Демон Захолустья

 

Откровения ростовского гота

 

 

Как ни романтично было бы на этом закончить, я этого все-таки не сделаю. Потому что первоначально спасение Мурки Крамер от черной меланхолии лежит на совести совсем другого человека. Вернее, двух человек. Сейчас объясню.

Надеюсь, читатель помнит еще о Мечте моей, достойной рыцарей средневековья и блондинок в розовых кофточках?.. Я говорю о Lacrimos’е, разумеется. Так вот господин Вольфф (давайте без масок!) и выволок меня за руку из болота, причем сам об этом не подозревая. А дело было так.

Июня десятого числа сего (равно как и прошлого) года состоялся концерт Lacrimos’ ы в Москве. Открою тайну – специально для тех, кто пожимает плечами и думает: надо же, событие! На самом деле, живя на полторы тысячи в месяц, изыскать средства на поездку в столицу и приобретение билетов – это почти подвиг. И этот подвиг совершил для меня мой друг Шурик. Приближался мой день рождения, а я ходила удрученно-разъяренная, потому что денег на билеты все-таки не было.

«Но ведь есть на свете справедливость, – доказывала я маме, которая страстно убеждала меня выбросить из головы эту чушь. – После того, что пережила я зимой, разве не должен июнь принести мне чудо?!»

И тут, как добрая фея, явился Шурик.

«Ты хочешь на Лакримозу? – торжественно спросил он. – Так ты на нее поедешь».

И мы поехали.

Как Золушка перед балом, тряслась я в поезде и старалась ни о чем не думать. Слишком неправдоподобна была такая удача, и слишком многое нужно было вместить в голове. И даже бредя по Москве, я упорно не радовалась – берегла чувства, а заодно и нервы. Последние, кстати, не выдержали у самого входа в клуб, куда мы притащились за четыре часа до концерта.

«Боже великий, если мне станет плохо, пусть это случится сейчас, а не на концерте», – стенала я, лежа в полуобмороке на плече у Шурика. Голова кружилась, как в центрифуге, и желудок кружился вместе с ней, норовя выплеснуть содержимое. К счастью, вскоре меня отпустило.

«Я хочу розу», – заявила я легкомысленно, вскакивая с парапета.

«А я хочу жрать, – мрачно ответил Шурик. – На хрена тебе роза понадобилась?»

«Ему подарю», – покраснела я. Шурик вздохнул и потащился со мной в цветочный ларек. Когда вернулись, на лестнице, ведущей к клубу, уже змеилась дикая очередь.

Не буду описывать многочасовое ожидание у входа и получасовое – самое мучительное! – внутри. Роза успела поникнуть главою, а я – оторваться от Шурика в стремлении подобраться поближе к сцене, и как-то я пропустила мимо глаз момент, когда он появился на сцене. Он – человек, которого я так жаждала увидеть во плоти! Но – забодай меня комар на этом месте, если я помню, как он выглядел и как двигался. Это пришло потом, когда меня грудью притиснуло к сцене, и я принялась отчаянно ему сигналить – руками, глазами, всей своей потной обалдевшей рожей: эй, я здесь! Повернись, покажи мне твое лицо!.. А он смотрел мимо – он вообще, кажется, подслеповат немного. А потом подошел к нашему краю – как раз против меня – и продолжал петь, опершись на синтезатор и наплевательски скрестив ноги. Так хитро и умно стоял – чтобы не могли схватить, дернуть, заставить потерять равновесие. Но все-таки дотянуться чтоб можно было. И я нечеловеческим усилием – единственная! – дотянулась, ухватила за коленку и гладила, гладила… С такой дрожащей нежностью гладила, что он не выдержал и смылся на середину. Но я уже поймала контакт.

Это была такая игра, и я вместе со всеми прыгала, ловя его протянутую над толпой руку, и подтягивала старательно по-немецки, соблюдая все правила певческие – чтобы было слышно. Розе моей давно пришел кердык, и соседи радостно порвали ее на лепестки – набирали горсть и швыряли исступленно на сцену. А он глядел на нас – толпу – сверху вниз, как с трона, и волнами шла от него энергия – сила? властность? обаяние? Наверное, все вместе. И мне почему-то чудилось, что я его понимаю.

В конце концов, разве мне незнакомо это чувство – «удерживать аудиторию»?..

Концерт кончился, а я почти не жалела об этом. Ждала еще чего-то – посидеть хотя бы под дверью, померзнуть; ведь выйдут же они оттуда когда-нибудь? И тогда уже не снизу вверх посмотреть на него, а прямо в глаза. Какой он? Не лжет ли он нам в стихах своих? Не разочаруюсь ли я в нем, увидев вблизи его настоящее лицо?..

Не разочаровалась.

Как я попала на автограф-сессию? Вначале была все та же толпа. Потом охранник, заявивший, что все продолжится позже – если это столпотворение сейчас рассосется. Затем пустой стол, кипа чужих блокнотов в руках и тягостная готовность к ожиданию. И вдруг – тот же охранник на пороге отдельного кабинета: так, по пять человек давайте заходите… Не успели опомниться, как, перепуганные, ошарашенные, оказались в святилище. А там у них приглушенный свет, и уют, и что-то наливают, и смеются…И мы стоим, поклонницы, одинаково трусящие со своими тетрадками. Первая в очереди подошла к нему молча, получила роспись и исчезла – раз и все, как прививка. Второй получилась я. Стояла и боялась, пока не взял за плечо охранник, не подтолкнул: иди! И …

Он поднял голову и посмотрел на меня выжидающе. Ну что вы там телитесь, съем я вас, что ли?.. И я рванулась вперед – как на сцену, под бьющие в лицо огни. И оказалось вовсе не страшно, и дурой я себя больше не чувствовала – потому что я увидела человека. Ecce homo!.. Он держался настолько легко и естественно, что казался почти родным – как будто мы сто лет знакомы, просто давно не виделись. И я, подскочив к нему, как школьница, с электрической евроулыбкой, обрадованно зачастила по-английски: привет, ой, я так рада, распишись, пожалуйста, здесь, здесь и здесь… И еще вот здесь… Он, кажется, усмехнулся, хотя, может, и остался вежливо-серьезным. Подпись у него, как выяснилось, была размашистая, на полстраницы – а у меня в блокноте место только и оставалось под стихотворением, выписанном любовно и посвященном – ему… Он поставил свой театральный росчерк и так просто и естественно ткнул пальцем: твое? В смысле стихотворение. Ну да, ответила я. У меня вообще было такое впечатление, что мы не по-английски говорим (язык для обоих чужой), а общаемся телепатически. Как-то сами собой получались слова, и как-то само собой вспомнилось – у меня же книжка есть, а там этих стихов… Выхватила жалкую свою брошюрку и с сопроводительной речью всучила ему. Именно всучила, иначе не скажешь. Он заинтересовался. Полистал, задержал взгляд на театральных масках на титуле (да знаю я, что это пошлый штамп! Не я же ее оформляла!). Потом повернулся и посмотрел на меня как на идиотку.

«Unfortunately, я не могу это прочитать».

«О, блин, unfortunately…»

Вот тут мне отказал английский. И пока я корчилась рядом, издавая на разные лады звуки сожаления, он просто стоял и ждал, что я буду делать дальше. Затем наконец сжалился.

«Ладно, я возьму ее как подарок. Спасибо».

«Тебе спасибо».

Выглядели, наверное, как пара танцующих менуэт – или пара псов, учтиво размахивающих хвостами. Спасибо-спасибо… Thank you. Danke schön. Spa-si-bo… Ха! Так, выпучив глаза и подметая хвостом полы, я и попятилась к выходу – миссия-то выполнена! Он задержал меня, протянул руку. Сильная, изящная ладонь, патологически чистая – и я своей замызганной корявой лапой стиснула ее крепко, по-мужски. Наверное, с перепугу. И руки сошлись изгиб в изгиб, так, что я даже ничего не почувствовала. Обычно ведь как бывает – берешь кого-то за руку и ощущаешь сразу: теплее-холоднее, мягче-тверже, шире-тоньше… А тут и температура, и твердость – точь-в-точь как у меня, разве только чуть-чуть крупнее… Как будто сама с собой поздоровалась. Или с Мужем – привычным, знакомым, с которым знали друг друга, как облупленных. Но этого-то я не знала! Хотела узнать, вычисляла – детективно, шпионски – по песням, по интервью; воображала, угадывала – но не знала.

Или все-таки?..

Странное, должно быть, ощущение, когда тебя знают все, а ты – никого. Когда в твой день рождения полмира пьет за твое здоровье, а ты сидишь мордой в салате в своей маленькой, уютной, сказочной стране и ухом не ведешь. И правильно делаешь, потому что если бы ты вдруг услышал все, что о тебе говорят хотя бы под клубом, узнал обо всех фамильярно-эротических фантазиях, где ты – главный герой, у тебя бы голова, наверное, лопнула. Поистине великой силой и цельностью надо обладать, чтобы выдержать все эти взгляды, в которых светишься ты – и все-таки не совсем ты. Ибо сколько людей – столько и образов твоих у них в головах, и неизвестно, который из них ближе всего к истине.

Так вот, после нашей встречи я уверовала в Человечество. Потому что тот образ, что сложился у меня в голове, и то, что я увидела на самом деле, – совпали. Он не лгал. Он не белый и не пушистый, и не рубаха-парень, но и не черный кожистый звероящер. Он прежде всего настоящий, и это так здорово! Душу греет сознание, что ты не одна такая на свете – кто не боится говорить глупости, а наоборот, получает от этого удовольствие. И если бы не он, вряд ли я бы когда-нибудь решилась это написать. А теперь я знаю, что в этом все-таки есть смысл.

Чем кончилась эта история? Да ничем. До утра проторчали мы под клубом – не потому, что самые верные, а просто идти было некуда. Хотя действительно, наверное, верные!.. Восход солнечный застал меня замерзшей, вдохновенной и бодрой, стоящей спиной к клубу и самозабвенно выводящей «Ой, мороз, мороз». Радостное «Good morning!» отвлекло меня от этого занятия, и сияющая, подвыпившая, легкая, как девочка, госпожа Нурми (вторая половина Лакримозы) вылетела во двор с охапкой потрепанных цветочков в руках. Шурик, пьяный и трепетный, устремился навстречу и навис над ней такой огромной почтительной глыбой, что с нее даже хмель немножко слетел. Unfortunately, в полшестого утра оба владели иностранными языками чуточку хуже, чем обычно, а посему мне пришлось выступать в роли толмача при Шурике и долго объяснять даме, что он ждал ее здесь всю ночь, что ехал за тысячу километров и т.д. и т.п. Тысяча километров явно даму впечатлила, и я заулыбалась умиленно обоим, мысленно благословляя родной инъяз. И тут до меня дошло, что мое главное действующее лицо уже влезло в Белый Мерседес и вот-вот отбудет в туманную даль. А я так хотела еще и попрощаться!.. Немного грустно было глядеть на его повернутый к окну затылок (разворот головы полководца после битвы и мышиный такой хвостик, стянутый, кажется, аптечной резинкой), но я все равно макакой запрыгала перед машиной – в отличие от кучки стойких и сонных поклонников, молчаливой стеной стоявших сзади. И когда ему на меня наконец указали, я не придумала ничего умнее, чем послать воздушный поцелуй.

Hominem quaero!

Езжай домой спокойно, я не буду тебя доставать. Разве что пошлю по «мылу» перевод стишка, чтобы получить в ответ все то же хвостатое спасибо и best regards от твоего имени. А еще – удостовериться, что ты обо мне помнишь. Хотя бы первые две недели. Чумазое чучело – Золушка – всучило тебе в качестве туфельки книжку – тебе, Принцу на Белом Мерседесе. Но это было далеко не самым важным.

Главное – я удостоверилась, что ты существуешь.

 

 

*   *   *

 

Ох вы гой-еси, добры молодцы, а и расскажу я вам напоследок сказочку, как мы с Юлькою Истину людям сватали. Ощенилась у Юльки собачка, по имени Лакримоза, и народилось у нее трое щеночков, белых и пушистых. И послали нас в город в базарный день, тех щеночков продавать, а то и просто задарма отдать, лишь бы сбагрить. Стали мы в ряды торговцев живым товаром и давай наших щенков рекламировать: папа, мол, у них шпиц, мама болонка, покупайте, люди добрые, себе на радость, детям в утешение. Двоих продали-таки сердобольным гражданам, денег заработали, а третью, сердешную, – никак. А стояла об ту пору возле нас тетенька, виду церковного, тоже торговала собачками, да и рассказала, что подкинули, дескать, под собор щеночков, вот она и старается их пристроить в хорошие руки. Поразмыслили мы с Юлькой да и пошли с тем щеночком на Братское – под церковь подбрасывать, авось обиходят тварь божию в милосердии своем. Пришли и говорим старушке, что во дворе обреталась: возьмите собачку, бабушка, пускай живет у вас тут при храме, а то нам девать ее некуда. Ой, не знаю, деточки, отвечает бабушка. Здесь, говорит, и так псов бродячих немеряно, да и разрешат ли, не скажу. И вышел тут поп в рясе и заругался на нас: шли бы вы отсюда со своею собачкою, и без вас проблем хватает. И обернулась я гордо, и воскликнула: а когда мне помощь понадобится и приду я в храм божий, вы меня так же прогоните?.. Не знала я тогда еще, что так оно и выйдет. И пошли мы дальше с Юлькою, и нарекли по дороге собачку Истиной.

Раз православным не нужна Истина, рассудила я уже за воротами кладбища, то пойдем-ка мы с нею к католикам. У них и храм побогаче, и каноны построже; может, приютят тварь божию в милосердии своем?... До костела путь неблизкий; шли мы по жаре без еды да без воды, с тяжелою Истиной на руках, без малого час. Покурили на травке перед храмом, подходим к воротам – а они заперты, и во дворе нет никого. И поняли мы, что не нужна наша Истина церкви, по-каковски бы там не пели. Повисели на решетке и пошли дальше.

Но если церкви не нужна Истина, то куда же нести ее нам? Подумали мы и решили идти с нею в детский садик – может быть, там примут тварь божию в милосердии своем? Дети не знают еще проблем взрослых, и жалости в них побольше должно быть; отдадим-ка им Истину, авось пригодится. И полезли мы в садик через дырку в заборе, и уже перед закрытою дверью вспомнили, что сегодня воскресенье. И у порога нельзя было оставить Истину: померла бы злосчастная лютою смертью голодной до понедельника. Вздохнули мы тяжко и полезли обратно. Около садика двор был, качели там, лавочки, дети гуляют; стали мы тихо в сторонке и начали ждать. Думали: увидят детишки собачку нашу, кинутся с нею играть, да и оставят у себя тварь божию в милосердии своем. Но дети столь увлеченно обсуждали последнюю серию какого-то мультика, что не видели Истины. И только самая маленькая, лет двух или трех, девочка подошла к нам и ткнула в Истину пальчиком. «Собака», – сказала девочка и улыбнулась. «Ну да, собака, – возрадовалась Юлька, искрясь верою в человечество. – Смотри, какая хорошая! Вот ты сделай ей домик и приноси ей каждый день кушать. И будет у тебя своя собака» Но девочка с той же улыбкой отвернулась к гаражам. «Еще собака, – сказала она, показывая на стаю бродячих псов, бежавшую мимо. – И еще собака. И еще…» Скорбно вздохнули мы, сгребли Истину в охапку и отправились дальше.

Уж вечерело, и истомились калики перехожие, то есть мы с Юлькой, бродя по белу светушку. И несли нас ноги сами к отчему дому – вернее, к маминому, до него как раз недалеко было. И пришли мы к моей маме, и поведали ей беду свою. «А вы возьмите свою Истину, – сказала мама, – посадите ее в коробку и оставьте за домом. Может, заберет кто тварь божию в милосердии своем». И взяли мы коробку, посадили в нее Истину, дали ей хлеба с водицей и оставили одну-одинешеньку в палисаднике. И ушли, закручинившись, сели в автобус и поехали домой. И сказала Юлька после раздумья тяжкого: НИКОМУ НЕ НУЖНА ИСТИНА. ДАЖЕ НАМ.

А месяца три спустя шла я к маме в гости и вдруг на цветочном рынке, что позади ее дома, увидела Истину. Была она грязная, лохматая и веселая, бегала между лотков вместе с другими собаками, и вместе с другими подкармливали ее торговки. И поняла я тогда, что зря мы отчаялись.

Истина жива. Она в людях.

И когда ты уже потерял надежду, всегда найдется кто-нибудь, кто вернет ее тебе.

И помощь иногда приходит, откуда не ждешь.

Главное – не забывать о том, что ты человек. И все вокруг тебя – такие же люди, как бы они себя ни вели, во что бы ни одевались и на каком бы специфическом жаргоне ни говорили. В конце концов, вполне возможно, что кто-нибудь из них однажды спасет тебе жизнь. Или просто тебя полюбит.

Любите друг друга!

Best regards,

Mura