33
Нужно плохо знать психологию верующих, чтоб не догадаться, куда был отправлен представший Христом. Священники, о которых уже говорилось, ясно выразили своим поведением, куда хорошо бы выслать нежданного героя. Для недогадавшихся существует фреска, заказанная неким помещиком еще в XIX веке. Тема фрески: «Страшный суд». Среди грешников, ввергнутых в ад, изображен Лермонтов.
34
Пора подытожить эту историю; выяснить, о ком идет речь. Напоследок стоит выявить одну странность. Уважение, доходящее до пиетета, Лермонтов вызывает именно – и едва ли не только – у тех, от кого трепетного к себе отношения ждать бессмысленно. Тема «Лермонтов и Лев Толстой» заслуживает отдельного исследования – седовласый патриарх, громивший всё и вся, на протяжении долгой жизни менявший оценки на 180 градусов, чудесным образом сохраняет пиетет к одному только юноше. Столь же необъяснима ситуация с Маяковским, мужланом грубым, любившим рубануть с плеча по «барчукам» – и рубавшим, не рубанувшим лишь по одному. И для Хлебникова, разругавшего весь пантеон классиков, неприкосновенен только один. Логика простая: Лермонтов впечатляет немногих, а именно самых сильных. В этом коренное его отличие от Пушкина, Шекспира, Сервантеса и Низами. И если последних выдвигают в «замбоги», то кем назвать первого?
Аукаться именем Пушкина предлагал Ходасевич – но аукнется каждый второй, очень разные люди аукнутся. Другой нужен клич в наступающем мраке; нужен более строгий отбор.
35
Misera plebs судит в меру своего воображения, бога наделяя лишь одним из достоинств – он очень добрый, «понимающий», или гневливый, в ярости страшный. То он для всех, простонароден, а то элитарен до жути. И еще есть черта, что роднит все религии мира – бог везде поп-звезда, никогда не выходит из моды. Закономерно сие: люди любят попсу.
36
Неужели могли мы помыслить, что все заметят сошествие бога? Ведь это же только тупой попсовик может выдать такую идею. Бог сошел на землю и прославился; хоть ненароком распяли его, но всплакнули потом, и уверовали. Пошлость подобной картины еще не осознана нами.
У Цветаевой есть стихотворение столь высокого уровня, что дивлюсь я порой, как взяла такую высоту – при том что силы она немереной. Сомневаюсь, чтоб ей хватило интеллекта осознать свое свершение.
Лермонтистка по мироощущению, Цветаева всегда равнялась – пыталась равняться; считала, что равняется – на Пушкина. В этом произведении Пушкина нет. Автора охватывает мысль-ощущение: не лучше ли, не достойнее ли уйти незамеченным, непонятым. Задается вопросом об этом, и вдруг проникается убеждением: «Так: Лермонтовым по Кавказу / Прокрасться, не тревожа скал…». Все здесь внове у поэтессы: и появление Лермонтова, и интонация, без всегдашней ее экстатической взвинченности, без юродивой надсадности голоса, без всего того, в чем она несравненна – тем удивительней художественное совершенство этого сочинения, редкостное даже для Цветаевой. Голос опускается до шепота, ей несвойственного – будто дивится тому, что пишется. В некоем озарении, единожды в жизни, вплотную приблизилась к великой тайне, главной тайне Лермонтова.
Бог прокрался незаметно.