Ухмылка судьбы

Поселок

Здесь все дороги, будто в Рим,
ведут к замызганной пивнухе,
где отставник багряноухий
гундосит Блока, пьяный в дым.

Где в воздухе клубится мат,
а в разговорах шумно-пенных,
как правило, и непременно,
всегда правительство бранят.

Где всем на все уж наплевать.
Где каждый – с пьяных глаз, – мессия.
Где пропивается Россия...
Что ж вы творите, вашу мать?!

Ухмылка судьбы

Начинал – лихо, гордо, властно.
Был нахрапист и неленив.
Нотки жизни ложились классно,
но собрать их не смог в мотив.

Повело как-то юзом, боком:
тест – на жалость, тест – на излом...
А мечталось-то – слыть пророком.
А пришлось-то прожить – рабом.

Бумаранг

Извелась. Постарела до срока.
Не жена, не подруга, не мать...
Как же, милая, ты одинока!
И уже поздно что-то менять.

Вновь средь ночи какая-то сила
станет душу рвать так, что невмочь:
отомстила тебе, отомстила,
не рожденной убитая, дочь.

Ожидание

А телефон молчит, молчит...
Заброшен начатый гамбит.
Из зазеркалья день-деньской
R в Я мое глядит с тоской.
На подоконник солнца блик
упал, но как-то сразу сник,
и вновь подернулись углы
печалью сероватой мглы.
И на гардине, у окна,
иссохшей воблой – тишина.
И разум рыхл, как целюллит.
И телефон молчит, молчит...
Ты не звонишь, ты не звонишь.
Как мне постыла эта тишь!
В душе – бедлам, в душе – сквозняк.
И все не так, и все – не так.

К 60-летию победы над фашизмом

Читаю сводки Совинформбюро,
Стихи, статьи и очерки тех лет.
Скупое репортерское перо.
Войны незаживающий портрет.
Прочитываю строки не спеша
и вижу ясно, словно наяву,
растерзанное тельце малыша
и стаю воронья над ним во рву.
Над черными воронками глазниц
волосиков сгоревшее жнивье –
десятки, сотни, миллионы лиц!
И воронье над ними, воронье!
Скопив, как конденсатор, боль тех дней,
хранят в себе хрустящие листки
страдания военных матерей,
иссохших, почерневших от тоски.
За скупостью статистики и дат,
за спешной неподобранностью слов
я вижу погибающих солдат
и шарящих в помойках пацанов.
Я вижу пепелища деревень,
сожженных много лет тому назад,
остатки пепла их и по сей день
с дождями нам на голову летят.

Анастасия

В ковш ладоней собирая стоны –
опасалась разбудить детей –
плакала Настасья у иконы,
всех святых сама в сто раз святей.

Плакала, что в доме только дочки,
что конец войне – не верь хоть, верь –
что семьи сиротство в закуточке
не схоронишь, как письмо, теперь.

Плакала, что четверо осталось
на руках, что вряд ли хватит сил
их поднять, что этакую малость
муж до дня Победы не дожил!

Плакала в избе Анастасия,
счастьем разом с горечью полна.
Плакала с Настасьюшкой Россия,
тоже мать, но только мать-страна.

Берлин, 30 апреля 1945 г.

Центральных Strass распластанность,
руины, гарь и грязь.
Видать, задумка властвовать
над миром не сбылась.
То тут, то там сутулится
фашистских танков лом...
Но чувствуется: улица
живет еще в былом.
Ей все еще не верится.
И бывший Третий рейх
еще войною щерится
из улочек-прорех.
Еще ночами сполохи
бесцветят небосвод,
и густо пахнет порохом,
и у больницы дот –
как будто бы из прошлого
долдонит барабан –
дублирует истошное:
«Берлин не будет сдан!»
Еще тугую ткань ночей
рвет с треском автомат,
а утром, тех ночей мрачней,
тайком скулит комбат.

Монолог радиста

Неужто все? Браточки... Бог ты мой!
Неужто это я, Ванятка Шитов
вернусь к себе на брянщину, домой...
Домо-о-ой! Эх, мать твою итит-та!
Победа, хлопчики! Войне – кандец!
Ну, что, взяла? Г-гы-ы, подавилась, стерва!
А я ведь зна-ал... Я – зна-а-а-ал, ты слышь, отец,
я знал еще в июне, в сорок первом...
Ты извини, товарищ старшина,
что я вот так с тобою, по-простецки.
Но ведь она-то кончилась, война!
Капут, папаша, гадине немецкой!
Теперь еще какой денек-другой и – по домам...
Приду, отмоюсь в бане:
Прощайте, Ваня Шитов, рядовой!
Здорово, сельский плотник Шитов Ваня!
Ты знаешь, я ведь мастер по домам:
рубил в родном колхозе хаты, избы...
На совесть делал – голову отдам! –
не то, что, как бывает – лишь бы-лишь бы!
Мои домы... сгорели, нету их.
Спалили фрицы. Все, как есть, спалили...
И братьев тоже нету... Нет... Двоих...
Петра, старшого, и младшого, Фили.
Один остался... Дай-ка закурить,
Махра, зар-раза, где-то задевалась...
А я вот, все морзянку: тить-ти-тить...
Дошел – хоть бы царапина досталась!
Долез. Дополз. Один из нас, троих.
И жить теперь мне, старшина, придется
и за себя и за братов моих...
Всё за троих...

Солдат

В тяжелых сапогах, в шинели длинной
и с неизменным ППШ в руках,
он шел и шел: от Бреста – до Берлина.
Он порохом – почти насквозь пропах!

Он мерз в окопах, вяз в слепых болотах,
горел в огне, со связками гранат,
под танки полз, шел в лоб на самолетах,
зубами стиснув хлесткий русский мат.

Он умирал и снова возрождался,
и снова лез в земной, кровавый ад!
И, лишь когда Победы Дня дождался,
заплакал, обнимая автомат.

Молитва

Господь! Я предаю себя – Тебе,
мечтая стать рабом Твоей лишь воли.
Молю: стань пастырем в моей судьбе,
веди меня и в доле, и в недоле.

Спаси, освободи меня от пут
корысти, себялюбия и злобы.
Пусть Вера и Любовь мой дух куют
всю жизнь мою! До старости. До гроба.

Сыновьям

Эй, гусары, седлайте коней!
Хватит сдерживать русскую удаль!
Озарим пошлость нынешних дней
обращением божеским: “сударь”!

Над сумятицей будней смурных
вознесем вдохновенные лица,
и научимся милых своих
возводить ежедневно в царицы.

Вспоминая заветы отцов,
что в наказ передали им деды,
будем бить по щекам подлецов,
и со злом воевать до победы.

Чтоб вовеки, и присно, и днесь
на великих просторах России
благородство, отвага и честь
первозданный характер носили.

Туман

Опять с утра колдун Туман куражится,
в седые космы спрятав белый свет.
Посмотришь – вроде что-то в нем покажется,
присмотришься – а ничего и нет.
Куда не глянешь, все Туманом сковано,
и, как ни щурь глаза, не разберешь
где за Туманом верх, где низ, где стороны,
во что поверить, что принять за ложь.

Шарахаются тени, вьются призраки,
пытаясь муть Тумана обмануть,
и недосуг понять им, что из признаков
холодной взвеси соткана их суть.
Что вовсе не боится пуля смелого –
ведь для нее ничто понятье “жизнь” –
и что, возникнув раз частицей целого,
сойдешь подобной частью, как не рвись.

Который год с упорством чернокнижника
стремлюсь познать проблемы бытия!
И – как же ты несносна, метафизика! –
одно лишь понял: часть Тумана я.
Но не смиряюсь, зверем рвусь из облака!
Ох, крепко! Крепко держит, чародей!..
Плывут, в тумане растворяясь, облики
казавшихся мне близкими людей.

Лабухи (из отрочества)

Все сообщенья о «жмурах»
встречались как благие вести.
В последний путь спровадить прах
считалось чуть не делом чести,
и в ступку черепа, как пестик,
добила мысль о трех рублях.

Свербел в ноздрях могильный смрад.
Рыдали матери до рвоты.
А мы, в предчувствии «зарплат»,
запрятав по карманам ноты,
тайком травили анекдоты,
и ждали: «дятлы отстучат»,
зайдется мать в который раз,
так, что светилу станет жарко!
И все-е-е!
И вы-
                  пол-
                                    нен
            за-
                                          ка-а-а-а-аз.
А перед дверью катафалка:
«Землице – скварка, хлопцам – чарка!»–
съязвит легко один из нас.

Взросление (из отрочества)

Ура! В деревню, к деду еду!
Свечусь, как лак моих штиблет:
теперь не будет дармоедом
дразнить – пусть даже в шутку! – дед.

Признался он в письме последнем,
что болен стал, что нет уж сил
косить, грести, таскаться с бреднем
и помощи моей просил.

Спешу-лечу! Без провожатых –
ведь мне почти пятнадцать лет! –
и преет, преет в пальцах сжатых
плацкарта – к взрослости билет.

Качу и от свободы млею,
о том не ведая пока –
откуда знать мне, дуралею?! –
что хворь – угробит старика.

Из отрочества

Окурок языком столкнув с губы,
«Седой», «король» поселка, монотонно
пропел, что я, мол, белая ворона
и что совсем не помешало бы
мне, как и всем «нормальным», закурить,
не то он будет мне мордашку бить.

Дружки его, ухмылок подлость пряча
за мнимой озадаченностью рож,
кивали головами: дескать, что ж,
закуривай, парнишка, а иначе ...
Метнулся стриж на солнце, в вышине.
Я, стиснув зубы, отошел к стене.

“Кури!“ – уткнулась фильтром сигарета
в протест моих до сини сжатых губ.
Жест был вальяжен и, пока, не груб,
да только мало радовало это:
«Седого» упоительный оскал
пощады мне совсем не предвещал.

“ Кур-ри! “ – и заломали «сявки» руки
под гогот не совсем цензурных фраз.
Метнулись искры веером из глаз.
«Кур-р-ри, щенок!!!» Боль. Сопот. «Глюки»....
Табак во рту. Сарай (в стрехе – дыра).
«Кур-р-р-ри, пас-ску-у-д-да!» – et ... et cetera...

Орал “Седой“: “Повешу, падлу! Вожжи! “ –
И резво шею в петлю мне вправлял.
Я – закурил... Тремя годами позже.
Так, от безделья: дурака валял.

Однокурснице переехавшей на ПМЖ в США

В благоденствии калифорнийском
пусть хранит тебя грусть русских снов.
Как живется тебе в Сан-Франциско,
душу надвое расколов?

Напиши, что в Америке снится:
alma mater, родительский дом,
или зимняя птица синица,
даль стригущая по-за окном?

Там, у вас, запоздалую осень
солью брызг обдает океан,
и, наверное, вовсе нет сосен,
представительниц северных стран.

А у нас – холода колдовские!
Снег рассыпчат, что мелкая соль.
Лапы сосен, как души людские:
прикасаешься – сыплется боль.

Боль российская – иней сыпучий –
накопилось ее, только тронь! –
оборвется лавиной колючей,
обморозит, сожжет, как огонь!

Боль российская – жребий фатальный,
отягченный натужной тщетой:
жить меж молотом и наковальней:
ностальгией и нищетой.

Моя современница

Еще одна допита чаша дня
до дна.
Над кипами бумаг сгустились мрак
и тишина.
Настольной лампы свет – как эполет –
венцом.
И, словно блик, во тьме курносый лик –
лицо.
Пронзает профиль тьму назло всему
окрест:
работе, суете, тупой тщете –
несет свой крест.
А если все вокруг – случится вдруг –
в «напряг»,
то все равно взгляд чист, а нрав лучист –
вот так!
А дома муж с утра объелся уж
винца,
и много лет чреде невзгод все нет
конца.
А надо как-то ведь обуть, одеть
детей.
Не просто, а в “фирму”, чтобы как “у
людей”.
Пронзает профиль тьму назло всему
окрест:
работе, суете, тупой тщете –
несет свой крест.
А если все вокруг – случится вдруг –
В «напряг»,
то все равно взгляд чист, а нрав лучист –
вот так!

«Я – из крови и плоти, а значит, порочен..»

                                        О.С.

Я – из крови и плоти, а значит, порочен.
И, как жаждут тепла, выйдя из полыньи,
стражду я целовать лучезарные очи,
теплотворные очи твои.

Быт вокруг пресно-сер и бездарен до скуки:
суета, колготня, за портфели бои...
К черту – все!
Существуют лишь нежные руки,
вожделенные руки твои.

Мне твердят о Платоне, но что мне за дело
до философов? Их измышленья – вранье!
Все есть ложь! В мире истинно только лишь тело,
совершенное тело твое!

Весна

Душа неутоленная грешна
прозреньем чувств, презреньем к трафаретам.
Какая необъятная весна!
Как много в ней восторженного света!

Разнежен парк. У лип, осин, берез
под газом солнцем сотканной сорочки,
в предчувствии плодоносящих гроз,
сосками на грудях взбухают почки.

В низинах и проталинах блестят
бездонные лазоревые чаши.
В кокетливых колясках пухлых чад
катают просветленные мамаши.

И двое на скамейке vis-a-vis
беседуют, от нежности хмелея.
А к центру мира – Полюсу любви –
Летят созвездья Льва и Водолея.

* * *

Есть в званьи любовницы что-то ущербное.
Оно – будто червем подточенный плод.
А может, весенняя веточка вербная,
Которая в банке с водою цветет.