Весёлые старты

Лёд, пустые колпачки петард. Я выпрашиваю у себя последнюю отсрочку, ныряю под козырёк пятиэтажки. Перекур. С двух сторон нависают безразличные окна.

Предыдущий месяц был изжит, вытолкнут насилу из календаря. Случалось, сижу над маминой гречкой, жую, говорю и вдруг пропадаю в себе, своих мыслях, а возвращаюсь, когда все уже допили чай. Думалось, поскорей бы отъезд, а там – будь что будет!

Наконец, настала дата, время подошло. Но в крайний двор по проспекту Космонавтов не набилась публика, никто не жмёт мне руку до посинения, не кричит "Молодец!". Гагарина-Меня сплавляют в открытый космос без помпы. А там встречают "трудные" дети: правонарушители любого жанра, сироты, дурачки всех мастей, девочки-дикушки с царапинами на запястьях, юнцы, ушедшие в резиновый мир из клеевых тюбиков. Рядовым гражданам не известно ни о детях такой судьбы, ни тем более о тех, кому поручено эти судьбы спасать. Граждане отдыхают. А посему – какой-такой герой? Но то им, а мне пришла пора стартовать.

 Великий город символично обрывался на здании спецшколы. За школой пустырь, и три роскошные шведские "Скании" притулились с краю. Площадку охранял частокол, подвязанный колючим проволочным "шарфом". Чтоб никто "не заболел". Под оградой, скинув вещи в снег, грелись сигаретами дети. Ребят будто ссыпали из кулька, настолько неопрятным казался их табор. Но, впервые застав "трудных" вместе, всех сразу, я не почувствовал жалости к ним. Скорее уж страх за себя.

Четыре года, каждое лето, я возил на отдых детей из приличных семей. Проводы проходили публично и с размахом, а мне, двадцатилетнему энтузиасту, вверялась роль распорядителя-тамады. Июнь, жара, площадь, Нева в блёстках. В самом соку мамаши слюнявят отпрысков. Я остаюсь при этом собой: гитара, стишки, язык без костей. Достаточно для взрыва детской любви. Со мной в эпицентре.

 "Трудных" не провожали. Может, и было кому, но вот не вышло. К слову, я не увидел ни одного по-настоящему маловозрастного ребёнка. Это были подростки, 12-16 лет, многие крупнее и выше меня. Такие давно не звали мамку, а, случись что, уповали на себя. Они давно установили, опытным путём, что взрослых наставников слабо заботят их драмы. Парадный Скорик, начальник охраны, топорщился в стае капюшонов, как белый гриб среди поганок. Вопрос, кто ядовитей. Прочим дядькам в камуфляже не доставало роста и харизмы, они хмурили лбы и запускали по рукам тотем – бездонный термос. К ним примыкал независимый дозорный Голубков. Пара лишних лет, исключительный статус ди-джея, и вчерашний "пионер", палец о палец не ударив, зарабатывает общее признание. Сбоку, сбившись в стадо, перетоптывались тётки в негнущихся дублёнках, старшие воспитатели. Эти с лёгкостью проглатывали детское хамство, курение, мат, шантажи, зато тщательно пережёвывали собственные сплетни и домыслы.

 Меня приметил Голубков, открыл было рот, но в тот же миг возникло милицейское сопровождение во главе с Мусаевичем. Я с головой ушёл в починку ремешка, и что там вещали о "заслуженном отдыхе" и "атмосфере добра в коллективе", сказать не берусь.

 – Витттор Еггенич! С теми, кто постарше, – в третий! Инн Паллна, туда же! – бывший мент умело зауправлял посадкой, обретя лихой вид. В усатом, грустном мужике забил Наполеон. Меня он по-отечески сдал Скорику. Слова про "культурно-массовый сектор" вызвали на лице последнего вялую игру мышц. Я стал соседом Инны, она пустила меня к окну. Снаружи, на истоптанном снегу, остались чья-то варежка, целлофановый мешок и пара сотен "бычков".

До Луги два с половиной часа езды, я знал маршрут лучше всех, однако, меня не спросили. Я, разумеется, в обиде не был. Разве что усомнился в собственной значимости.

 Последнее лето разразилось в финале грозой – на будущий год заезда не будет. Лагерь выкупает "ООО", которое сорит деньгами щедрого спонсора и шумит о тесной связи с мэрией. Все стали рвать на себе волосы, а я запаниковать не успел. Меня ещё раньше тактично взяли в оборот сами оккупанты. Позвонили, сказали, что слышали отзывы. Поделились планами. Озвучили сумму. Таких денег вожатый не имел за целый сезон! А тут речь шла об одной неделе зимних каникул, всего-то одной, после торжеств! Перед тем, как повесить трубку, обмолвились про "трудный контингент".

 Теперь "контингент" сидел за моей спиной. И слушал Скорика, зависшего в проходе. Тот долго мусолил всевозможные "нельзя", буднично стращал и непрерывно "эээ"-кал. А потом вдруг вызволил взглядом меня из укрытия, и я поплёлся в проход, методично сбывая "отдыхающим" бисквиты из коробки, взваленной мне в руки. Впереди шёл сам Нач. и вручал соки. Тыкаясь в слоновью спину, я старался не сбиться со счёта и слабо следил за обстановкой. Поэтому, вернувшись, пребывал в оторопи скорее от услышанного, чем увиденного. Кивая Инне на её воздушный бред, поразыгрывал внимание. Со всех рядов звенели "матюги". Но Инну звоном не проняли – она засопела и съехала вбок, сама себя уморив. А я не мог заткнуть уши, плейера не было, пришлось закрыть на всё глаза, притворившись спящим.

 На полпути наш кортеж, оглашая сиреной поля, выискал на трассе тихий участок и выгрузился целиком: справить нужду, покурить, размяться. "Ну, как настроеньице?" – это Голубков с позволения Мусаевича перебрался в наш автобус и уже задаёт тон. Так и поехали. В тени его неумного красноречия я отсиживался до самого лагеря.

 Мне ли не знать "трудных"! Не зря же работал в Социальной службе, не раз же катался в компании инспекторш в "газели" с синей полосой по "проблемным" адресам. Помню, проблемы начинались от самых дверей, нас пускали в них с большой неохотой. В коммунальных кухнях я являл квартирантам красную "корочку", обладающую пусть бесполезной, но всё-таки властью. Завидев такие дела, с клеёнок и стен бежали тараканы. Но крикливая женщина в трёх кофтах, вроде бы мама, и заплывший мужик с щетиной, вроде бы папа, оставались на местах: она – помешивая густое варево на плите, он – подпирая холодильник. И сумей-докажи, что весь их быт есть ни что иное как бутафория. По нашей просьбе выводили заспанное чадо, и "мамина радость", помня последние побои, кивала там, где следовало.

 Но в обществе себе подобных зверёныши быстро обретали мимику и голос. Хоть многое оставалось и от вчерашних зашкафных паучат. Вот здоровые парни и девицы упиваются счастьем, сваливаясь по пояс в грязные сугробы, а вот они же, всей оравой, унижают кого-нибудь одного, крайнего, жертву.

 Луга – тусклый городок, из тех, мимо которых проходит жизнь. До нашего появления приметами времени на улицах служили две-три рекламные растяжки да ряд афиш на стенах местного ДК. В остальном, декорации ветхи, грустны. Но в салоне исправно ржали, и поводом служило как раз всё сирое, брошенное, несовременное, что успевали замечать за окном. На выезде попался одинокий пример субботнего лужского бесчинства – пьяный мужик стекал по дереву в снег. Дружно, по-пионерски, приветствовал его третий автобус – хором средних пальцев, вскинутых вверх из сжатых кулаков.

 Заклинье, Турово, река, мост. "По голубому указателю налево..." свернули по тропе в снежный бор. Над нами, скрепив тяжёлые лапы, встали сосны в "ручеёк". Блеснула ограда лагеря.

 Любимого лагеря. Автобусы вспороли тишину, осыпали снег с кустов и по-хозяйски заехали на "линейку". Пока дети потрошили багажные отделения, а нашедших свои рюкзаки-пакеты по одному или парами разводили по корпусам ставшие вдруг колючими воспиталки, я маялся, не зная куда себя деть. Опять спасибо Голубкову. За это время он обзавёлся ключом от нашей комнаты, скинул вещи и, сгрузив в коробку свой нехитрый музыкальный набор, уже направлялся в клуб "зажигать огни".

 – Позволил бы Мусаич дискотеку на час дольше! – заведуя ди-джейской будкой и наблюдая оттуда массовый детский истеризм, Голубков, несомненно, чувствовал себя мессией. Но мне не доставало его азарта. За периметром нахмурился вечер, отовсюду заслышалось эхо детских голосов, окреп мороз. Пришло понимание того, что подобных вечеров предстоит впереди не один, не два, а целая неделя. И расстояние между мной и тёплым домом, где все сюжеты знакомы, огромно.

 Нас поселили в новый, аккуратный, скорее не корпус, а этакий сувенирный теремок на отшибе. Когда я входил за порог, то услышал с улицы рёв моторов – автобусы равнодушно покидали лагерь. Поезд ушёл, сказал себе я и обречённо поплёлся на второй этаж, игнорируя развешанные по свежим стенкам натюрморты. Обречённость сменила странная злость, когда и комната оказалась не тесной вожатской, к каким я привык, а приличным номером со своим санузлом, телевизором, двумя креслами. В одном из них спустя час меня настиг неугомонный Голубков.

 Я долго изображал, что не вникаю в смысл его сбивчивого сообщения. Хотя сразу всё понял. Понял, что надежду отсидеться до завтрашнего утра, до "Весёлых стартов", открывающих мою досуговую деятельность, этот смысл не оставляет. Я-то думал, что первый вечер целиком посвящу себе, заодно примелькаюсь и настроюсь на нужный лад. Как бы не так. Контрольный обход Мусаевичем заселённых детьми палат выявил сюрпризы. В глазах какого-то Бендикова он обнаружил нездоровый блеск, а в походке какой-то Ули ему привиделась подозрительная нестройность. Стал ворошить вещи, вытянул пустую литровую "Охту". Собрал весь этаж в холле, посверлил глазами. И сделал вывод, что Инны, Скорика и дяди Жени на целый отряд потенциальных выпивох на первых порах может не хватить. Подлатать прореху решено было мной.

 Корпус трясся от смеха-беготни-криков. С этажа на этаж мигрировали компании подростков. Возможно, пара пойманных Инной на лестнице "салажат" ещё запомнили моё имя, но в умах большинства я по-прежнему вызывал ассоциации с бисквитом. Мимо пролетали пацаны в белых майках и трусах, и им было наплевать как на холод, так и на "нового помощника воспитателя".. Погонял стаей, не взирая на нас, Вавакин, здоровый парень лет 16, по всему, авторитет для детей и головная боль для взрослых. Зря я надеялся и на половозрелых Лолит – в одной палате отшутились на мой счёт, в другой лишь дежурно покивали головой.

 Мы кое-как согнали их на ужин. Точнее, сгоняла и вела Инна, позади громыхал Скорик, а я мельтешил, запаздывал и всё терялся, не зная с кем и как навести мосты. В столовой подростки тянули руки к Инне, а я опять ощутил себя преглупо, оставшись один, не при делах. Смотрел поверх голов, взгляд дёргался как ртутный шарик. Так проотсутствовал весь ужин. Долго вис на Инниной тени у стойки раздачи, пока ей наливали то "пожиже", то "по плечико". Долго устраивался за шатким столом, вяло размазывал еду по тарелке. А дети сметали порции живо, как наперегонки. Подгоняемые цепочкой охраны, они выбегали на обледенелое крыльцо и сходу вгрызались в заготовленные сигареты.

 Когда вышли мы, в темноту по парам-тройкам разбредались отставшие капюшоны. Не я, а Инна, первой, протянула мне руку, чтобы помочь спуститься по скользким ступеням. Такое показательное сочувствие от лица немолодой, с коллекцией маразмов, женщины сбило меня с последних внутренних высот. Я запрезирал себя всего: от новых ботинок до старых комплексов. Требовался тайм-аут. Инна кивнула:

 – Только потом побудь на этаже, а я танцоров в клуб провожу.

 К таким "весёлым стартам" я оказался не готов. А ведь раньше сам опекал таких вот "тёть Инн" и, в отличие от них, не экономил сил, не считал часы до отбоя.

 Ноги сами понесли меня в номер. Там, не делая передышек, я разворошил сумку, пораскидал вещи, покурил, дважды умыл лицо. Сообщая себе как молитвы: "не так страшен чёрт...", "не боги горшки обжигают" и схожую ересь. Включил-выключил телевизор. И вышел вон.

 Под снегом с наледью мёрзли качели и клумбы-покрышки – то ещё зрелище, если привык видеть лагерь в зелени и цветах. Из клуба эхом неслось Голубковское "Р-р-р-а-ззз!" в капризный микрофон, сзывая самых нетерпеливых. Я тоже двинулся в зал. Там покрутился бок о бок с Его Величеством и даже потрогал на волшебном пульте рычажок, пусть без пользы. Трибуну ди-джея осадило с десяток мальчишек из его личной гвардии. Они вскинули на меня лица, и мне понравился их взгляд.

 Вышел из клуба на приятном взводе, чувствуя себя твёрже. Но напоролся на группу девочек, шагающих из злополучного корпуса, и моментально развалился на прежние обломки. Девчонки выглядели жалко, глупо, напялив лучшее из того, что имели. Не по сезону, не по размеру – майки-топики, не к месту, не к лицу – причёски-завивки. По недоброму смеху я распознал нарушительницу Улю и её свиту.

 По пути разминулся с целым строем своих подопечных. Инна выжидала на этаже.

 Я кивнул в ответ на её "Проследишь?" и принял таким образом пост. В холле, у окна, ютились на одной табуретке две безобидные девочки и, дыша на стекло, рисовали пальцами простреленные сердечки. Больше никого: ни детей, ни охраны. Я вслушался в коридорную тишину, продумывая, как бы обозначить своё присутствие. Но с лестничного пролёта понеслись крики, на шум обернулись рисовальщицы, и я, подстёгнутый их взглядами, не разбирая смысла, ткнулся в крайнюю палату. Середины подошв оседлали дверной порожек.

 Внутри не знали, кто снуёт по этажу: может, свирепый Скорик? Не знали и об уходе Инны. Но сдвинули в центр стол, расселись за ним впятером, толкнули тост. Подняли над столом цветные столовские чашки (такой своеобразный качающийся абажур). И тут я.

 Все опустили руки, но никто не убрал наполненный кубок. А в кубках не чай, не компот. На меня вылупилось пять пар мальчишеских глаз, нахально смеющихся, выжидающих. Но сходу отыскать нужных слов, тем более, верной к ним интонации, у меня не вышло. И этой паузой я сгубил себя.

 – Однако, дует, – сказал один из пяти, тот самый Вавакин. А большелобый верзила по соседству угодливо исполнил вдогонку банальный трюк: прижал чашку пятернёй к щеке, запрокинул голову и лихо катнул содержимое в рот. Все застыли – что дальше?

 Но я не выбирал продолжение. Мне вроде как и не оставили выбора. Я сделал строгое лицо, закачал головой, мол, как не стыдно, а сам только крепче взялся за ручку. Так, машинально, и потянул дверь на себя. Ботинки съехали с порожка обратно в коридор.

 Этаж молчал. Я стоял у закрытой двери, а за ней пили дети. Следовало не медля разыскать Скорика, да кого угодно, любыми средствами забить тревогу. Вместо этого я почему-то решил, что всякий смысл в несении мной вахты отпал, и безрассудно дезертировал из корпуса. Сначала в никуда. Потом рванул бегом в клуб, чтобы там, для подстраховки, изобразить поиски "кого угодно".

 В набитом зале гремели колонки и прыгали-плясали огоньки и счастливые детки. Обычно на летних дискотеках я садился, нога на ногу, у входа-выхода, и следил за потоком. Плюс, все видели меня, и, в итоге, на шее висли любимчики, а к уху склонялись все прочие. Но в тот вечер я забрался в самый угол, под сцену с бордовой кулисой, куда не доставали софиты и где нашёлся для меня свободный стул. Инны не наблюдалось, зато я видел Скорика, он наступал как танк, двигаясь к выходу. Он ушёл, я успокоился. Мысленно сдав полномочия.

 Возле сцены плясал кружок Ульяны. Сама Уля легко меняла круг, цепляясь ко всем подряд и повсюду отвоёвывая центр. А подруги покорно паслись подле. Глупые хиты сменяли друг друга, но Улин танец скрашивал для меня сучки и задоринки музыки-слов. Пацанка, с обесцвеченной хной короткой стрижкой, чёрной обводкой вокруг глаз, вечной жвачкой во рту. Её выхватил светопушкой влюблённый Голубков – смотрите, мол, все. Я и смотрел. Конечно, стоило поциничней вглядеться в детский танцпол, и он превращался в богатое поле для шуток. Но мне не шутилось, потому я и проникся, как эти бедно одетые девочки-мальчики стремятся быть по-экранному красивы и легки.

 За мной прислали шустрого мальца, он всё не мог перекричать музыку и отбубнил мне ухо. Но резанули слух слова: "Мусаевич", "охрана", "пьяные". Я бросился к выходу, задевая пары. Под медляк.

 На этаже дрожали стены, ещё бы, сцепилась-то не малышня! Вавакин оголён по пояс и сильно пьян. Ему заламывают за спину руки Скорик и дядя Женя, бурые от натуги. Вавакин выкручивается и метит ногой в большелобого, недавнего своего дружка. Того оттаскивает на себя Мусаевич, у пацана на затылке слипся ком волос, из раны струями сочится кровь. Большелобый напряг все силы, но ослабить захват не может, и, когда бросается молотить Вавакина, выходит, что молотит воздух. А Вавакин вертит двумя мужиками и всё той же ногой припечатывает парня в бок. Остальная троица вытягивает шеи из палаты и в драку не рвётся. В проёме двери расставила руки вопящая Инна.

 В холле замерло пять-шесть свидетелей, но, кроме меня, все дети. Я обязан был выйти из ступора и рвануть в драку. Но живой клубок из дерущихся сам накатил в мою сторону, я прильнул к стене и инстинктивно вытянул вперёд руки. В этот миг слетевшего с катушек Вавакина завалили общим усилием в свободную палату, а Скорик провернул в замке ключ. Внутри полетела мебель.

 Но угроза миновала, у всех отлегло. Большелобого уносили в медпункт на руках. По линолеуму растеклась лужа крови, её долго не касались, и ранний отбой прошёл под знаком кем-то виденной, кем-то пропущенной кровавой разборки.

 На расспросы Инны я молчал. Но вмешался по-геройски улыбающийся в ус, не злой Мусаевич:

 – Не говорит, куда сбежал? Ну, чего испугался? Видишь, что вышло? Это ж звери. Чуть что, подошёл, сказал. Стесняться нечего. Ладно. Теперь уж иди-отдыхай, а детей без тебя уложат. Иди.

 Я лежал в номере лицом к потолку. И наконец-то был сбит не только с мыслей, но и с ног. Привыкший быть чем-то вроде памятника в этих местах, я примчал сюда посреди зимы за очередными лаврами. Но малолетние вандалы разнесли мой монумент в щепки. И спят себе до завтра.

 На срочную планёрку ушёл Голубков. А меня и там не потребовалось. Держась статистом весь день, я умудрился прослыть его антигероем. Вылез из тени на пять минут, и этого хватило.

 Вернулся Голубков и понёс с порога:

 – Вавакина выгоняют! К семи обещали "газель" с водителем! – дальше не так охотно, – А про тебя Мусаевич сказал, что, с кем не бывает. Типа, все всё понимают, силой никто не удерживает. Сказал, если хочешь, можешь с ними вернуться. Будешь дома в 10 утра.

 Буду дома в 10 утра.

 – Будить?

 Сочиню по пути легенду, навру своим.

 – Ну?

 Cтанет тепло и безопасно. Найдутся открытые рты, пущу в ход фантазию – мол, такие эти "трудные" и растакие!

 – Ну?!

 Если на то пошло, какое мне дело до них?

 Да нет никакого.

 Всё, что мне виделось или не виделось ночью, переплюнула реальность раннего утра. Я снова слышал Голубкова. Он многократно повторял: "Вставай!" и тряс меня за плечо. И вынудил-таки открыть глаза.

 – Мусаевич уже на ногах! Вавакина подняли! Ты едешь или как? Ждать не будут, слышишь? Потом наорёшь, что я не разбудил!

 В окно пробился первый яркий луч. Мороз и солнце, день чудесный. В отношении чудес я не питал иллюзий. Но убежать из этого дня не мог. Крепко зажмурился, хотя утренний свет тут был ни при чём.

 – Не наору. Подкинь-ка пачку.