Хождение к Лермонтову

соч. 70

 

Купить в журнале за апрель 2018 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 40 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

памяти И. Л. Андроникова

 

 

Величайшая сила – это память о чести, ибо кто помнит о ней, тот не боится опасностей и никогда не сделает подлости…

 

Гвиччардини

 

 

 

 

 

Остальные деньги достались иначе – я стояла нагой на дощатом помосте в просторном и сыром полуподвале мастерской, часа по четыре в день. Первые два часа проходили в беседе с молодым художником Шаи́ном, годом старше меня, невысоким, при усиках и наголо бритом. Как истинный азербайджанец, целью жизни он почитал общение, считая потерянным каждый час, проведённый в молчании. Временами охватывало меня подозрение, что я нанята для бесед, а не упражнений в рисунке. Набрасывая контуры, задавал вопросы всевозможные: как относилась к родителям, сколько было мужчин и отчего расстались, насколько раскована в сексе, как отношусь к секс-меньшинствам и какие читаю книги – как-то обаятельно подавал он вопросы, без назойливости и грязи, и на половину из них я даже отвечала обстоятельно. Азербайджанцем он был хрестоматийным, это выражалось и в том, что он не мог отработать положенное время и законно отдыхать, а трудился урывками, говоря постоянно просительным тоном: «Лейлуша – чаю, а?», и я, обмотавшись драпировкой, садилась за стол. «В Россию хочу, – говорил он тоскливо, – в армии служил там, знаешь: деревня, тишина… я в Россию хочу». Я говорила, смеясь, что мне платят за чаепития, но он и в этом был азербайджанцем, подсознательно полагая, что главное – исправно платить за курсы, уроки, натуру, создавая видимость работы, а остальное приложится. «Жизнь коротка, Лейлуша – надо побеседовать с людьми». Странно, но этот простой, простодушный человек, любимым писателем имеющий Ремарка, от Карпентьера впадающий в тоску (хотя «Погоню» дочитал) и ратующий за послушание женщин, был мне милее рафинированных поэтесс, не раздражая нисколько. И думала, стоя в позе недвижно: может, я сама «простая»? Или простые не хуже образованных и пишущих? Или интеллигенция перестала быть таковой?

И ещё я ему благодарна, что ни разу не задал дурацкий вопрос, донимающий меня всю жизнь: почему я Рыжая, хотя не рыжая.

К середине сеанса врывался Лачин (меня едва не погубивший, которому я стольким обязана), также ровесник наш. Шаин зазывал его для получения советов в работе, говоря, что Лачин преподаёт в Академии художеств, но по внешности последнего с трудом в это верилось. Тигром прыгал он к мольберту и отскакивал ужаленный. Насколько я поняла, Шаин работал по своей методе, от традиции далёкой. Втуне Лачин потрясал авторитетом старых мастеров, шедших от общего к частному – Шаин упорно рисовал отдельно голову, тщательно прочерчивая горбинку носа (свой конёк), шёл вниз и в результате судорожно искал, куда пристроить икры и ступни. Лачин вопил, что не понимает, кой чёрт от него требуют советов, не исполняя их. «Понимаешь?» – взывал ко мне, не ведая даже, как хорошо я его понимаю. Затем он читал речь, одну и ту же, с небольшими вариациями. Искусство гибнет, потому что никто не желает трудиться. Художник в современном понимании – рубаха-парень, весёлый разгильдяй, точнее – пьяный козёл, жрущий на презентациях. До двадцатого века с художников капал пот. Он садился на табурет и показывал пальцем, как капало с кончика носа, озвучивая: «тык, тык». В полной тишине мы наблюдали за пальцем, довольные минутной паузой в невыносимо шумном монологе. И в Союзе пахали! хотя бы отчасти. Но теперь конец искусству. Не видать нам новых Тинторетто и Врубелей, да что там – Сурбарана не видать. Напоследок он восклицал: «О, козлы!». Привожу именно это выражение, хорошо характеризующее его сочетание высокопарности с грубостью. Он постоянно переходил на архаизмы: «ибо», «се», «сии», и втайне я ожидала услышать «вельми» и «зело», однако он удержался. Шаин, смущённо улыбаясь, прочерчивал горбинку носа.

Под этот плач по искусству, стоя лицом к стене, я думала (профессия натурщика располагает к раздумьям), что всегда боялась жизни и боюсь её сейчас, и планы строила всегда не за себя, а за другую: активную, решительную, не видя себя настоящую – запуганную, дичковатую, не смыслящую ничего в суматохе новой жизни. И тогда же вспомнила прочитанный недавно отрывок из Рембо, где с болезненным упоением, обращаясь к себе, он перечисляет страны, в которых побывает: ты поедешь туда-то, увидишь то-то, ты поедешь… и резко оборвав себя, заключает с новой строчки: «Ты никуда не поедешь». Прочла и забыла, а сейчас вспомнилось ударом хлыста, как обрыв бесплодных мечтаний, как честный взгляд в лицо реальности. Никуда не поедешь. И в Россию я снаряжала не себя, а кого-то другую – сметливую, практичную. Никуда не поедешь. И так ударила тоска, что невольно нарушила позу, поддалась вперёд и лбом прислонилась к стене.

«А Лейла лермонтистка», – сказал Лачин. Я позировала примерно десятый раз, но не окончательно привыкла простаивать голой перед одетыми людьми, порой пробирало ознобом смущение, а тут обернулась и встала прямо, ноги расставив, да спросила его, что это значит. Оглядев с головы до ног, он выдал новую речь.

Мир принадлежит пушкинистам, верящим в его разумное устройство и мудрого дедушку на небе. Верил в это и Пушкин, несмотря на возмущение отдельными явлениями жизни, и в этом год от года утверждался всё более, и с небывалой силой выразил чувства обывателей, народа, большей части человечества. Хоть заклинала Цветаева не забывать пушкинское море чувства, «о гранит бьющееся» – только в том-то и дело, что бьётся оно: о неумолимый гранит, о мирозданья непреложные законы. Потому и стал Пушкин самым народным поэтом (Лачин выговаривал так: «нар-родным») – всё у него нормально, нормативно, он сама норма. Всё как у людей. Такой же как все. Простой. Только пишет вот лучше.

Мир принадлежит пушкинистам. Это видно даже по фигурам. Они хозяева, в большинстве своём – упитанные туши, у них монументальные седалища; когда садятся, стул потрескивает. С торжествующим воплем схватил он с дивана пыльный журнал, указал на обложку: дебелая курносая деваха сидит в лодке, с какой-то туповатой мечтательностью уставившись вдаль, и надпись: «Река – Волга, поэт – Пушкин, журнал – Огонёк». Взгляните на её лошадиный круп – прочно сидит глупотелая баба, не сдвинешь её. Такие люди – соль земли. Волга впадает в одно и то же место. Пушкин всегда прав. На небе восседает мудрый дед.

Иное дело лермонтисты. Как Раскольников, как Ипполит, они чужие на празднике жизни, гости незваные, не принимают сего мира, и он не примет их. Не сидят в кресле жизни – мотыльками мечутся по ней. Демон их прожигает – как спалил он Тамару. Лермонтист не обрастает жиром, его поступь легка, подтянуты ягоди́цы, глаза велики. Взять художников – Тициана, Рубенса, Малявина хоть, с пушкинистским, гармоничным мировидением: гляньте на помпезные телеса их фигур, дородность бёдер и спин утверждает незыблемость и праведность сущего. Но немыслимы эти пропорции для Демона Врубеля. По той же причине столь вытянуты, бестелесны фигуры Эль Греко – они не от мира сего. И не зря в автопортрете наделил себя Лермонтов очами огромными – видно, знал наперёд, каковыми поклонники будут.

Но хотя не дано лермонтистам в кресле прочно усесться, но назначено им жизнь – атаковать; бунт, революция, отчаянное мужество присущи им более других. Это может быть бунт и против собственных слабостей. Удар кинжалом – вот что лермонтисту потребно. Душа и тело – один клинок. Жирное тело – ржавый клинок. Лермонтисты не ржавеют.

Потому-то с самого начала советской власти, ещё до середины тридцатых, вышло семь полных собраний сочинений Лермонтова – она, эта власть, была пинком под зад всей сытой буржуазной сволочи. И с начала Великой Отечественной был сделан упор на популяризацию именно его поэзии. И потому-то с развалом Союза в печати и по телевидению принижается – Лермонтов, не он один, но чаще и резче: именно он, и только Пушкин – никогда. Дебелый рубенсовский зад вновь примеряет под себя кресло жизни.

Мир принадлежит пушкинистам. Но в момент удара – сильней лермонтист. Вся жизнь: претворяется в удар. Ударь кинжалом!

«Идёмте чай пить», – сказал Шаин. Я стала одеваться.

Тогда же, за чаем, рассказала о своём деле. Лачин восторгался: это сюжет, назовём «Хождение к Лермонтову». Расскажи по приезде, напишу. Я обещалась. Он, конечно же, так и не понял, почему я сочла себя должной сделать это.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за апрель 2018 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению апреля 2018 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.