Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно «просят каши», а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в глубоких, не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь.       Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху – это точно. Сегодня мы сгребли и скопнили последнее сено, а назавтра наметили сметать последний стожок. Мама сказала: «Нам, видно, Боженька помогает». Боженьку-то она, пожалуй, к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После ухода отца на фронт мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, и мама сняла равнодушных к её молитвам Христа и Богородицу, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила их на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.

Посёлок наш небольшой – дворов сорок, но вытянут вдоль грейдерной дороги километра на три, с крутыми поворотами и проулками. Из-за болот дорогу прокладывали там, где выше и суше, и петляет эта дорога до самых вырубок. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы от воды подальше. И не дома построили – избушки... С первого взгляда видно, что рублены они не на века, а на скорую руку, у некоторых даже углы ровно не опилены, и почти все крыты берёзовым тёсом; тёс этот быстро чернеет и прорастает зелёными разводами мха. А ради чего стараться, если жить в этом домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые лесхозом деляны – и посёлку конец. И придётся лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною в очередной раз переселяться на новые места. За свои пятнадцать лет я сменил, ни много ни мало, три посёлка, подобных этому. 

Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил возле меня, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева – ухажёра Зины. От бровей до подбородка по его скулам протекли грязные дорожки пота: в железной кабине при такой духоте – не сахар.

– Колька! – крикнул он мне. – Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт, хорошо? Обязательно передай!

– Ладно, передам, – сказал я, и гружённый лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля.

Берёзовые хлысты на прицепе, с обрубленными сучьями и ветками, казались неестественно длинными; ободранная стальными тросами кора слезилась соком, а под корой желтела древесина, похожая на голую кость; тонкие вершинки, свисающие с прицепа, раскачивались и пружинили в такт ухабам. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут…

 

Дорогой я вспомнил, что надо бы зайти к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику – это по пути. Дом их стоит на окраине, и отец Серёжки, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорят лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: «Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом». А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: «Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?». Это верно: двуручные пилы, «лучки», ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.

Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся домой после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: «Ну, ты погляди-ка, ну вылитый Антон! Ну как две капли!». А потом обязательно спросит: «Как там мать, девчата?» – и взъерошит своей тяжёлой клешнястой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А, может, мне это только казалось.

С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Хотя и мне пришлось дважды посидеть во втором: заболел неизвестно откуда взявшейся скарлатиной, пропустил два месяца, и в том году меня в школу больше не пустили.

Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но с начала нынешнего лета встречаться стали реже и реже. За последний год он здорово изменился: ростом вымахал, как на дрожжах, забасил и, посчитав себя совсем взрослым, перестал приходить на наши игрища. И такой вид на себя напускал, будто он знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А уж материться стал – ну просто виртуозно! И откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не замечая ни женщин, ни ребятишек. Особенно, когда подопьют. А ему и вовсе далеко ходить не надо: тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз так запустит матом, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скора. Если при отце Серёжка курил почти в открытую, то при матери – ни-ни. О таких женщинах, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба!

 

Ещё в позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию с другими. Привёл он нас в школьный зал, именуемый «актовым» (там проводились школьные линейки, зимой – занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:

– Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть на вас полюбуются, – и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.

Иван Григорьевич вид имел внушительный. Был он высокого роста, ходил всегда в тёмно-синем полувоенного образца кителе с блестящими пуговицами, в галифе и сапогах. А лицо – такое увидишь, не забудешь: глаза чуть навыкате, нос горбинкой, лоб высокий и просторный, а курчавые чёрные волосы начинались едва ли не с макушки. На фронте он воевал офицером-танкистом, горел в танке, после чего рука его не сгибалась в локте и была всегда прижата к животу. Преподавал он историю и географию и часто рассказывал нам о войне, а когда очень уж просили, приносил показать нам свои ордена и медали. Мы очень уважали его, как уважали каждого фронтовика в посёлке, а единственного из всех офицера – тем более. И потому безропотно принимали от него любые наказания. Впрочем, понапрасну он никого не наказывал.

На каждой перемене школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывали нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и, в глазах некоторых, выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.