, Ваня. Вот беда какая.

Виктор замолчал. Он вдруг понял, что противен сам себе. И почти всё, только что сказанное, ложь и фальшь. Эта мысль, словно молния, обожгла и привела в смятение. «Почему ложь? Почему фальшь?» – возмутился внутри него он сам, будто кто-то второй вступил в спор с первым. И кто из них, этих двух, он настоящий, разобраться теперь, под взором Христа, было сложно. «Это наваждение. При чём здесь Он?» – Виктор покосился на лик Христа. Но никаких объяснений себе дать не мог.

Небо заполнилось гулом летящего низко над горами самолёта, всё громче, ближе, захлопали крылья вспугнутых птиц, самолёт умчался, и снова тишина, поскрипывание входных ворот, шаги людей во внутреннем дворе, беседа закончилась, старец ушёл, где-то бьёт колокол, зовёт на молитву. В сгущающемся синем воздухе мелькают чёрными молниями летучие мыши.

Друзья сидели на табуретках по бокам полукруглого столика, почти вплотную друг к другу. Огонёк лампадки в сумерках становился всё более отчётливым, иногда из приоткрытой оконной фрамуги пробегал свежий предночной ветерок, и тогда огонёк играл отблесками на бумажных ликах Христа и Пресвятой Богородицы, и казалось, они оживали. Иван поглядел на угрюмое лицо товарища и вновь испытал в душе жалость. «Погибает ведь его душа, не чует, что погибает, слепой, глухой, несчастный, ничего не доказать такому человеку».

 

– Витя, – осторожно сказал Иван, стараясь даже интонацией не задеть, не оскорбить этого гордого, не привыкшего к чужим замечаниям, мужчину. – Ты пойми, брат, я такой, как есть. То, что отвечаю людям на вопросы о Боге, так это разве крамола? То, что не отказываюсь, когда христианские общины приглашают на встречи с людьми, зовут в православные телепрограммы, разве это так уж плохо? Народ изголодался без духовной пищи. Народ с готовностью, и даже с воодушевлением, вбирает в себя эти крохи духовной пищи, в том числе иногда и через мои немудрёные толкования, через моё видение жизни.

– Да от твоих пламенных речей уже скоро половина острова съедется в монастырь за автографами. Ладно, если бы никому не известный инок собирал подаяние на монастырские нужды и помалкивал в тряпочку. А тебя же, вчерашнего лидера «Новой гвардии», фактически, как я уже говорил, без преувеличения, народного кумира, все знают. Ты свою персону в сенсацию превратил, когда заявился в монашеских клобуке и мантии на глаза публики. А для нас это не публика, а избиратели. Ты у нашей партии голоса отбираешь. И уже в немалом количестве, между прочим. Куда ни поедешь, только и слышишь, что о монахе Серафиме, развенчавшем безбожные идеи «Новой гвардии».

Отец Серафим перебирал чётки и молчал. Он думал о том, что сейчас Виктор будет кричать, стучать кулаком по столу и материться. Он знал характер этого человека, его вспыльчивость, и понимал, что никакими доводами не остановить этот гнев. «Господи, помилуй, Господи, помилуй», – говорил про себя монах, и словно видел со стороны самого себя в окружении чужого, бушующего, как пламя, гнева. Гнев приобретал очертания лютого зверя, прыгал, ярился, изрыгал огонь, скрежетал зубами и в любую минуту был готов наброситься и растерзать монаха. Но молитва продолжала тихо, настойчиво проситься к Богу на небо, и откуда-то сверху в ответ приходила теплота, будто солнце грело посреди ночи, будто мягкое облако благодати окутывало душу, оно искрилось тишиной и миром, радостью и добротой, оно заполняло душу счастьем о Господе, который всегда так близко, что протяни руку и вот Он, рядом, в этом свете, в этом ветерке из окошек, в этом дивном сиянии небесном. И дикий вепрь чужого гнева тоже как будто начинал понимать некое странное присутствие чего-то такого, что успокаивало, что гасило ярость.

Виктор замолчал. Говорить расхотелось. Думать тоже не думалось. И только одно вдруг: умиротворение внезапное, никогда ранее не испытанное чувство странное, приятное, тёплое, будто мёд льётся прямо в душу. Он знал, что сказал далеко не всё, помнил, что намеревался изложить и критику в адрес священноначалия, проехаться по Патриарху, и по церковному уставу, и молчал. Язык не в состоянии был больше нарушать тот душевный покой, что расслабил, успокоил вдруг нежданно-негаданно.

 

Прошло немало времени. Монах Серафим молча молился с закрытыми глазами. Пел сверчок. Шептал под монастырской стеной молитвы юродивый. Виктор очнулся. И, наконец, пересилил себя и вопреки желанию заговорил.

– Я подошёл к главному. Собственно, ради чего мы сюда приехали.

Его пальцы забарабанили по столу, перебежали на молитвенную книгу, застучали по обложке. «Тук-тук, выходите, кто там, внутри, какие такие молитвы? Ну-ка, покажитесь, раскройте свои тайны, покажите, на что способны, так ли всесильны, как о вас говорят?». Но на стук никто не откликался, а пальцы стучали всё сильнее, всё навязчивее.

– Нам пора уезжать. Слушай. Тут такое дело. Мы ведь… – Виктор запнулся. Помолчал и продолжил:

– Мы предупредить тебя приехали. Вот, значит, какие дела.

Надо сказать Ивану о том, что руководство пригрозило, если не удастся достичь с Креветкиным компромисса, пойти в конечном итоге на крайние меры. «Но не могу я ему это сказать. Нашли козла отпущения, – сердится уже в который раз, когда вспоминает о задании, в мыслях Виктор. – Пусть сами и говорят такие вещи, если и в самом деле надумают пойти на эти самые крайние меры. Да нет, не может быть. Не решатся. Пугают. Хотят с моей помощью шантажировать Ивана. Нет уж. Не дождутся. Я хоть и не поддерживаю Креветку с его монастырской затеей, но против боевого товарища не пойду».

– Наше руководство пришло к выводу, что ты мешаешь, – говорит вслух. – Ты в своём новом имидже монаха стал слишком заметной фигурой. И не только это.

– И ты поэтому пьян, – кротко сказал, констатируя, без вопросительной интонации, отец Серафим.

– Почему сразу «пьян»? Так, слегка, как обычно, пару-тройку, не считал, рюмашек коньяка. Для сосудов. Говорят, помогает. Только руки вот дрожат. И вот ещё что. Наше руководство считает, что ты можешь тут, в монастыре, на исповедях, лишнего наболтать про свою прежнюю жизнь. А известно тебе много чего такого, что должно быть под замком. Пока ты был внутри системы – это одно. А теперь – другое. Ты не просто ушёл из системы. Ты ушёл к попам. А где попы, там и всё остальное.

– Что – «всё остальное»? – снова кротко и очень тихо сказал монах.

– К попам у нас доверия нет. Наши деды их вешали, стреляли, и недостреляли. Попы – это соглядатаи. В души людей лезут, вытряхивают наизнанку, узнают сокровенное, а потом, куда следует, стучат, если понадобится. Вот и ты попал в их сети. Ты о Боге, а они потом тебя с потрохами продадут всем, кому ни попадя. А вместе с тобой и нас. Сам знаешь, далеко не святые поступки за нашей спиной. Так что вот такие дела. Религия – это такая, знаешь, система, покруче любой другой государственной надстройки. Мне ещё в молодости приходилось на поприще коммуниста-агитатора в рамках антирелигиозного лектория столько литературы про церковные догмы перевернуть, что я в этой сфере почти ас, можно сказать. Начитался вашего бреда по горло. Это бред, закреплённый в рамках гипнотического одурманивания населения. Пирамида. А народу только это и надо. Не в жизни, так хоть в мечтах пожить в раю. На земле, значит, рай попы не могут построить, поскольку тут ад кромешный. Так зато на небе обещают.