Змей Горыныч

Есть разряд людей, что с умом умеют хвалить, другие – с не меньшим умом раскритиковывать. Способности эти настолько же разные, как талант к стихам и прозе, и редко совмещаются в одном человеке. Скажем, Набоковым зачитываешься, когда он объясняет американским студентам достоинства Пушкина, или взять хотя бы его великолепный разбор «Мертвых душ». Но при его нападках на Достоевского и Горького вся его тонкость куда-то пропадает. Оспорить его очень легко. С автором данной статьи случай обратный, и потому он в затруднительном положении: затруднительном, потому как роман раздражения и насмешки у него не вызвал. Ни тупой эротики (а где она бывает умной?), ни попсовой антисоветской идеологии, основанной на двойных стандартах, ни матерщины, и даже грубых слов всего одно на весь роман. Что делать? Ругать-то надо.

С грехом пополам рецензент наскреб четыре анахронизма, попадающихся в рассказе средневекового героя. «Оно понятно» и «серьезно вляпался» в двенадцатой главе – первое выражение имеет явный российский душок, второе: современно-жаргонный оттенок. Следующие два анахронизма, на мой взгляд, более спорные, например, «уже начал нервничать» (в той же главе) могло быть сказано и в XIX веке, но XIX век – тоже современность по сравнению со средневековьем, на фоне остальной речи все же режет слух. То же и насчет «пришелся ли по нраву» в тринадцатой главе.

Герой Брютовой, пытаясь исправить давно совершенную подлость (насколько давно, можно понять, лишь прочитав роман), находит выход в том, чтобы примириться с подругой, с которой разорвал по собственной глупости. Читатель рад за них обоих, но может, он был бы еще более рад, если бы образ Нади был немного подробнее разработан.

Из Брютовой вышел бы хороший атеист. Я сказал «вышел бы», что не означает ее религиозности. Прошу прощения у всех верующих, но большая часть сочинений «религиозников» во главе в Даниилом Андреевым и Горенштейном привела к тому, что слово «религиозный» вызывает не самые лучшие ассоциации. Да и к какой-либо конкретной религии Брютову никак не отнесешь, а как говорил Эйнштейн, если умный человек и воспримет идею бога, то уж никак не по канонам отдельной религии.

Брютову хорошо читать романтикам. Тем, кого, как и Флобера, больше всего тошнит от тривиальной буржуазности, и в мечтах он убегает в мир «Саламбо», кому там было бы… уютно, хотя древние не знали о правах человека и насиловали почем зря. Брютова презирала бы Фейхтвангера, знай она, что Фейхтвангер считал смелость, главным образом, смесью агрессивности и глупости. (Почему «презирала бы»? Может, уже знает и презирает.) Хотя при чтении возникает впечатление, что Брютова не знает мысли Фейхтвангера о разных видах смелости. Брютова – сторонница Пушкина и Стендаля, считавших, что нужно драться с кем угодно в любых условиях, дабы не дать кому-либо малейшего основания заподозрить себя в малодушии, пусть это даже мешает основным целям жизни. Невольно вспоминается Стендаль, который не расслышал оскорбительной реплики прохожего, потом узнал об этом от приятеля и долгими днями кружил по Парижу в поисках обидчика. Кто согласен с Пушкиным и Стендалем, читайте Брютову. Тем, кто не согласен, читать было бы не так приятно, но полезно.

Любопытно получилось у Брютовой с уже упоминавшимся Набоковым. В шестой главе герой размышляет о том, как непрочно держится в словах их смысл, и при частом бездумном повторении слова оно начинает звучать как простой набор звуков, или насыщается новым смыслом. Точно та же мысль приводится у Набокова (каюсь, не припомню, где именно). И любопытно, что буквально в следующем абзаце рассказчик разглядывает себя в зеркале и в первый момент не понимает, что за объект он видит – это сюжет одного из рассказов Набокова. Оба этих эпизода логично вытекают из хода событий, так что совпадение наверняка случайное, но интересно: два специфически набоковских мотива оказались в романе бок о бок.

В эпилоге рецензии скажем о главном – о прологе. Сперва расскажу о происшедшем полгода назад. Сидели у меня два литератора (парень и девушка), а я читал им из антологии русского сонета. Авторы стихов – известные представители русской поэзии. И тут я схитрил: тем же тоном, не называя автора, продекламировал стихотворение современника. Парень почесал голову и говорит: «Ишь ты… Кто это?» «Она», – отвечаю, указывая на сидящую за столом. «Ка-ак?! – возопил он. – Я думал, Серебряный век». Я понял, что это удача. Если заранее известно, кто автор, то подавляющее большинство людей физически не способны объективно сравнить известного классика с безвестным современником. Если человек литературно грамотный, не зная, кто автор, готов отнести стихотворение к известной антологии, значит оно того стоит.

Возвращаюсь к той девушке. В телефонном разговоре я прочел ей стихотворный пролог Брютовой, после предварительного обсуждения известных поэтов прошлого. Выслушав, она спросила, кто автор. Услышав ответ, она почти дословно повторила реплику того литератора. Это та же удача. (Беда в том, что в большинстве случаев читатель (слушатель) знает, кто автор, и тогда непредвзятую оценку из него клещами не вытянешь.)

Хотелось бы отметить маленький недочет (может, это и не существенно). Почти во всех четверостишиях стихотворения рифмовка кольцевая (aBBa), и это производит впечатление продуманной композиции, и только в двух или трех местах вдруг вылезает рифмовка перекрестная (aBaB). Это производит впечатление недосмотра. Хотя кто в наше маразматическое время думает о таких тонкостях?

Глупо-то как – раз в жизни решил кого-то похвалить, и в конце тут же нагадил. Но ведь я же предупреждал в начале, что более расположен к разносам. Как говорил Змей Горыныч в одном известном анекдоте, «вот такой я вредный зверек».