Демон Захолустья

 

Откровения ростовского гота

 

 

Холода грянули внезапно, как будто в небе выключили отопление. И земля остыла меньше чем за сутки – Арман пришел ко мне летом, а уходил глубокой осенью, натянув мой свитер на древнегреческую свою фигуру. Я закрыла ставни и принялась читать Мопассана – душевные терзания героев пришлись мне как никогда под настроение. Я вздыхала, ворочаясь на диване, и думала: надо с этим кончать. Куда приведут эти отношения, в которых сам черт ногу сломит? Ай, как нехорошо выходит. Пора наступить на горло собственной песне и послать его решительно и бесповоротно. Да.

Думала я так день, думала два, думала три… А потом забеспокоилась. Что-то уж больно долго он отсутствовал. Потерпев неделю, позвонила – у него еще был архаический пейджер – и выяснила, что абонент отключен. У меня тоскливо заныло под ложечкой. Веселые краски осени постепенно мутнели, выцветали, приобретая одинаково-убогий оттенок навоза. Собственные мои глаза из зеленых почему-то сделались серыми, и, тщетно замазывая веки тенями, я вдруг внезапно поняла: мир потерял не одну из своих красок. Он потерял почти все, оставив мне только хворую желтизну, вечный черный и индифферентный белый. Армана не было рядом, и из жизни по капле утекал смысл.

Вскоре я начала ненадолго впадать в ступор. Зависала, пуча глаза в пространство и не думая ни о чем, кроме: где он? Перед внутренним взором стояла желтоватая пелена, и даже ужасов никаких не представлялось – на это просто не было сил. Все ресурсы уходили на ожидание, длинное-длинное, как паскудный моросящий дождик. Провалы в никуда становились все чаще, все продолжительней, и окружающие наконец забеспокоились. Мужу не удавалось меня расшевелить никакими средствами – а я даже не помню, пытался ли он. Наверняка пытался – он же видел все, все знал и ничего все-таки не мог поделать. А я равнодушно заливалась нудно-затяжными слезами и иногда посылала его в ларек за выпивкой: солнышко, давай напьемся… Нет, жила, конечно, но в таком густом тумане, что носа своего не видела. Не то что светлого будущего. Спасали друзья, и мама доказывала, что нельзя так убиваться из-за какого-то там… А я все равно убивалась, потому что – из-за кого же тогда и страдать?..

Я не помню, сколько это продолжалось. Знаю только, что долго – я уже начала потихоньку смиряться и поднимать голову из праха. А в один прекрасный день пошла гулять с собакой в тот самый парк Островского – хотя бы посмотреть на ту полянку, где мы когда-то летом… И около входа меня настигла sms-ка, такая деловито-обыденная: звони на этот номер, когда мы встретимся?.. До меня около пяти минут только доходило, что он вернулся. А затем я прямо посреди аллеи сделала сальто – благо, поблизости никого не было, а то б точно в дурдом забрали. Видно, во время этого сальто я и повредила себе что-то – не физически, а так… Пришла домой, села и стала ждать. Позвонил. Наорала на него со слезами в голосе и назначила встречу. Но чего-то в этом супе все равно не хватало.

Краски не спешили возвращаться к миру.

Идя к нему на свидание, нервно поправляла перчатки и думала: как же, как до него достучаться, как сделать, чтобы он понял, как мне было… паршиво… Неужели он действительно не может, не способен понять? Значит, дети и вправду легкомысленны и бессердечны? И как тогда жить с этим, зная, что ему все равно?..

Он моей боли не видел, хотя ею тыкали ему в нос.

А я?..

Встретились как-то натянуто, словно и не собирались выяснять отношений. Я, запинаясь, повела свою печальную повесть – но повесть не выходила, получалось куцее: «Какая же ты бесстыжая сволочь!» Он молчал, и об это молчание разбивались злость моя, и тоска, и неловкая радость оттого, что он все же вернулся. Я захлебывалась, не умея сказать единственно нужного, словно заразилась от него немотой этой проклятой, и наконец, потеряв терпение, воскликнула: «Так значит, тебе все это параллельно?!»

Он поднял глаза и сказал, что ему параллельно.

И я, увидев звенящую пустоту, разъедающую изнутри это маленькое прекрасное существо, перепугалась не на шутку. Не столько за себя, сколько за него. Он смотрел на меня так, будто я могла ему помочь. А мне самой было так больно и страшно, что хотелось убежать домой и спрятаться под одеяло. Я не умею учить любви. А сам он не мог с этим справиться.

Что-то рвалось и плескалось у него внутри, но наружу долетали только брызги. Тяжко и неуклюже, с трудом подбирая слова, говорил он о своем равнодушии, а я сидела и не понимала, не понимала, хоть убей. И в ответ плела какую-то чушь собачью: что люблю цветы и конфеты, а он об этом знать не знает. Что мне нужно уделять внимание и, кроме гадостей, говорить еще и комплименты. И что, если меня не любить, я зачахну и умру. А он будет виноват в моей смерти.

Кончилось это тем, что он вскочил с лавочки и чуть ли не за шиворот поволок меня на цветочный рынок. То-то, верно, веселились продавцы, когда мы, злые, растрепанные, не глядя друг на друга, рылись в скопище роз. Я люблю темно-красные, почти черные, о чем и скулила жалобно ему в ухо, но он все равно выкопал советски-кумачную и всучил мне. И я, растерянно зажав ее в руке, поплелась за ним обратно в парк, уже поняв, что опять вышла какая-то чепуха и что так будет всегда, как бы я ни капала ему на мозги. И от этой мысли стало до того тошно, что я разревелась – в голос, по-детски, размазывая растекшуюся тушь по красному от переживаний носу. Отворачивалась, словно мне шею свернули, чтоб он не видел меня такой – и все-таки заметила на его лице недоумение. Он не знал, что делать с пошло рыдающей девицей, а может, и знал, но не решался. Или ему попросту было противно. Я сама подползла к нему и уткнулась носом ему в плечо. Но это не помогло. Все равно было гадко и тоскливо, и от слез делалось только хуже.

Вот говорят: «Поплачь – легче станет». Ничего подобного. Когда ревешь и не можешь остановиться, это выматывает. По-моему, плач – это такая тошнота душевная, которая, может, и очищает нутро, зато если затягивается – грозит моральным обезвоживанием. А у меня эти спазмы частенько продолжаются до тех пор, пока в желудке, то есть в душе, вообще ничего питательного не останется. И тогда выворачивает уже насухую, а это довольно мучительно. Поэтому я терпеть не могу плакать, особенно при посторонних. Кому приятно, когда его тошнит на людях? А тем более – если это видит тот, кому ты обязана подобным состоянием…

Короче говоря, с того вечера прочно поселилась во мне тошнота. Арман упорно твердил, что нужно строить отношения, даже домашние задания давал – напиши, что тебе во мне не нравится… Но я-то видела, что это бесполезно. Что так называемым отношениям пришел конец, и тут уж рыдай не рыдай, пиши не пиши – никого из нас это не изменит. Стоит ли в таком случае пытаться что-то спасти?.. Все равно я бы не бросила курить, а он – исчезать, и мы бы только грызлись постоянно по этому поводу. И я решила оставить все как есть.

Только его это, кажется, не устраивало.

Попытки сделать удобным мой быт стали приобретать у него патологический характер. Он все время в чем-то ковырялся, что-то чинил – но в другом месте тотчас ломалось что-нибудь еще, и он радостно кидался туда, так что на меня у него почти не оставалось сил душевных. Он даже начал меня воспитывать: ты посмотри, какой у тебя срач в доме. И собака совершенно обнаглела. И кошка гадит под шкафом. И вообще … Послушай, обозлилась я как-то. Я, и моя собака, и моя кошка – мы такие, какие есть, и будь любезен, ешь нас с кашей. А если не нравится… Нет, я не добавила «Уходи». Но это повисло в воздухе и так там и осталось, отравляя нам частые в последнее время встречи.

Муж тихо торжествовал победу.

У них с Арманом установились настороженно-дружеские отношения, поскольку теперь супруг мой мог себе это позволить. Я тянулась к нему, потому что он был открытый, надежный, и не скользила я по нему, как по льду, не зная, куда в следующее мгновение рухну. А главное – я понимала его, а он – меня, хотя и цапались мы поминутно, и в душу друг другу лезли без всяких церемоний.

Только голая синица в руках меня не устраивала, а журавль не спешил спускаться с неба.

Примерно в эту пору ко мне впервые явился Демон – во сне, когда я, почти спокойная, посапывала бок о бок с Арманом. Помстилось мне, будто я проснулась и поплелась, зевая, в туалет – через всю квартиру, даже о ковер, помню, споткнулась. В темной прихожей взялась за дверную ручку – и вдруг из мрака, прямо из-под моего локтя, вынырнул плюшевый мишка и вцепился клыками мне в предплечье. Я не закричала, хотя было очень страшно. Я просто начала судорожно его стряхивать, а он болтался у меня на руке, ворча как будто по-собачьи, и кровь марала его белую мордочку. Он был совсем легонький, и я после недолгой борьбы отшвырнула его – так, чтобы ему не было больно. Он же мишка, думалось мне. Такой пушистый и уютный. А что кидается – так это придется потерпеть. Потому что я большая и сильная, и если начну сопротивляться, могу его убить. А маленьких обижать не годится.

С этой безумной мыслью я вошла в туалет и увидела сидящую там Смерть. Она была в цилиндре и фраке, а на подвижные нервные руки ее были надеты перчатки. Белые лайковые. И эти мягкие белые пальцы тотчас потянулись ко мне, а Смерть шутовски улыбалась тем временем и корчила рожи. Вот тут я и заорала что было мочи, только, конечно, без звука, ибо дело происходило во сне. А потом пришла в себя и увидела, что Арман не спит и смотрит на меня.

«За мной Смерть приходила»,– сказала я ему, чтобы как-то объяснить свои выпученные глаза и трясущиеся руки. «Не бойся, – ответил он.– Я же здесь. Я буду отгонять смерть от моей маленькой девочки» Я фыркнула. Девочка? Я же старше на полтора года, и сильнее, и мудрее. А главное – он сам был чуть ли не из той же шайки, что Смерть и плюшевый мишка, и верила я ему примерно так же. Вот Муж – тот бы отогнал, думала я. Потому что он любил меня, а я любила Армана. А от смерти может спасти только любящий.

Так казалось мне тогда, и я отчаянно искала этой любви – только, видимо, делала что-то не так, потому что чувство покоя и защищенности никак не приходило. Наверное, я немножко рехнулась после этого сна, и мне стало казаться, что никто меня не любит и никому нельзя верить. Ощущение собственной ненужности и одиночества все росло и росло, и Смерть в белом цилиндре нашептывала мне на ухо: «Всякая тварь земная одинока на своем пути. Ни один человек не знает мыслей другого, и как бы не старалась ты, тебе не пробить эту стену. Ты глупая, никчемная, толстая баба, к тому же еще и бездарная; и злись не злись, бушуй не бушуй, ничего не изменится. Бессильна ты и слепа, как крот, вылезающий из-под земли. Никому на свете нет дела до того, что происходит у тебя в душе, потому что у всех своих проблем хватает. А ты только мешаешь людям жить со своими фокусами и вообще зря коптишь небо».

И тогда мне открылась вся чернота беспросветная, вся муть и дрянь моего существования. В самом деле, зачем я живу? Я не учусь, не работаю, не приношу никому никакой пользы, да еще и наезжаю на всех, чтобы меня любили. А за что, спрашивается? За то, что я истеричка паршивая, капризная эгоистка, мнящая себя пупом земли? Можно подумать, кому-то интересно со мной нянчиться!.. Не такое уж я сокровище, в самом-то деле. Ну и что, что я пишу стихи, рисую и занимаюсь вообще всякой бесполезной чушью? Все равно это никому не нужно, даже тем, кто мне из-за этого завидует. Денег за стихи не платят, читать их никто не будет, не говоря уже о том, что никакая поэзия не поможет заставить кого-то меня полюбить. А кроме писанины, я больше ничего не умею. Ни-че-го. И всем на меня наплевать на самом деле. Потому что у них своя жизнь, и если я из нее исчезну, всем будет только лучше.

В жизни каждого человека неизбежно наступает момент, когда он всерьез задумывается о смерти. У большинства это остается только в мыслях, потому что слишком силен у человека инстинкт самосохранения. Некоторые, однако, добираются до следующей стадии – жалкой попытки суицида, которая не может и не должна увенчаться успехом. Но это нужно – для того, чтобы стало страшно, чтобы захотелось жить дальше, чтобы вспомнились все, кто, потеряв тебя, потеряет кусочек души. Тогда человек отложит бритву, или веревку, или снотворное, повернется и захлопнет дверь перед носом у смерти. Потому что жизнь – она все-таки прекрасна и удивительна.

Но бывает и третья стадия, и это уже опасно. Когда доходишь до такой точки равнодушия, что тебе действительно становится все равно.

Когда методично и расчетливо продумываешь мельчайшие детали, чтоб не сорвался твой план. И думаешь о тех, кто остается, лишь как о досадной помехе на твоем пути в никуда. Или вообще о них не думаешь. Нет страха, нет боли, нет жалости – даже к себе. Вот тут-то и наступает поворотный момент. Струсишь в последнюю минуту, или кто-то войдет, помешает тебе, или успеют спасти, когда ты уже без сознания – будешь жить дальше и, вероятно, думать забудешь о самоубийстве. Если же нет…

В храме, средь тысяч и тысяч свечей, станет немного темнее.

Только заметит ли кто-нибудь, что твоя свечка потухла?..

Лично у меня на счету три попытки, и все завяли на второй стадии. Я слишком труслива, к тому же не знаю толком, как это делается. Зато – я уже говорила, что вакцинирована смертью?.. Самый, пожалуй, комический случай и вышел тогда, при Армане. У меня хватило глупости вытворить это, пока он спал – не потому, что ждала: остановит, а просто – страшно было одной оставаться. Тем более спал он как суслик, даже на музыку не реагировал. Что-то ненормальное было в этом сне – как будто не сон, а дурман какой-то, или опьянение, хотя он вообще не пил. И так мне от этого стало вдруг дико и страшно, что я убежала на кухню, скорчилась там в уголке и стала ждать, пока нагреется чайник. Читала где-то, что вены надо резать в теплой воде, а то будет больно. Слезы глотая, состряпала предсмертную записку: «Всякая тварь земная одинока на своем пути…» и дальше по тексту. А потом поняла, что больше ни о чем не надо беспокоиться. Не надо принимать по часам противозачаточные, не надо звонить по объявлениям насчет работы. Даже темноты бояться теперь не надо, потому что ничего страшнее смерти случиться на может. И ни люди не могут меня обидеть, ни злобные привидения утащить. Потому что все равно я скоро умру.

Однако чайник закипел, а умирать почему-то не хотелось. Глупо налив себе чаю, я принялась убеждать себя: надо. Ничего не поделаешь. Придется. Так вышло. И т.д. и т.п. Ладно, вены, допустим, больно – а я, кстати, боли боюсь ужасно, сильнее даже, чем самой смерти. Хорошо, это отпадает. Но таблетками-то я уже травилась. Правда, в тот раз тоже испугалась и побежала промывать желудок, а потом несколько дней провалялась в постели, потому что клофелин успел подействовать. Ну да теперь я такой ошибки не совершу, угрюмо решила я и полезла в ящик с медикаментами. Как назло, под руку все время лезла всякая дрянь вроде активированного угля, так что я совсем уже отчаялась. И тут, когда рука моя наконец наткнулась на что-то серьезное, проснулся Арман.

Ничего он мне не сказал, не спросил, что это я творю. Просто стоял в дверях и смотрел на меня, как на идиотку. А я себя ею и чувствовала – зареванная, в расстегнутом халате, с чашкой чая в одной руке и упаковкой таблеток в другой. И это при том, что тому же Арману я недавно объясняла, что жизнь прекрасна и удивительна. Что все мы там будем, и если припремся туда раньше времени, то никому этим ничего не докажем. И вдруг такой афронт!..

Да если бы я тогда знала…

Я обо всем этом нарочно рассказываю, не украшая и не преувеличивая. Пускай все полюбуются, какой нелепой дурой я себя выставила. Только меня бесит, что к неудачным попыткам все так снисходительно относятся. Ну что, деточка, попробовала? Страшно? То-то же. Больше никогда так не делай, а то люди смеяться будут. Или еще хуже бывает реакция: что, струсила? Слабо? Ха-ха, как попсово! И ничего ты не умеешь, и ни на что ты не способна! Да ничего ты с собой не сделаешь, просто пугаешь и выделываешься!...

Вот этого я бы никому говорить не советовала. Потому что на «слабо» могут и повестись.

И тогда уже будет совсем не смешно.

Если человек пришел к подобному решению, значит, ему очень больно. Значит, есть у него какая-то рана, для него несовместимая с жизнью – а эту рану, вместо того, чтобы лечить, чаще всего аккуратно присыпают солью. В воспитательных целях. Сильным быть надо, не спорю. Только насильно этого не привьешь, и иногда человеку нужно, чтобы его банально пожалели. Протянули руку, а не дали пинка, чтоб он поднялся сам. Упаси Боже, я не о себе, хотя и нуждаюсь в этой руке не меньше, чем прочие.

Просто если все будут бояться друг за друга, мир подольше останется красочным.