Монастырь

 

От редактора: Рассказик, конечно, «торчковый». Привет с большого бодуна от мальчика-наркоманА. Но, ВО-ПЕРВЫХ, не в этом дело, «торчат» там или нет. Текст крепенький: хорошо читается, закольцован удачно (концовка знает о начале, а не так, как часто бывает, вышли в поле, а утонули в море), диалоги и описания – всё в меру, оправданно. Есть дистанция между автором и героем – хорошая такая, дружеская дистанция, когда не создаётся впечатления, что автор хочет во что бы то ни стало выговориться и плевать ему на всё остальное… А ВО-ВТОРЫХ: может, и не бывает никаких таких специфически «торчковых» рассказов. «– Зачем пить? / – А зачем жить?» – если и шутка, то не дурацкая. В общем-то, все мы в этом монастыре. Выход из него один, и никто не знает, сколько времени осталось.

 

Я стою у зарешёченного окна, курю и смотрю во двор. По двору туда-сюда снуют монахи. Мужчины и женщины. Правда, где те, где другие, хрен различишь. Все одеты в длинные, бесформенные рясы. У всех на головах дурацкие колпаки. Кто с вёдрами, кто с дровами, а кто просто так, без цели, с умным видом прохаживается. Все они, как безжизненные сомнамбулы, мерными шажками передвигаются от ворот к храму, от келий к столовой, от столовой к парашам. И всё это броуновское движение не прекращается ни на секунду. Монахи – они ведь как роботы. А уж бывшие наркозависимые так и вовсе…

Курю. Смотрю. А на душе кошки скребут. Заштампованный, конечно, этот фразеологизм о кошках, да вот только ничего другого на ум не приходит. Скребёт что-то внутри меня. Во рту то же, что и в душе, – пристанище кошек. Только если в душе они скреблись, то во рту точно срали.

В пустой голове поёт – Цой. Так уж с детства повелось, как только хреново, так и поёт:

 

И вроде жив и здоров,

И вроде жить, не тужить,

Так откуда взялась

Печа-а-а-а-а-а-ль?!

 

Лучше б уж «Кукушка» играла. Она мне всегда больше нравилась… Бычок обжигает пальцы, и я судорожно трамбую его прямо о подоконник. Пепельниц в кельи нет. Мусорного ведра, кстати, тоже. Курить на территории Троицкого монастыря запрещено. Мусор все выносят во двор. Прямо посреди двора стоит огромный, источающий зловоние ящик. Стоит он так, пополняясь запасами, аж до воскресенья. В воскресенье же, утром, заезжает с города грузовичок и принимает в себя продукты жизнедеятельности монахов. Тогда довольные роботы шеренгами плетутся на службу. И целое воскресенье можно жить спокойно. До понедельника, пока какая-то тварь не выбросит в этот ящик протухшие рыбу или яйца. Сегодня суббота, и вонь прорывается даже в келью. Слава Богу, сейчас мяса нет. Пост... А то, знаете, такие запахи бывают…

 

Херово мне, люди добрые. Так херово, как после ломки. Лучше б тело ломало моё, чем душу. Снова достаю из пачки сигарету. Последняя. Закуриваю и отворачиваюсь от окна. Она лежит на койке и тихо посапывает. Спит… Похую ей вонь от мусорки, похую терзания духовные. Подтянула под себя подушку засаленную и сопит. Ряса на груди разорвана, а на бёдрах изорвана в клочья. Мои труды… Клочья рясы свисают бахромой с кровати. На них серые пятна засохшей спермы. Пятна эти везде. Даже на морде её, блаженно улыбающейся. Сколько во мне, блядь, этой спермы скопилось за месяцы? Диву даюсь! Там же и внутрь пошло немеряно, а вон сколько еще непотребной на рясу разлилось, да на непорочное тело монашеское. Она ведь и сама давно члена-то полового не видала. Орала да извивалась так, что пришлось зажимать рот рукой, дабы в соседних кельях дрочилы монастырские не услышали. Дрочилы то дрочилами, а какая-нибудь тварь возьмёт да и стукнет настоятелю. Гарантировано стукнет. Ну, а что вы хотите? Монастырь! Зависть кругом…

Спит моя гёрла. Такая вся расслабленная, даже блаженная на этих заскорузлых тряпках. Хоть Венеру с нее пиши. Потрёпанную такую Венеру, со следами жизни на лице. Бурной жизни. Стриптизёрской. Но черты лица прежние. Только нос, по-моему, был сломан, и даже в нескольких местах. Портит ли её это? Не знаю. Когда сдирал с неё рясу, она была прекрасней Мерилин Монро, Айшварии Рай с жопой Бейонси Ноулз. Краше всех признанных красавиц вместе взятых. О, как она была прекрасна!

Теперь вот посапывает-похрапывает на кровати что-то среднее между Фредди Крюгером и Ганнибалом Лектором. Такое вот превращение видел я в фильме Вий, там где ведьмочка – Наталья Варлей – на третью ночь превращалась в дряхлую, беззубую старуху, которую к тому же играл какой-то дед. И вот я на месте бурсака Хомы, стою у окна, а она, вся в следах бурной постельной активности, лежит на разйобанной тахте и свистит носом, как соловей-разбойник. Чмо чмом. Истрёпанная кабаками да горячими кавказскими парнями тридцатилетняя баба. Воистину, братцы, тестостерон – самый сильный галлюциноген!.. Отворачиваюсь к окну, а в башне продолжает гудеть:

 

Дом стоит, свет горит,

Из окна видно даль,

Так откуда взялась

Печа-а-а-а-аль?

 

Печаль, она ведь как счастье – вещь труднообъяснимая, непонятно откуда появляется и куда исчезает. А тут скорее даже не печаль, а тоска зелёная, беспробудная. Вон Рыжий, пёс настоятельский, воет среди бела дня. Здесь даже псу тоскливо. Сучки у него, видите ли, нет. Где ж тут сучку сыщешь, за триста кэмэ от Воронежа? Я, правда, вон сыскал одну. Старую любовь встретил. А на душе еще хуже, чем без нее было… Так-то, Рыжий: жизнь странная штука. Сон напоминает…

Плохо мне, товарищи монахи, от сна этого. Двадцать два годочка вот стукнуло намедни. В честь такого празднества отец даже фруктов передал. Бананы, понимаешь, столичные. С Ванькой Плюгавым, сокелейником моим бывшим, давились, пока шесть килограммов не слопали. Ванька потом на службе пердел так, что у Никона кадило в руках тряслось… Отметили, в общем, мои двадцать два. Но, то так – дата в календаре, а душе моей, это я точно знаю, годков эдак за сорок. И давно за сорок. Вон перекладина прибита, прямо над окном. Интересно, много ли на ней так называемых монахов повесилось? Зуб даю, что перекладина эта специально здесь задумана. Спэшел фо ю, так сказать. Вэлкам, значит, монаше, на тот свет. Там легко и свободно. Ни забот, ни хлопот. Ни ломки, ни ханки. Как говаривал небезызвестный любитель «Балтики» – плющит и без всякого компота. Там хорошо. Ласкаво просимо, наркомана…

 

Нас здесь называют – реабилитированными. По воскресеньям идиоты в колпаках вещают о том, что Бог вошёл в их души. Что живут они в одной кельи с Христом, и что прошлой жизни для них нет. Я, кстати, насчёт Христа их отлично понимаю. Шизофрения – явление среди «реабилитированных» очень распространенное. Ко мне вон Ленин вчера приходил. Рассказывал, что никогда не думал, что в Троицком коммунизм победит. Он, видите ли, думал, что религия – опиум для народа, а тут коммуна. Тогда я колёс спрятанных прихавал и сказал ему, что коммунизм еще Моисей придумал, а не Маркс. Потом пришёл в келью Троцкий и, поправ все законы истории, убил Ленина ледорубом. Я еще ему, помню, сказал:

– Лев Давыдович, это не вы Владимира Ильича должны убивать ледорубом, а вас должны убить, по приказу Иосифа Виссарионовича. И не здесь, за триста кэмэ от Воронежа, а в Мексике.

Но Троцкий мне не ответил ничего. Зная свое дело, вытер ледоруб о полотенце и покинул место преступления. Одно слово – еврей. А мне с трупаком оставаться не захотелось. Не Мавзолей же всё-таки келья моя?! Я во двор и вышел. А там мне окончательно стало плохо. Какие уж тут шутки? Мало того, что покойники залазят в келью как живые, так еще и друг друга бьют ледорубами. Шизофрения налицо. Я вообще думаю, что процентов так с девяносто девять всех так называемых ясновидцев – либо наркоманы бывшие, либо от рождения шизы гоняют. Во дворе меня скрутило, и упал я прямо у дверей храма.

Очнулся от того, что настоятель Никон читал надо мной молитву об изгнании бесов, а еще тридцать таких же несчастных, как я, смотрели на меня сочувствующими глазами. Чему вы сочувствуете, дебилы? Тому, что у вас Христос в келье живет, а ко мне Ленин приходил? Вон Ванька Плюгавый мне вчера рассказывал, что у него Ошо Раджниш на прошлом месяце поселился. По секрету, так сказать, поделился со мной, как с лучшим другом. Я его разочаровывать не стал. Только, опять же по секрету, сказал, что лесбиянка Валька Макарова уже второй год сожительствует с Вивьен Ли. Тут у нас если ты не с Христом живешь, не с Фомой Аквинским или не с Девой Марией, то это дело надо скрывать. Никон не любит всяких заезжих знаменитостей. Старообрядец, что вы хотите? Как только еще Деву Марию позволил поселить в пятую келью, к двум наркоманам, имен которых никто в монастыре не знал. Впрочем, от тех наркоманов к Никону родственники приезжали, часто с объемными такими пакетами, с Воронежа. Вон двуспальный люкс им выбили в правом крыле монастыря (там с северной стороны парашами не так воняет). Да еще и Дева Мария там. В общем, живут наркоманы, как у Бога за пазухой. В ус не дуют. А тут Ленин с Троцким. Кому рассказать…

Корчило меня долго. Хотел повеситься. Я, честно говоря, каждый день об этом думаю, но вчера Троцкий меня дожал. Если б она не встретилась мне в столовой, на обеде, может и не дотянул бы до сегодня. Впрочем: лишний день. Днём больше, днём меньше.

 

И все кричат: «Ура!»

И все бегут вперёд.

И над этим всем

Новый день встает.

 

Сопит моя красавица с синими губами и мертвечинным румянцем на впалых щеках. Сколько я её не видел? Да года три. Где она была, пока я по притонам да психушкам мотался? Тянула свою тяжелую стриптизёрскую лямку? Да нет. Такую уже в стриптизёрши не возьмут. Скатилась, наверное, до обслуживания в кабаках да вшивых мотелях придорожных. Да ты, миньетчица, не только трипаком меня порадовать можешь? Только, знаешь, мне уже похуй всё. Докуриваю последнюю цыгарку и пялюсь в окно.

Три года прошло. Любовь… Да, товарищи, любовь! Тогда я ездил на BMW X5, и на мне отлично сидел костюмчик от HUGO BOSS. Мода тогда была такая. Мне было, дай Бог памяти, девятнадцать лет. Третий курс МГУ. И Инка мне, помню, кричала: «Юрец, одумайся!». Хотела, дура, за меня замуж выйтить. Мне ж одумываться было ни к чему. За меня отец думал…
      Коля – кстати, сын друга моего отца, ну и партнёра по бизнесу, конечно – принёс белый порошок прямо на пары. Коля был малёхо подорванным парнем.

– Ты чё, болван? – спрашивал он меня, - Ща вся элита на этой дряни сидит.

Я, конечно, болваном не был. Я был сын своего отца. Статус превыше всего. Я юриспунденцию, честно скажу, ненавидел, но на юридическом учились все дети своих родителей, а я был одним из них. Кокс значит кокс. Элита значит элита. Надо так надо. И я задал тогда такой серьезный вопрос:

 – А это жрать надо, что ли?

– Не, ну ты не болван, - не сдержался Коля. - Ты дебил просто. Самый что нинаесть дебил. Это к-а-а-каи-и-и-и-и-н, - заорал он, махая у меня перед лицом своим целлофановым кульком. – Ты что, вообще от жизни отстал?

Вопрос, конечно, был риторическим. Коля помер от передоза, где-то в то самое время, когда меня выгонял декан с четвёртого курса, за две просранные сессии. Но до этого Коля успел меня познакомить с той, которая сейчас валяется на моей кровати как негодная сволочь. Коля в моей жизни вообще сыграл роль определяющую.

…………………………………………………………………………………..

Киевский ночной клуб «Филигран». Бычарня та еще. Ползают туда-сюда обнаркоченные тёлки. Еби хоть на ходу, не почувствует. А эта была трезвой. Она работала там у шеста. А на рабочем месте надо быть адекватной. Ну а я, соответственно, был неадекватным. И что-то тогда в ней меня тронуло. Дотрогалось, блять! Докатилось!

 

А вокруг благодать,

Ни черта не видать,

А вокруг красота,

Не видать ни черта!

 

А тогда я вылез на сцену. Наобещал мудиле у синтезатора два шампанских за красивую даму и ей же посвятил свой пьяный рык в микрофон:

 

– Патаму, что низзяяяяяяяяяя,

Патаму, что низзяяяяяяяяяя,

Патаму, что низзяяяяяяяяяя

Быть на свете красивой такоооооооооооооооооооой.

 

Потом была пьяная драка с каким-то местным чувырлом за микрофон и секс с ней, работницей шеста, в тесной кабинке туалета. Тронуло меня тогда что-то. Умом ты тронулся, чувачок. Три месяца киевского ада, замешанного на ежедневном сексе и наркотиках. Наркота становилась всё тяжелее, а секс как-то отходил на второй план. Как у меня еще вообще время от времени стоял хуй? Вот что было удивительно. Но постепенно вместо сексуальной партнёрши она становилась партнёршей по совсем другому делу. И заботливо помогала перетянуть жгут, чуть выше локтя.

Я её любил. Чёрт его знает за что? Любовь вообще необъяснимая штука, как и жизнь. Три месяца Великой Любви. А потом кончились деньги и её любовь ко мне. Было совсем плохо. Выручали знакомые наркоманы с Оболони. Есть в Киеве такой славный райончик. Они «подмучивали» трамадол. На безрыбье и рак рыба. А потом даже скинулись мне на билет до Москвы. Хорошие были ребята. Но пропащие. Как и я.

В Москву я приехал, чтобы узнать, что с Универа меня попёрли, Коля сдох, а отец выделил мне однокомнатную у м. Александровская. Квартирка та притоном быстро стала. Я всё думал о своей киевской любви и общался с Колей, которые говорил, что там хорошо. Там, говорил, рай и колбасит без всякой наркоты.

 

Жизнь летела под откос. Сестра Марья, добрейшей души человек, позаботилась о брате, устроила в Кащенко, а квартиру продала. В больнице кололи меня дюже. Ах, Марья, Марья, тебе бы серы в жопу, падла, чтоб жизнь раем не казалась. В Кащенке мне Коля, раскачиваясь на люстре, как бы между прочим сообщил, что ОНА уже в Москве и работает на каких-то терпил, держащих подмосковный «Центр отдыха и досуга «Оазис». И я совершил невозможное – сбежал, прямо в больничной пижаме, из Кащенко прямо в этот «Оазис». Благо Коля провёл меня незамеченным через Москву. И в электричку мы с ним вместе сели. И вылезли. Коля с фонариком впереди бежал и довёл меня до этого «Оазиса». Я рассудил здраво, в больничной пижаме меня внутрь не пустят, ну и мы с Колей, значит, залезли через окно. И прямо в какой-то кабинет. Я Коле, помню, сказал:

– Пойди в зал, позови её, а я тут подожду.

– Да ты что, – возразил, Коля, - я ж дух, ёпт! Как она меня заметит-то?

И то правда. Вылез я в больничной пижаме в коридор и в зал спустился. Искал её глазами среди извивающихся на сцене тел, но так и не нашёл. Долго так стоял, никем незамеченный и неопознанный. Обнаглел настолько, что пошёл прямо к стойке вискарь заказывать. А потом, видно, лекарства стали меня попускать. Коля исчез, всё начало мутится вокруг, и упал я вниз головой. А очнулся от того, что ОНА растирала мою морду мокрым полотенцем:

– Как ты здесь оказался?

– Ну из Кащенки…

– Из кого?

– Больница есть такая.

– Ты заболел?

– А что, не видно по мне?

– Я тоже больна…

Посмотрел на неё, а щеки запавшие. Глаза нездоровым блеском блестят.

– Что, – спрашиваю, – каюк?

– Не совсем! Вот в Москву забрали работать, значит еще в цене.

– Какая, – говорю, – нахер, Москва?! Четыре часа с Колей на электричке хуярили в этот Жопосранск.

– С каким Колей?

– Тот, с которым я в Киев приезжал!

Она глаза свои блестящие округлила:

– Так он же умер!

– Для меня не умер, – отвечаю.

– Так, где живёшь? – спрашивает.

– В Кащенке, блять, – повторяю для глухих и тупых.

– Что, всё время? – продолжает ломать из себя девочку-припевочку. Ну, хули возьмёшь с неё? Блонда.

– Всё время, – тихо так, спокойно, отвечаю. – Сестра Марья продала мою халупу на Александровской.

– И что теперь?

– Вот сбежал пока. Тебя увидал. Не полегчало. Опять загребут. А потом пиздец. Коля уже зовёт.

 

Не загребли. И Коле пришлось обождать. Забрала она меня к себе. Под Москвой халупу снимала. Там и на жизнь зарабатывала. Пока зарабатывала, я выходил пройтись. Покурить. Она доставала нам наркотики. Заботливо перетягивала шнур на бицепсе. И всё это напоминало нам Киев. Раз в месяц у нас был секс.

Ей становилось всё хуже. Кашляла она по утрам так, что терпеть не было сил. И я опять выходил пройтись. Эти прогулки мне стоили того, что однажды рядом тормознул воронок. Надо признать, выглядел я тогда плоховато. На мне была забытая одним абреком в нашей квартире кожанка, спортивные, растянутые на коленях штаны и домашние шлёпанцы. Вдобавок я не брился уже третью неделю, потому что никакой хуй не забывал лезвия в нашей квартире. Ну а не стригся я со времен Кащенки. В отделении выяснилось, что ни Кащенко, ни отец с Марьей, ни даже мама меня не забыли. Наоборот – ищут. Об этих поисках знали даже в этом гнилом Жопосранске. И доблестные стражи порядка доставили меня, без вести пропавшего, прямо на Арбат. По месту жительства отца. Я даже не смог ей позвонить.

Из дома я потом сбегал три раза. Пытался найти её. Но Коля мне больше не являлся. А самому мне найти её не представлялось возможным. Три раза меня ловили. И вот когда зимой меня, сорокакилограммового, привязали к кровати, услышал я, за стенкой, хриплый Марьин бас:

– Па! Надо с ним делать что-то, а то он не только себе пиздец подпишет, но и нашей семье!

Чем это я, Марья Леонардовна, семье насолил? Тем, что здоровье свое угробил? Тем, что черти в душей моей бесятся? Что там еще пришло в вашу светлую голову?

– Мне Олька, рассказывала, что под Воронежем, в монастыре, открылся реабилитационный центр для таких, как Юрка. Говорит, даже самых конченых излечивают.

– Я за любую соломинку готов ухватится, - отвечает на то отец.

Ух ты, блядь, батя! Хватайся за солому. Зашли сына в брянские леса, в болота, в монастырь, в пещеры, к чёрту на кулички, лишь бы с глаз долой. Чтоб не наносил ущерб деловой репутации замминистра финансов. Давай, батя, действуй.

Так я здесь! Один алкаш, проболтавшись полжизни по ЛТП, подался в духовники. Излечился, не иначе как с помощью Христа. Из Сергея Будённого, или Будунного, превратился в отца Никона и основал монастырь для алко- и наркозависымих. Независимо от возраста и пола. Получилось под Воронежем пристанище всякой швали. Наркоманов, проституток и прочей поеботы. Я здесь уже третий месяц. Ем таблетки, что достает Лёша из левого монастырского крыла. Я ему за это ношу воду и рублю дрова, ещё отдаю свой утренний паёк в столовой. Всё равно я утром не ем, а денег у меня нет.

Здесь у каждого свой Христос или Будда. Здесь все свихнутые доживают последние дни. Каждый день из заднего двора выезжает небольшой «Рафик» с красным крестом и надписью «Морг» на лобовом стекле. Об этом никто не говорит, но все это знают. И каждый знает, что скоро «Рафик» приедет и за ним. Другого выхода из этого монастыря нет. Может сегодня, а может, через месяц. Не позже. Скоро!

Вон балка специально прибита. Вэлкам, Юрий Леонардович. Что вы всё на эту блядь смотрите? Обтрухали рясу чёрную, а еще монахом зовётесь. Она тоже здесь ненадолго. Это не знак – то, что вы с ней здесь встретились. Просто здесь конечный пункт всех нас. Триста кэмэ от Воронежа. Белые стены. Келья три на четыре. Тахта из досок. Здесь только и нужно ебать свою любовь. В рот и в жопу. Больше ничего не остается. Вон балка еще сверху, для закрепления эффекта. Нет, не сегодня. Вон в дверь стучат.

– Входите, товарищ Киров, поболтаем.

А ты спи, солнышко. Будет день, будет хлеб. Будем живы не помрём. Здесь:

… все кричат: «Ура!»

И все бегут вперёд.

И над этим всем

Новый день встаёт.