Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Подходил к концу учебный год, и на «семейном совете», поредевшем после отъезда Тони, мы сообща решали, чем мне заняться после окончания школы. Выбор, собственно, был не очень велик: или поступать в техникум, как это сделала Тоня, или идти в ремесленное училище. Первый вариант после некоторых размышлений отпал: нашей семье иметь на шее двух студентов – непозволительная роскошь. Второй – устраивал всех: бесплатное обмундирование, питание и, самое главное, – общежитие в городе. Из нашего посёлка многие учились в ремесленных училищах. Приезжая на каникулы, они форсили перед нами в чёрных шинелях с блестящими пуговицами в два ряда и сыпали незнакомыми словами: «шпиндель», «суппорт», «подача». А девчонок называли странным и некрасивым словом – «чувиха». И мне очень хотелось узнать значение этих таинственных слов.

Экзамены за седьмой класс прошли для меня без особых затруднений, и в моём свидетельстве об окончании школы не было ни одной тройки. На общешкольной линейке свидетельства вручал Иван Григорьевич. Все уже знали, что и он покидает посёлок: районо предложило ему пост директора десятилетки в одном из больших сёл района. И сейчас он прощался не только с нами, но и со школой.

Перед отъездом в город у меня оставалась неделя в запасе, и, чтобы скоротать время, я решил заменить подгнившие ступеньки крыльца. Тюкая топором, я заметил, что мама пришла из магазина с хлебом и остановилась у меня за спиной.

– Щиры уезжают, – тихо сказала она. – Уже и машину подогнали.

Топор выпал из рук и звякнул на сухой доске. Я ждал этой минуты, ждал сразу же после окончания школы, и всё-таки она застала меня врасплох. Ни слова не сказав, я вышел за ограду и, загребая пыль ослабевшими ногами, поплёлся к конторе. Сердце то замирало, то гулко ухало в груди, не хватало воздуха.

 

У конторы стоял грузовик и толпились провожающие. Чуть в стороне, с ребятами и девчонками, стояла Галка. Разговаривая с ними, она поглядывала по сторонам, словно искала кого-то. Я остановился неподалёку – не хватило решимости подойти ближе. Генка Тимохин тронул Галку за руку и показал в мою сторону. Она оглянулась и быстрым шагом пошла ко мне. Неужели ждала?.. Подойдя, остановилась и коротко взглянула на меня; в одной руке у неё был бумажный пакет, перевязанный шёлковой ленточкой.

– Думала, ты не придёшь.

Спазм сдавил мне горло, и я, запинаясь, едва слышно сказал:

– Вот… пришёл.

– Мы, наверное, больше не увидимся, – ей, как и мне, с трудом давались слова. – Мне жалко, что у нас всё так получилось. Надя сказала, что ты с ней… ну… из жалости. Может, я дура – не знаю… Но я не смогла по-другому. Прости.

– Это ты меня прости, – я тупо смотрел в землю, а в глаза – точно песком сыпанули.

– Галя! Ты где? – от машины донёсся голос её матери. – Уже пора, скоро поедем.

Я вздрогнул и поднял голову. Она протянула мне пакет и сказала:

– Это твоя книга. Есенин. Говорят, подарки назад не берут.

– Спасибо… А у меня ничего для тебя нет…

– Есть, – она как-то вымученно улыбнулась. – Это я вырезала твоё стихотворение.

Её позвали ещё раз. Мне показалось, что она хотела мне что-то сказать, но после недолгого колебания быстро отвернулась и побежала на зов матери.

На полпути Галка всё же оглянулась и крикнула:

– Прощай, Коля!..

Много позже я узнал, что их семья вместе с другими такими же семьями в конце войны была сослана из Западной Украины в Сибирь и прожила в нашем леспромхозе больше десяти лет. И в тот, памятный для меня день, они возвращались к себе на родину – домой.

 

Через неделю и я поехал в город, правда, ненадолго. Мы с мамой договорились, что как только поступлю в училище, сразу вернусь домой, чтобы до начала занятий успеть заготовить дрова и сено.

Из нашего класса нас уезжало человек шесть и среди них были Генка Тимохин и Надя Шкурихина. Генка решил поступать в речное училище; он грезил кораблями и морем, и хотя Обь – не море, как он говорил, но воды в ней много, и форма в училище почти моряцкая. Надя ехала к своей тётке в районный центр учиться на медсестру, и какое-то время ей с нами было по пути.

К железнодорожной ветке, соединяющей Пихтовку с главной магистралью, мы выехали из посёлка на открытом грузовике рано утром, много шутили и смеялись, опьянённые свободой и предвкушением новой жизни.

На крошечной станции, насчитывающей десятка два домиков, примерно через час пересели в один из пассажирских вагонов (всего их было три), прицепленных к составу с лесом.

Вагон был старый, можно сказать, древний, с потемневшей от времени фанерной обшивкой и деревянными полками, отполированными многими десятками тел до блеска. Закопчённые узкие окна почти не пропускали свет и не открывались из-за перекоса. В вагоне было душно, я повесил небольшую котомку со сменой белья и нехитрым обедом на крючок и вышел в тамбур.

Дверь оказалась незапертой, я открыл её и сел на ступеньку. Поезд тащился так медленно, что вполне можно было спрыгнуть на землю, прогуляться вдоль насыпи и влезть обратно. Железнодорожная колея, проложенная через болота, во многих местах просела, и вагон мотало из стороны в сторону. Смотреть особенно было не на что, но и на полке лежать не хотелось. На душе было немного смутно и тревожно: впервые в жизни я оторвался от дома. Мама с Зиной вчера весь вечер наставляли меня, как и что делать в городе, на какой трамвай садиться и на какой остановке выходить. Катин адрес, для верности, написали на бумажке, и я положил его в карман, пришитый мамой к внутренней стороне рубахи; там же находились скрепленные булавкой документы для поступления в училище и немного денег.

В тамбур вышла Надя и, подстелив газету, присела рядом. На ней было новое цветастое платье с пояском и короткими рукавами, а на ногах – белые носочки и новенькие коричневые туфли. В этом наряде она смотрелась просто замечательно и выглядела настоящей взрослой девушкой.

 

Вагон раскачивало так, что наши плечи постоянно сталкивались. Я молчал и смотрел на то, как причудливо меняют свои формы кучевые облака, медленно плывущие по небу навстречу поезду.

– Душно в вагоне, – сказала Надя. – Поднялись-то рано, ребята спать завалились, а я не смогла… Коля, а ты на кого хочешь учиться?

– Пока не знаю, там видно будет. Училищ в городе много.

– Вот и разъезжаемся все… Грустно как-то. Может, и не увидимся больше.

– Может, и не увидимся. Только кто его знает…

– А ты рад, что уезжаешь?

– Я ещё вернусь недели через две.

– А я – насовсем. Что там делать?..

Опять замолчали, и под скрип старого вагона и ленивый перестук колёс каждый думал о своём. Надя права: в посёлке нам делать нечего. На лесосеку? Только кто нас там ждёт – желторотых? Да и вырубки заканчиваются. Год-полтора и самого посёлка не будет.

Надя наклонилась и, повернув ко мне зардевшееся лицо, спросила:

– Ты всё ещё тоскуешь по ней, да?

– Надя, хватит об этом.

– Мне интересно… Что ты в ней нашёл? Худющая, конопатая…

«Ты забыла назвать, – подумал я, – бездонные глаза с зелёными искрами, пушистые ресницы, улыбку, которая освещала не только её лицо, но и всё вокруг. И ещё многое, многое другое…». Но я не стал говорить ей об этом вслух – это останется при мне. А на её слова только пожал плечами.

– А знаешь, Коль, – опять начала она, – я даже расплакалась, когда вы прощались. Честное слово. Это же из-за меня… Мне было жалко и её, и тебя… Да и себя тоже.

Я посмотрел на неё: нервно теребя поясок платья пальцами, она смотрела уже не на меня, а куда-то далеко-далеко. Что она там видела? Безвозвратно ушедшее детство?

– Ты, Надя, хорошая девчонка, – сказал я. – Правда, хорошая.

– Толку-то… О! – она вдруг оживилась. – А я узнала, кто Гале рассказал о нас. Это Зойка Голованова, сама призналась. Ты ведь знаешь, какая она сплетница! Ей, видите ли, больно стало смотреть, как я страдаю… Взяла и рассказала. Щиру-то она с первого дня невзлюбила. А подсмотрела, когда я от ребят к тебе пошла.

– Чего уж теперь… А тебе я сразу поверил.

– Спасибо.

И мне опять стало жаль её. Почти как в тот раз.

– Надь, там под берёзами… я тебе, наверное, больно сделал, да? Прости если что…

Она в недоумении уставилась на меня, а потом уткнулась лицом в колени и тихо засмеялась.

– Ох, и глупый ты ещё, Колька! – сквозь смех сказала она. – Какой ты глупый! Неужели ты думаешь, что только вам – мальчишкам – это приятно? – она подняла голову, протянула руку и взъерошила мои волосы. – Эх, ты – ухажёр!

Она поднялась, ещё раз одарила меня своей белозубой улыбкой, скользнула рукой по плечу и ушла в вагон. Газетный листок, на котором она сидела, подхватил ветерок, поднял ввысь и тут же бросил под колёса поезда.

Это был наш последний с Надей разговор, и больше мы ни разу не встретились.

А вагон скрипел и раскачивался, и поезд, хотя и медленно, но километр за километром преодолевал свой трудный путь, увозя нас из детства в далёкое и неведомое будущее, называемое жизнью.