Причитание

 

 

 

 

 

И этим утром старуха ждала золотой дождь. Презирая себя, ждала. Ненавидя, ждала.

Плотные шторы заслоняли небо за балконной дверью, темно-коричневые обои уменьшали комнату до размеров могилы. Шея затекла, от пола несло сыростью и тленом, и, по чести, физические муки ее были подобием адских.

А старухе мерещился золотой дождь с потолка и юное улыбающееся лицо Гогиты:

– Э-ге-гей, мама!

 

В тот день она привезла мальчика домой. Он только пережил тяжелую операцию, но улучшения в состоянии не было. Она почти донесла его до кресла около балконной двери, раздвинула шторы и пошла на кухню – ставить чай.

– Мама, мама! Быстрее!

Она в ужасе выронила масленку и бросилась к Гогите.

– Мама, смотри, золотой дождь, настоящий золотой дождь, как ты читала!

На лице ее мальчика сияла улыбка. Как давно она не видела его таким радостным!

– Смотри! Смотри! – поворачивал он ее голову.

И она повернулась.

Солнце садилось за горизонт, небо над горой, улицами, деревьями полыхало торжественным прощальным пламенем. Кое-что уже утопало во мраке, кое-что высвечивалось солнцем изнутри, золотилось и казалось почти прозрачным.

Не за этой ли красотой уезжала она без оглядки из старого деревенского дома? Неужели счастье явилось, когда надежда потеряна? Гогита, ее ненаглядный, ее ребенок, подарил ей счастье.

Тине чудилось, будто на город и впрямь льется золотой дождь, веселящий живых и оживляющий мертвых, и что красота его несет спасение. Смывают волшебные струи болезнь с тела Гогиты, тонет в потоках света собственная ее нескладная судьба.

Счастье, оно для всех, и получаешь его незаслуженно...

 

– У зари я выпросила...

Старуха обвела сухими глазами темно-коричневые обои. Вздохнула. Потом поднялась с пола, скатала в трубку ветхий матрас, затолкала постель в шкаф.

Золотого дождя ей захотелось! Совсем спятила от одиночества! К чему золотой дождь без Гогиты?

Серые скучные длинные дни... Может, заглянет парнишка из второго подъезда?

Старуха познакомилась с ним, когда он, неумело сгорбив спину, писал школьное упражнение на перекошенной дворовой скамье. В нем еще мало что было от раба, многое – от Гогиты...

Старуха села на скамью, помолчала.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Парнишка ответил не по-детски серьезно:

– Иосиф.

– Сосо? – переспросила старуха. – Старухин брат был Сосо и на войне погиб...

Сосо коротко звонит в дверь, робко входит в квартиру, садится на табуретку около стола в комнате. Задав пару вежливых вопросов, он достает из портфеля учебники и надолго затихает над ними.

И тогда старуха выскальзывает на кухню, оттуда на балкон, припадает снаружи к двери в комнату и смотрит на него через стекло.

Глаза слезятся, сквозь влажную пелену видится ей за столом Гогита, и сердце больно-больно ноет в груди.

Проклятие матерям, рожающим себе на съедение! Проклятие предающим, опустошающим, вытаптывающим живые ростки! Нет сильнее их власти и потому нет страшнее их преступления! Проклятие матерям-бездельницам, плодящим безруких! Проклятие матерям-лгуньям, плодящим коварных! Проклятие матерям-рабыням, плодящим рабов!

И старуха заслужила проклятие – она здоровается с матерью Сосо и спешит мимо, а надо бы кричать о предательницах-матерях! Страх владеет старухой в такие минуты, у нее надламывается спина, и она по-рабски сгибает в коленях ноги. Если мать Сосо перестанет водить в дом разгульных гостей, парнишке ни к чему будет стол в старухиной квартире, и не покажется старухе больше, что за столом Гогита... Будь ты проклята, старуха-себялюбица, бегущая от расплаты одиночеством!

 

Отец Гогиты так и не расписался с ней. Он жил по-соседству, и каждое утро, проходя с ребенком через двор, Тина сталкивалась с ним, шагающим на работу.

Старуха – бывшая Тина – не могла понять, почему рядом с Гиви ноги отказывали ей, она прислонялась к стене, чтобы не упасть; почему вмиг ослабевшей рукой она показывала ребенку на отца и ощущала удовлетворение, когда малыш гугукал изменнику: не забывай о нас, плохой человек!

Что толкало ее на муку? Вышла бы из дому пораньше, и не было бы встречи, не было бы ее обмякших ног и ярости в глазах Гиви.

Но нет, она упивалась его яростью, а губы, словно против воли, выговаривали злое:

– Чтобы ты не жил на этом свете, Гиви! Чтобы скорее вырыли тебе могилу! Чтобы кончился с тобою вместе весь твой род!

Проклятия возвращали ее в деревню, к ссорящимся из-за проказливой свиньи высохшим бабкам, к маме на огороде, к сказке, рассказанной угрюмым, всегда озабоченным отцом. Не удалось родителям схоронить тишину в старом деревенском доме, и в городе настигла она Тину, и в городе по кусочкам разворовала жизнь...

Да существует ли он вообще, счастливый мир, увиденный с орехового дерева на отчем дворе? – спрашивала себя Тина. Куда она стремилась? Неужели к мучительному наслаждению безволием мужчины, возможностью унизить его?

– Чтоб не знать тебе покоя, Гиви!.. Чтобы дети твои стыдились тебя, предатель! Чтоб испил ты из чаши, из которой меня напоил!

Как-то ей пришло в голову, что род ее врага продолжается в Гогите, и она испугалась: не накликать бы беды! Но ведь Гиви отказался от сына, успокоила она себя, Гогита – не продолжение его, он принадлежит только ей, и никому больше.

И губы опять и опять выговаривали древнюю, как мир, формулу ненависти:

– Чтоб не дожил ты до светлого дня, Гиви! Чтоб матери твоей пришлось причитать на твоей могиле! Чтоб кончился с тобою вместе весь твой род!

 

Пыль собирается. Старуха протерла рамку, внутри которой смеялся маленький Гогита, вытрусила тряпку на лестничной площадке и занялась полом.

Пыль только и ждет, чтобы на минуту забыли о ее существовании, и тогда она покроет серой вуалью щели, углы, глаза комнат, забьется в полные горечи рты людей. Пыль делает неотличимыми друг от друга человеческие лица, она и есть смерть и царит над справедливостью, потому что, как и счастье, даруется незаслуженно...

Смерть спасает рабов от разоблачения, превращает их в одинаково звучащие имена на граните. И невозможно уже отличить свободного от тирана, жертву от грешника, воскресшего после гроба и сгнившего в земле...

Кто заступник живущим в несправедливости и заразившимся ею? Кто заступник заболевшим себе на горе?

Многие берут на себя роль заступника, но нет пользы от их трудов, ибо сами они выросли в несправедливости. А выросший в несправедливости похож на кривой куст: ветви его топорщатся в одну сторону.

Некому заступиться за младенца, вступающего в мир. Не ведают те, кто вырос в несправедливости, что младенец рыдает не из каприза. Он рыдает в страхе потерять материнскую любовь. Но мать-рабыня, наученная властителями своими, не спешит к нему: так мир указывает новорожденному его место раба и без слов учит земному одиночеству.

Мальчик мой, Гогита, ты до последнего часа верил, что мама поможет тебе!

Смерть впервые переступила порог Тининого дома, когда Гогите исполнилось восемь. Мальчик заболел в тот год гриппом, перенес тяжелое осложнение, и у него нашли опухоль. Смерть села у постели ребенка и просидела долгих шесть лет, пока обессиленная Тина не выпустила из ладоней усталую головку Гогиты. Смерть усмехнулась бессилию матери, поцеловала страдальца в лоб и вышла. Лучше б она коснулась холодными губами и Тининого сердца!

Отказано. В успокоении отказано. Осуждена жить.

К началу болезни Гогиты они уже перебрались на новую квартиру, Гивину семью потеряли из виду, и вдруг страшный диагноз возвратил Тину к забытым было сомнениям.

Это она, мать, накликала на Гогиту беду! Ради уязвленного самолюбия своего не пожалела ребенка! Это ее губы творили зло роду Гиви, забывая, что кровные узы нерушимы от Бога и что не дано человеческому разуму постичь их во всей глубине. И ведь не укрылось от ее глаз, как мальчик по-гивиному морщит лобик, как наклоняет голову, как теребит ворот свитерочка. Не укрылось от глаз, да сердце ослепло.

Потом были годы нескончаемых угрызений совести, метаний из Тбилиси в Москву, операции, лекарства, опять операции и опять лекарства... Были минуты отчаяния и пустоты и минуты сумасшедшей надежды, когда сидела она над изголовьем сына возбужденная, переполненная мечтой. Под конец усталость серой пылью запорошила чувства, и она смирилась перед неизбежным. Но иногда, очнувшись от душевной одури, она снова начинала ощущать, какая несправедливость совершается с ее светлым, прекрасным мальчиком, и тогда она становилась на колени перед иконами и повторяла почти в беспамятстве:

– Возьми мою жизнь, а род Гиви оставь! Зачем ты дал силу словам грешной женщины, Господи?!

Но Бог хранил молчание, и не было исхода ее муке, и она погибала.

Однажды она ясно вспомнила себя с Гогитой на руках около стены, вспомнила, как показывала сыну на отца, как вспыхивала ярость в глазах Гиви и как упивалась она его яростью. Она подумала, что это знак ей от Бога идти к Гиви с повинной, и поблагодарила Всевышнего.

Она раздобыла через горсправку адрес бывшего врага и понесла ему свое раскаяние и свои мольбы. Не может он не простить, когда от этого зависит жизнь их ребенка!

Рабыней из рабынь поднималась она по лестнице чужого дома.

Дверь ей открыла девочка в розовой пижамке. Ножки ее утопали в огромных мужских тапочках, на шейке белела марлевая повязка, под глазами темнели круги.

– Не узнаешь? – спросила Тина, всматриваясь в лицо девочки. – Я ваша бывшая соседка. Папа Гиви дома?

– Вы... вы... – рот девочки искривился. – Папа переходил улицу...

Девочка не договорила, но Тина поняла: опоздала. Неизбежное свершилось. Как ты мог, как ты мог дать силу словам грешницы, Господи?!

Девочка была похожа на нежный, не знавший солнца лесной колокольчик, и Тина содрогнулась: неужели и это дитя убили ее губы?!

– Ты больна, детка? – произнесла она, превозмогая удушье.

– Ерунда. Грипп.

Грипп? Как у Гогиты в начале болезни?

Тина по-звериному закричала и бросилась прочь. Она потеряла надежду и стала каменной. В этот миг ей открылась правда мира.

 

– Мама, смотри, золотой дождь! Настоящий золотой дождь, как ты читала!

Кому нужен золотой дождь без Гогиты?