Урок китайского и другие

 

 

 

– Дедушка, ну улыбнитесь же, ну, пожалуйста… Вот вам шарик!

Дед оторвал взгляд от тротуара, от своих семенящих по асфальту растоптанных ботинок и недоуменно посмотрел на возникшего перед ним клоуна, с размалеванным помадой во всю ширину юного лица алым ртом, да так размалеванного, что в него попадали даже пухлые щеки. Цветастый дурацкий колпак, красный поролоновый нос картошкой, то полосатые, то в клетку и цветочек штаны – в общем, все, как положено клоуну. Дед не понял. Откуда он взялся здесь, в пяти минутах ходьбы от его дома по пути из аптеки? А клоун улыбался уже своим собственным ртом, тем, что был внутри нарисованного и старательно завозюкан помадой.

“Кто это, девочка или мальчик?” – подумал дед, но не додумал, забыл, и переключился на шарик, протянутый ему, зеленый, круглый, с целлофановой блестящей веревочкой, очень скользкой веревочкой. Дед шевелил негнущимися пальцами; они не слушались его и никак не могли ухватить эту веревочку, а шарик тянул ее за собой в небо. Когда деду удалось-таки ее закрепить хитрым манером вокруг пальца, оказалось, что никакого клоуна-то рядом и не было. Девочка-мальчик уже убежал к кому-то другому, и тот, другой, стоял, как и дед, с шариком, да и самих клоунов тут не один, а несколько, и все с нарисованными улыбками и носами-картошкой, поди разбери, который подарил ему шарик. Да это и не нужно! Совсем не нужно! Ведь от этого пустячка ему сделалось светло, да, именно светло, он так и подумал.

Вот ведь как бывает: пошел с утра в аптеку, не по этой дороге, по другой. За слабительным шел, но не за таким, как сейчас говорят, экстремальным, когда вдруг насторожишься, замрешь и бежишь себе со всех ног, громко стуча шлепанцами об пол, бормоча: “Господи, господи, господи…”, а за мягким пошел слабительным. А когда купил, то вот тебе раз: он обвел взглядом вокруг себя – тут настоящий праздник, и сколько тут детей, и все танцуют!

 

На мелких стариковских ресницах деда повисла слезинина: весна, детишки, а, главное, все вокруг буквально пестрело детскими рисунками: и тротуары, и высокий дощатый забор вокруг сквера.

На плакате написано: «Конкурс детского рисунка». А как тут выбрать лучший? Ведь это не рисунки – миры, и все счастливые, светлые. Да и содержание всех было примерно одинаковым: мама, папа, Я, солнышко, цветочки, деревья, шарики. Иногда, правда, встречался любимый кот или собака – счастливы, ведь, все одинаково, если перефразировать Льва Николаевича.

Но все же лучший из миров выбрали; девочка, его нарисовавшая, смущено прижималась к маме и улыбалась в ожидании чуда. Дед присел, опираясь на коленки, пригляделся к ней: да, парочки зубов у нее все же не хватало, у девочки, разумеется. И у деда не было зубов, и не двух, а поболее, но это уже совсем другая история. Слезина, висевшая на кончике ресниц, медленно выкатилась, и за ней покатилась другая.

В подарок девочка получила новенький блестящий велосипед, еще кто-то получил самокат, а дальше дед уже не помнил. Сгорбленный, расчувствованно шмыгая носом, он засеменил домой: в кармане слабительное, в руке шарик, на душе праздник.

 

За действом в сторонке наблюдал сверкающий черный джип заморской марки с черными стеклами. Когда дед переходил дорогу, джип, уже тронувшись с места, царственно пропустил его вперед, величаво, как лев: беги себе, мышка, в свою норку. И дед побежал, а когда к самому дому подходил, то вспомнил про цветочек.

– Ах, – дед хлопнул себя по лбу и поворотил обратно. Он совсем забыл про цветочек. На теплотрассе, пригревшись у южной стороны дома, выросли первые одуванчики.

Мамочка, так он называл жену, его теперь не выходит, вот он и приносит ей то веточку с набухшими почками, то мать-и-мачеху, вот теперь пришло время одуванчиков.

Легко сказать: сорву одуванчик. Прошлый раз ему мать-и-мачеху сорвал гуляющий с мамой ребенок, сорвал своей пухленькой ручкой и протянул деду, который, помнится, опять прослезился. Но сейчас вокруг никого не было, да-да, все на празднике. Дед переминался с ноги на ногу. Кряхтя, он принялся в несколько этапов опускаться, не удержался и бухнулся на коленки, как перед идолом, а кепка упала и покатилась. Но все же он и цветочек сорвал, да и кепку поднял, а вот самому подняться было куда сложнее. Но и это ему удалось сделать. Отряхнув грязь с коленок, он второй раз пошел к дому. В одной руке шарик, в другой цветочек.

 

– Здравствуй, Михалыч, – баба, вроде, знакомая, вроде, из их дома, а Михалыч – это он, кандидат технических наук в эпоху торжества исторического материализма. – Старуха-то твоя жива, чё-то я ее давно не видела?

– Жива.

– А, ну привет ей передавай, – и заковыляла вразвалку прочь на полукруглых кривых ногах.

 

– Мамочка, я тебе одуванчик принес, уже появились первые, – он расчувствованно полез целоваться к «мамочке» полулежавшей на диване, уткнулся в нее носом.

– Да уймись ты, всю обслюнявил, – она отмахнулась. – А шарик зачем?

– Шарик мне подарили, – гордо сообщил дед, а когда разжал затекшие побледневшие пальцы, тот, высвободившись, приклеился к потолку, и слюдяная веревочка болталась так, что “мамочка” при желании могла ухватить ее и поиграть с шариком.

– Ценный подарок, – желания поиграть с шариком у нее не возникало.

– Там для детей, конкурс на лучший рисунок, праздник. Эх, если бы я только смог на корточки опуститься, я бы им выдал! – дед все еще пытался развеселить свою старуху, с распухшими коленями, едва передвигающуюся от дивана к стулу, от стула к окошку – и никаких новостей. Сам-то он ощущал себя свидетелем ого-го каких событий!

– Что за праздник?

– Да не знаю, как-то не подумал…

– А где?

– Да за углом.

– Вон оно что… Это значит и сквер вырубят, и дом построят, а нам за то праздник…

– Э-эх, какая ты все же раздраженная, а просто так у тебя для детей уже ничего не могут сделать?

– Эти – не смогут. Детям – праздник, тебе – шарик, себе – миллионные барыши.

– Зачем ты сама себя расстраиваешь? Ведь это они, как землетрясение или цунами, – бедствие. Бессмысленно на него сердиться, раздавят и не заметят, – дед вздохнул, понуро поплелся на кухню и налил водки в пахнущую корвалолом заляпанную рюмку советского периода.

 

– Как же это грустно, – думала старуха, глядя на свои бесформенные ноги в обмотках, – когда тело становится такой обузой душе, что уже не ощутить больше на щеке тепло заходящего солнца, не увидеть, и как переходит дорожку жук или муравей, как ветер клонит одну травинку за другой над воспарившем ситцевым облачком простеньких цветочков, или просто, как сухие золотистые желуди, падая, увлекают за собой целый град…

 

Старуха закуталась в шали и пледы, приоткрыла окошко. На подоконнике в одном стакане с водой одуванчик, в другом зубы деда – для выхода в свет, в данном случае, в аптеку, и известно за чем. (Дома в них неудобно, да и казалось ему, что он их вот-вот проглотит, закашляется, задохнется и умрет).

Сейчас она насыплет крошек на подоконник, прилетят птички, воробьи, будут их клевать, а самые смелые из них – даже выковыривать растрескавшуюся шпатлевку.

 

Из-за мутного стекла на нее глядел все тот же двор и все тот же маленький магазинчик в подвальчике с вывеской “Планета “Сэконд хэнд”.