Газа, Украина...

На чтение потребуется 15 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Перед тем как раздался первый взрыв, Дора дремала в инвалидной коляске, свесив голову набок, а я, сидя на тенистой скамейке в трёх шагах от неё, читала тель-авивские «Вести».

Взрыв над нашими головами был оглушающим. Бросив газету, я кинулась к Доре. У бедной Доры необычная разновидность рассеянного склероза, при котором она совершенно не выносит шума. Её выводит из себя даже грохот автобусов «Эггед», снующих по улице Пророков Израиля, где стоит наш дом. Она начинает метаться, размахивать руками и безостановочно кричать тонким пронзительным голосом.

Я схватилась за ручки её коляски и быстро-быстро покатила орущую Дору по аллее к нашему дому. С тех пор, как началась война, Иосиф неоднократно напоминал мне, что я не должна уходить с Дорой далеко. «Хамасовские сволочи могут выпустить свои ракеты в любое время, – говорит он. – В тебя с Дорой они, конечно, не попадут, но у Доры от грохота будет припадок. Так что ты, Женечка, гуляй с ней, пожалуйста, поблизости...»

Я благополучно закатила коляску с плачущей Дорой в лифт, и мы стали подниматься на седьмой этаж. Даже в закрытом лифте был слышен второй взрыв где-то поблизости. Хотя наши противоракетчики регулярно сбивают ракеты Хамаса в воздухе, но осколки – и даже целые куски ракет – падают иногда на землю, и люди получают от этого ранения. И были, кстати, случаи, когда шальная ракета попадала в дом. В двух кварталах от нас ракета из хамасовской катюши врезалась в балкон девятого этажа, и красивое белое здание превратилось в закопчённую изуродованную громаду.

 

Иосиф помог мне вкатить коляску в «мамад» – наше квартирное стальное бомбоубежище. (Уже лет двадцать «мамады» обязательны во всех квартирах новых израильских домов.)

– Ну, Дорочка, – бормотал Иосиф, пододвигая к ней стакан чая, – успокойся, детка...

Я закрыла дверь «мамада» и включила кондиционер. Иосиф заранее вскипятил чай, поставил на стол сыр, хлеб и масло, и мы втроём занялись чаепитием. Стальные стены мешают приёму телевизионных передач, и поэтому у нас в «мамаде» нет телевизора, но зато есть в изобилии книги и газеты.

Я закрыла глаза и представила себе Ави на границе с Газой. Там взрывы слышны днём и ночью – и нет у Ави «мамада», чтобы скрыться от них. И у мамы с папой в Донецке тоже никаких бомбоубежищ нет... Боже ты мой, ну кто, где, когда мог предположить, что в Донбассе разразится война, и украинцы будут бомбить русских, а русские стрелять в украинцев, и мои восьмидесятилетние больные родители, ещё помнящие немецкую оккупацию, будут сидеть в грязном сыром подвале, спасаясь от этого невыносимого ужаса?

И кто мог подумать, что Ави, сын Иосифа и Доры, известный специалист по пластическим операциям, бросит свою прибыльную практику, запишется добровольцем в армию и будет сейчас зашивать кошмарные рваные раны на лицах несчастных солдат?

И кто мог предположить, что я, Евгения Павловна Верещак, доктор наук, бывшая заведующая кафедрой престижного донецкого института, окажусь здесь, в Израиле, в городе Ришон Ле Цион, ухаживая за моей полуживой подругой Дорой, и буду сидеть в бомбоубежище, думая со страшной тревогой о моих родителях, помирающих от ужаса на разорённой восточной Украине?..

 

 

*   *   *

 

Тридцать восемь лет тому назад, когда я не называлась ещё Евгенией Павловной и не была заведующей кафедрой, а была просто семнадцатилетней Женечкой, – я поступила в Москве на факультет восточных языков МГУ и стала учить одновременно арабский, иврит и персидский. Ну и конечно – вездесущий английский. И даже – древнюю латынь.

Я окончила школу в Донецке с золотой медалью, но не знала – абсолютно не представляла себе – куда мне податься. Становиться инженером, как это было тогда модно, не хотелось. Никаких творческих задатков – музыкальных, актёрских или писательских – у меня как будто бы не было. От мысли, что мне придётся возиться с трупами в медицинском институте, меня просто мутило...

Оставалась журналистика или языки.

Уже на первом курсе у меня обнаружились – без хвастовства – отличные языковые способности. Я с блеском окончила университет, быстро защитила кандидатскую диссертацию и, несомненно, так же стремительно завершила бы и докторскую, но споткнулась о первую любовь, вышла замуж – и докторская была на время отложена.

Впрочем, надо признаться, что эта моя любовь была не совем «первой»; она была фактически второй. Первой была трёхлетняя связь с руководителем моей кандидатской диссертации доцентом Грищенко. Мне было двадцать два, ему – сорок два (и были у него, конечно, и жена, и пара детей), но любил он меня страстно. Любила ли я его? Мне тогда казалось – да, любила. А сейчас, оглядываясь назад, – не знаю, не помню... Он был умница, крупный специалист-языковед, и только благодаря ему я и попала в 84-м году на две недели в Израиль, в эту необычную страну, которую мы, в бывшем Советском Союзе, считали чуть ли не главным нашим врагом.

А оказалось – это вовсе не враг, а, в первую очередь, – Святая Земля для трёх религий и родина Иисуса Христа. Моя втайне религиозная мама, провожая меня в аэропорту, помню, сказала: «Женечка, не забудь посетить Голгофу, где Он умер на кресте, воскрес и был похоронен!» Она перекрестила меня перед тем, как объявили посадку на самолёт, и всплакнула. «И не только Голгофу, – добавил папа. – Постарайся увидеть Гефсиманский сад, где Его предал Иуда за тридцать серебренников; и Вифлеем, где Он родился; и Назарет, где Он вырос; и Генисаретское озеро в Галилее, по водной глади которого Он шёл, как по суху, и где Он был рыбаком и совершал чудеса... И привези нам фотографии».

 

Мы, донельзя счастливые, сели с Анатолием Дмитриевичем Грищенко в австрийский самолёт, приземлились в Вене, пересели на израильский «Эль Аль» – и через три часа оказались в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион.

Нас встречали супруги Левины – Иосиф и Дора, мои бывшие преподаватели в МГУ. Им обоим было за тридцать, были они профессорами университета в Тель-Авиве, специалистами по семитским языкам, и любезно вызвались быть нашими гидами. Мы прилетели на всемирную конференцию по библейским текстам, найденным в знаменитых Кумранских пещерах на Мёртвом море. Конференция должна была состояться в Иерусалимском университете на горе Скопус.

– Толя, – сказала я моему спутнику, когда мы с ним пили кофе в буфете гостиницы «Царь Давид», – ты можешь, наконец, объяснить мне, как наши власти решились выпустить нас в Израиль – в это «логово мирового империализма и сионизма»?

Анатолий Дмитриевич пожал плечами.

– Мы с тобой, Женечка, – сказал он, – являемся пешками в мировой игре, имя которой «детант»^[1]. Наше правительство хочет показать Западу, что мы не фанатики коммунистической идеи и что наши учёные – то есть, мы с тобой – абсолютно аполитичны.

Он перегнулся через столик и поцеловал меня. Это было явным сигналом, что Толя возбуждён и рвётся в наш номер для послеобеденного сеанса любви.

Я посмотрела на часы.

– Толенька, – нежно сказала я, отвечая на его поцелуй, – через пятнадцать минут Иосиф и Дора будут здесь. Они обещали повезти нас к Мёртвому морю и на реку Иордан – помнишь?

 

 

*   *   *

 

Они были великолепными гидами – Дора и Иосиф!

В потрёпанном, видавшем виды джипе, который вела Дора, мы спустились из Иерусалима в Иудейскую пустыню и, оставив слева самый древний город в мире, Иерихон, повернули к Мёртвому морю.

...Мы стояли на плоской вершине гигантской скалы, где некогда находилась иудейская крепость Масада, и Иосиф говорил:

– Вон там, слева, на севере, находятся эти самые Кумранские пещеры, где мальчик-бедуин, ища заблудившуюся овцу, обнаружил древние тексты, написанные на иврите на пергаменте и высеченные на меди... А справа, на горизонте, лежит городок Сдом – да, да, тот самый библейский Содом, о котором мы все слыхали. А где находится Гоморра, мы, увы, не знаем...

 

– ...Какая интересная страна, – бормотал папа, перебирая пачку фотографий. – А что это за великолепная аллея?

– Это Бахайские сады в Хайфе, – объяснила я. – Тут находится всемирный центр религии Бахай. Иосиф и Дора очень интересно рассказывали об этом...

Мы сидели за ужином в гостиной папиного коттеджа в Донецке. Папа у меня – главный инженер крупнейшего донецкого шахтоуправления, Заслуженный шахтёр Украины, Герой Социалистического Труда, и ему положен комфортабельный коттедж, персональная машина с шофёром и ежегодная путёвка в роскошный санаторий в Гаграх. Давным-давно папа, в то время восемнадцатилетний паренёк Паша Верещак с Житомирщины, пришёл чуть ли не пешком в Донбасс, спустился в свой первый забой и стал шахтёром.

– Эти Дора с Иосифом, видно, хорошие люди, – сказала мама, разливая чай.

– Прекрасные! – с жаром подтведила я. – Проводили нас в аэропорт, надавали нам кучу подарков и всё приглашали приезжать в гости. Мы с Анатолием очень с ними подружились.

– Женечка, – осторожно произнесла мама, – а как у тебя отношения с Анатолием Дмитриевичем – по-прежнему хорошие?

Я вздохнула.

– Мама, – пробормотала я, – давай лучше об этом не говорить...

– Правильно! – поддержал меня добряк-папа. – Женечка – взрослый человек, и сама разберётся, что к чему.

Он поцеловал меня в склонённую голову и вдруг предложил:

– Знаете что, давайте споём на сон грядущий! Что они там поют в твоём Израиле?

– У них очень красивые песни об их золотом Иерусалиме.

– Ну а мы, – сказал папа, – споём с матерью другие песни – о нашем небе и о нашей Волге. Правда, Тоня?

Волжанка-мама засмеялась, подсела к папе и положила голову ему на плечо. Я смотрела на них, молодых и красивых, и чувствовала, как меня захлёстывает волна любви и счастья.

Они тихо запели:

Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю,
Чому я нэ сокил, чому нэ литаю,
Чому мэни, Боже, ты крыла нэ дав,
Я б зэмлю покынув и в нэбо злитав...  

А потом настала очередь маминой любимой:

...Сказала мать: «Бывает всё, сынок.
Быть может, ты устанешь от дорог.
Когда домой придёшь в конце пути,
Свои ладони в Волгу опусти». 

Издалека долго течёт река Волга,
Течёт река Волга – конца и края нет.
Среди хлебов спелых, среди снегов белых
Течёт моя Волга, а мне семнадцать лет...

 

 

*   *   *

 

Мы с Анатолием расстались вскоре после нашего возвращения из Израиля.

– Женечка, милая, – говорил он, почти плача, – я люблю тебя больше жизни, но, поверь мне, не могу я бросить сыновей... Не могу! И ломать твою жизнь тоже не хочу...

Вот так он и исчез из моей жизни, умница Анатолий Дмитриевич, и спустя два года я вышла замуж за Аркадия. Но и с Аркадием моя жизнь не сложилась: он безумно хотел детей, а я после двух абортов – последствий моей трёхлетней связи с Анатолием – родить никак не могла... И он уехал в другой город, и я с тех пор не слышала о нём ничего.

И осталась в моей жизни работа и только работа. И ещё мои любимые папа с мамой. И мои старые друзья – Иосиф и Дора...

 

...В 2009-м году, когда мне стукнуло пятьдесят и была я заведующей кафедрой и доктором филологических наук, наш институт расформировали за недостатком средств – и нас всех уволили. И оказалась я без работы и без денег. Ну кому нужен в наше смутное время специалист по восточным языкам? «Вот если б вы знали японский или китайский, – объясняли мне агенты по найму на работу, – тогда другое дело. Любой импортный бизнес взял бы вас. А персидский или иврит – да кому они нужны?!».

И тут мне на помощь пришёл мой старый друг Иосиф. «Женечка, – кричал он мне по телефону, – бросай всё и лети к нам! Я возьму тебе билет на самолёт! Будешь жить у нас. Наши дети разъехались кто куда – и у нас пустуют три комнаты. Я сделаю тебе разрешение на работу и устрою тебя в университет! Иврит ты знаешь. Приезжай!»

 

И я прилетела в Тель-Авив.

И на самом деле устроилась ассистентом профессора в университете. И стала посылать деньги моим больным пенсионерам-родителям в Донецк.

Но тут внезапно заболела Дора – да ещё так серьёзно! – и мы с Иосифом сбились с ног, мотаясь с ней по врачам, возясь с нею, как с ребёнком, кормя её и катая в инвалидной коляске.

А этим летом, через пять лет после моего отъезда из Донецка, разразилась война с террористами Хамаса в Газе, и на фронт ушёл Ави, младший сын Иосифа и Доры.

 

 

*   *   *

 

Папа позвонил в неурочный час, далеко заполночь, и это было необычно и тревожно. В Донбассе с весны шла война, Донецк и Луганск были под обстрелом, по всему Донбассу формировались полувоенные подразделения, Россия и Украина обвиняли друг друга в агрессии, предательстве и в военных преступлениях.

– Женечка, – говорил, задыхаясь, папа, – у меня кончается инсулин. Здесь его сейчас не отыскать днём с огнём... Мама носится по всем аптекам, но там сейчас даже бинтов нельзя найти... Я тебя умоляю – пришли этот проклятый инсулин как можно скорее!

Папа на старости лет подцепил сахарную болезнь, и вот уже четыре года делает сам себе уколы инсулина.

 

...Мы с Иосифом упаковывали ампулы инсулина, когда послышался звонок. Иосиф открыл дверь. На пороге стоял Ави, исхудавший, небритый, одетый не в военную форму лейтенаната, а в лёгкую тенниску и стёртые джинсы. Он сбросил на пол увесистый рюкзак, и они с Иосифом обнялись.

– В чём дело, Ави? – спросил тревожно Иосиф. – Разве война кончилась?

Ави сел, не отвечая, и стал бездумно катать по столу ампулу инсулина.

– Ави, отвечай! – повторил отец. – Что случилось?

– Аба, – прошептал Ави, – меня уволили из армии...

– Уволили!? Почему?

– Меня будет судить военный трибунал...

– Судить!? За что?

– За военное преступление, – сказал Ави и заплакал.

 

...Пока Ави спал, мы с Иосифом сидели за столом, потерянные и несчастные, пытаясь как-то разобраться в нагромождении несчастий, обрушившихся на нас.

Ави рассказал, плача и вытирая слёзы, как он с четырьмя солдатами оказался под обстрелом в разрушенной мечети. Солдаты были раненны, и Ави накладывал повязки на их руки и ноги, когда в двадцати метрах от них внезапно открылся люк подземного тоннеля, и группа хамасовцев ринулась на них.

– Мы стали бешено отстреливаться, – рассказывал Ави, – и уцелевшие бандиты в конце концов нырнули обратно в тоннель, оставив в пыли трёх убитых и одного раненого. Этим раненым оказалась девчонка лет шестнадцати.

Ави замолчал, не в состоянии продолжать свой рассказ. Было тихо в квартире, и только в соседней комнате слышалось невнятное бормотание несчастной Доры.

– Аба, тётя Женя, – взмолился Ави, – вы не представляете себе, что такое разрушенная Газа! Я покажу вам мои фотографии. Это тысячи и тысячи дотла разбомблённых домов, тысячи и тысячи убитых и раненых, валяющихся среди руин!

– И тебе их стало жалко?! – вдруг повысил голос Иосиф. – Они или их сыновья выпустили из этих домов – да, да, из этих самых домов! – более четырёх тысяч ракет по нашим городам, – а ты их жалеешь?! Эта арабская девчонка шестнадцати лет, которая хотела тебя убить, эта террористка! – ты и её пожалел?!

Ави молча кивнул.

– Я перевязал ей рваную рану на голове и отпустил её, безоружную, обратно в её тоннель, – прошептал он. – Мои солдаты протестовали, но я был старшим по званию и приказал им замолчать... Аба, я не мог поступить иначе! – внезапно закричал он. – Я не мог больше видеть этот кошмар, этот ужас, который называется войной! Этих убитых детей с кровью, запёкшейся в детских волосах!.. Она была ребёнком! Ей было шестнадцать лет!

– Ей было шестнадцать лет! – с презрением повторил Иосиф. – Я видел террористов-самоубийц, которым было и тринадцать, и четырнадцать! Ата метумтам! [Ты идиот!] Она бы не колебалась ни минуты пустить тебе пулю в голову, если б ты попал к ней в плен!

– Аба, – с трудом проговорил Ави, – мы ведь с арабами – двоюродные братья, если верить Библии. Даже языки наши схожи. Ведь наш шалом – это их салаам... Почему же мы не можем мирно поделить несчастный клочок земли, имя которому – Израиль?

И почему, подумала я, мы, родные братья – украинцы и русские, – не можем мирно поделить несчастный клочок земли, имя которому – Донбасс?..

 

 

*   *   *

 

Я сошла с киевского поезда в Харькове и выбралась на привокзальную площадь. Полуседой таксист кавказского вида с недельной щетиной до самых ушей сказал мне решительно:

– Гражданка, если тебе до Луганска, это будет стоить сто зелёных, а если до Донецка, то сто двадцать. Тебе куда?

– До Донецка, – сказала я, кинула свой баул в багажник и забралась на заднее сиденье.

 

...По обе стороны побитого шоссе тянулась унылая харьковская равнина.

Проехали Изюм.

– Вот подожди, – бормотал таксист, – ближе к Донецку пойдут заграждения, патрули, проверка документов... У тебя какой паспорт?

– Украинский.

– А русского нет? Сейчас хорошо иметь и русский, и украинский – на всякий случай.

– Нет, русского нет.

Проехали молча километров пятьдесят.

– Хозяйка, – сказал таксист, который назвал себя Арсеном, – у тебя случайно нет штук десять бумажек по пять долларов?

– Зачем вам?

– Облегчить проверку документов – вот зачем... Их, проверяющих документы, тут до хрена – и батальон «Донбасс», и какой-то «Правый сектор», и батальон «Азов», и «Оплот», и ОУН, и Русская православная армия...

 

Первый патруль остановил нас перед Славянском. Арсен вышел из машины, сунул пятидолларовую бумажку в левую руку начальника патруля, здоровенного парня в пятнистой форме, с автоматом Калашникова в правой руке. Я так и не поняла, чей это был патруль, украинский или повстанческий.

Проверки документов не потребовалось.

По мере приближения сначала к Краматорску, а затем к Донецку картина по обе стороны шоссе стала разительно напоминать фотографии, которые Ави привёз из Газы – разбитые перевёрнутые машины, кучи полусожжённых автопокрышек, остовы взорванных почерневших домов...

К исходу пятого часа въехали в мой Донецк.

Мой и не мой!... Таким я его не знала и не представляла, что он может быть таким, – искорёженным, полувзорванным, почерневшим от копоти.

Объезжая бесчисленные ямы, Арсен добрался, наконец, до нашей улицы... Вот хлебобулочная... Вот разбитая витрина магазина обуви... Вот аптека на углу...

Машина завернула за угол – и я подавила крик!

На месте нашего коттеджа зияла огромная яма.

На ослабевших ногах я подошла к кратеру. Вот здесь, прохрипел по телефону плачущий папа, ракета катюши врезалась в крышу, пробила её и взорвалась... Мама в это время дремала на кушетке после обеда. Папа стоял в длинной очереди за молоком в трёх кварталах от дома. «Женечка! – умолял папа. – Приезжай и забери меня! Я не могу жить посреди этой ужасной войны!».

Я опустилась на колени и положила ладони на покрытую пеплом землю. От нашей мамы не осталось ничего – она превратилась вот в этот прах. Я набрала в ладонь горсть пепла, завернула его в носовой платок и положила в карман.

– Арсен, – сказала я, подойдя к машине, – поехали в больницу имени Калинина. Я покажу вам дорогу.

 

– ...Павел Петрович Верещак, – повторила молоденькая медсестра в регистратуре, глядя на экран старенького компьютера. – Вы кто ему будете?

– Дочь, – сказала я.

Она повернулась ко мне и произнесла тихим голосом:

– Умер три дня тому назад...

 

Я вошла в кладбищенские ворота. Папина могила была в дальнем углу – неопрятный холмик с воткнутой в него фанерной дощечкой. Я опять, как перед нашим домом час тому назад, опустилась на колени и опять положила ладони на тёплую донецкую землю. Вынула из кармана платок с пеплом, взятым с безымянной могилы мамы, и высыпала пепел на холмик. Медленно разровняла ладонями чёрную, смешанную с пеплом землю по поверхности могилы.

Вот ты и спустился в свой последний забой, заслуженный шахтёр Павел Верещак. Помнишь любимую тобой песню о шахтёрских забоях?

 

Спят курганы тёмные, солнцем опалённые,
И туманы белые ходят чередой.
Через рощи шумные и поля зелёные
Вышел в степь донецкую парень молодой.

Там на шахте угольной паренька приметили,
Руку дружбы подали, повели в забой.
Девушки пригожие тихой песней встретили,
И в забой отправился парень молодой.

 

Я вышла из ворот и побрела бесцельно по пыльной улице, повторяя снова и снова:

 

Девушки пригожие тихой песней встретили,
И в забой отправился парень молодой...