19
Предыдущий параграф уже подводит к следующему: в исламе между радикалами и «умеренными» нет той границы, что в других идеологиях. В иных системах на радикалов глядят с непониманием, порой с насмешкой или неодобрением жестким, в исламе – с уважением и восхищеньем, отдаляясь от них не из гуманности, а из житейского благоразумия, стыдясь своей же мягкотелости. Отсюда вытекает кажущийся парадокс: европеизированный азиат, не умеющий отличить кораническую суру от библейского стиха, любящий западный образ жизни и привыкший к нему, рукоплещет бородатым полоумным дикарям, искореняющим все западное. И бесят меня миротворцев рассуждения о мирных народах, неповинных в зверствах фанатиков, относительно ислама не срабатывает этот аргумент – миллиардная армия «умеренных» с жадным сочувствием следит за беснованием нескольких миллионов радикалов, в моральном плане от них не отличаясь и выжидая лишь момента удобного, дабы двинуться следом…
20
Мир подло устроен, и вот одна из гнусностей его: человек образованный, интеллигентный, со скептическим складом ума почти всегда проигрывает – не только физически, нет, в споре проигрывает – самодовольному тупице. Умный часто убеждается глупым, обратное бывает редко, и в этом подлая логика: «я знаю, что ничего не знаю» – вот умного девиз, он самокритичен, сомневается порой и в очевидном: ведь он скептичен, но дураки не сомневаются, и они побеждают. Ум – это слабость, глупость – сила. Потому именно советские интеллигенты проигрывали дискуссии прозападным и происламским дурачкам. Но этим идиотизм ситуации не исчерпывается: по окончании диспутов мы, интеллектуалы, подчас уважительно подмечаем неподатливость противника, невосприимчивость к нашей логике – то есть, уважаем его: за глупость. Помню, как один из западных исследователей сказок «Тысячи и одной ночи» восторгался характером Синдбада-морехода, повидавшего весь мир и всякие чудеса, но неизменно и безмятежно остающегося при исламских убеждениях. Да, в этом сила ислама – мозг ограждается стеной крепостною, наиболее высокой и прочной из всех религиозных стен, и напрасны стрелы разума. Безмятежным и невозмутимым Синдбадом проходит по миру мусульманин, вкушая все заморские яства и удовольствия, не помышляя даже реформировать свои убеждения, и уважает его за это иной интеллигент. И не поймешь, кто тут глупее…
21
Горенштейн в своем романе «Псалом», полном злостных издевательств над Россией, пишет: «При Владимире Крестителе был русский человек язычник накануне мусульманской веры. Стояли б тогда на Руси каменные и деревянные русские мечети. Носил бы Микула Селянинович чалму, а Ярославна паранджу, и не было бы роковых вопросов, столь свойственных христианству». Ведь он тут прав. «Что делать» и «Кто виноват» – эти вопросы, иронично называемые Горенштейном «роковыми», для мусульман действительно излишни. И в исламской России не было бы места Петру I: мир полумесяца склонен к реформам значительно менее христианского. В этой России мог бы существовать Пушкин – безупречное чувство меры в ладах со многими идеологиями, но Лермонтов с демоническим неприятием мира был бы уже невозможен. Туда же и Октябрьская революция. Не было бы ничего. К счастью – и к несчастью для мусульман и антикоммунистов-горенштейнов – Россия пошла другим путем. Петр I, Лермонтов, Ленин – явились.
22
Кстати о том же Синдбаде: он купец, сей любимый герой арабского фольклора, и не случайно – не благородный рыцарь европейских сказаний, во славу дамы повергающий чудовищ, не мудрый шут, высмеивающий сильных мира сего (вроде Насреддина), испокон веков арабом излюблен, а торговец, торгаш, из тех, что по-азербайджански именуются «алверчи»: человек бесполезный в качестве производителя чего-либо, занятый исключительно одним – спекуляцией, купить дешевле и продать дороже, буржуа в чистом виде и наиболее бесполезной его разновидности, не производитель товара, а перепродающий товар готовый, все явления мира оценивающий в форме купли-продажи. Но оставив фольклор, обратимся к религии, здесь может сыщем мы духом высоких людей: кто автор книги божьих откровений? – ах да, Мухаммад. Купец. Мне возразят: он был купцом, но стал пророком, так почитайте, почитайте, что пишет пророк из купцов: «Кто же ищет не ислама… окажется в числе потерпевших убыток» (3:79). «Кто не веруют в него (в писание – Л. С.) – те будут в убытке» (2:115) «Кто берет сатану заступником… тот потерпел явный убыток» (4:118) Убыток, убыток, убыток и прибыль, и так везде, и так рефреном. Что это: главки священного писания или выдержки из торгового кодекса? «Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля» (2:15) Не правда ли, религиозные откровения больше смахивают на учебник торговца? Освященный учебник, вот оно: «Аллах разрешил торговлю…» (2:276). Далее, далее: «А если обратитесь (в ислам – Л. С.), то вам – ваш капитал» (2:279). Чья это лексика, я вас спрашиваю, чей язык – бога, пророка или… торговца? «Поистине, Аллах купил (! – Л. С.) у верующих их души и их достояние за то, что им – рай… Радуйтесь же своей торговле… с Ним» (9:112) Аллах «введет вас… в жилища благие в садах вечности. Это – великая прибыль» (61:12). Чья психология дышит в этих словах – пророка или торгаша?
Психология эта и сейчас живет в каждом из нас, ничего мы не умеем: производить, изобретать, обучать, но лучше любого иного умеем – дрянь купить по дешевке и втридорога всучить простаку, мир для нас, вместе с богом – не храм, как в христианстве, не мастерская, как для коммунистов, а торжище, где продается и покупается все, и души человеческие тоже («Аллах купил… их души»), и где торгуются все, в том числе и с Аллахом, радуясь «своей торговле… с Ним». Обобщим же все вышесказанное, перечислим все нам доступное: мы умеем убивать, торговать и плакаться. Аллах наказал убивать неверных. И он разрешил торговлю. А плакаться мы любим сами – для души.
23
Ислам сделал с женщиной то, чего не делалось никем и никогда. Испокон веков били русских женщин сапогами смертным боем, верх эксплуатации – законы цыганские: содержать мужа, подчиняясь ему; китаянок обували в колодки, деформируя ступни, испанок – облачали в корсеты железные, оставляя грудь плоской, а индусок сжигали заживо на могилах мужей, только всё ерунда, это мелочи жизни – чтó сделал с женщиной ислам, не удавалось никому и никогда: сделал так, что ее уже не хочется жалеть. Вековечные побои не извратили русской, как человек – не уступит мужчине. Цыганка, имея свободу действий в добыче пропитания, состоялась как личность, наибольшая эксплуатация парадоксальным образом привела к наибольшей независимости. Сломать женщину, сделав только женщиной, не человеком, никому не удавалось. Это сделал ислам.
Альтруизм (вне круга своей родни), достоинство, способность к дружбе, платоническая любовь, зачастую: патриотизм и политические взгляды – все человеческие мысли и чувства бесследно вытравлены, есть только специфически женские, мусульманка не только утилитарный предмет, но и осознала себя таковой. У Моэма в новелле «Белье мистера Харрингтона» есть сцена: раненый на улице нуждается в перевязке, за неимением лучшего героиня снимает трусы, перевязывая ими. В начале XX в. (время действия) поступок смелый и для европейки. Автор – и с ним читатель европейский – восхищен этой смелостью и отзывчивостью. Для мусульманки персонаж этот – шлюха, поступок ее – пример бесстыдной распущенности. Факт альтруизма в расчет не принимается, страданья раненого значенья не имеют. Таковы не только женщины в чадрах – оно понятно и без пояснений – нет, я специально расспрашивал женщин значительно более «светских» (из региона мусульманского). Женщина, для защиты отечества заразившаяся венерической болезнью и пошедшая к врагу проституткой, заражать и убивать захватчиков – для мусульманки: просто проститутка, мусор. Слова о ее героизме вызывают истерический смех.
Потому-то самая черствая женщина Запада более приобщена к человечности. Приняв любую религию, женщина остается женщиной, человеком, приняв ислам – становится самкой. Ибо так поступает ислам – не грудь заключает в железную клетку, а самую душу, плоскими делая: чувства, не груди; не ноги женские сажает в колодки, а мозг, и мысли ее так же схожи с обычными людскими, как ковыляющая походка средневековой китаянки – с нормальной человеческой поступью.