Осенний апокалипсис

Меня зовут Степан. Ничего странного в своем имени я не нахожу. Обычное имя. Я ни какой-нибудь знаменитый художник, писатель, артист. Я не разбойник Степан и фамилия моя не Разин. Вообще, если задуматься Разин – странная фамилия. Моя фамилия Неразин. Ничего не попишешь, такая фамилия, Неразин, и все тут. Так вот, я Неразин Степан, ни на кого не похож и опять же похож на всех сразу. Странно, но факт. Порой я бываю так непохож, что мне вдруг кажется, что я совсем не Неразин Степан, а скажем Триразин, и не Степан, а предположим Петр. Петр звучит грубо, ухо режет. Петя – мягко, хорошо, немножко помпезно, но ничего. Так вот. Порой мне кажется совсем другое. Я иду и вижу трех монахов, негров. Ничего странного, в общем, нет, негры как негры, и монахи как монахи, и я как я, и все вроде нормально, но тут один из них улыбается и говорит другому негру-монаху:

– Ни Разин ли это Степан, ни тот ли самый? – а потом взгляд переводит на меня, скалясь своей идиотской ухмылкой. И второй ему отвечает:

– Плох ты, Митрич, аль голова дырява, аль опять по девкам бегал?

А что дальше и представить трудно, негр-монах Митрич краснеет и окаянная улыбка сходит с его лица. А третий то ли нем, то ли глух, толи слеп. Пойди их негров разбери. Ну, я сразу прикидываю, что к чему. Уж будьте покойны, я сразу смекнул, эти двое – совершенные психи, а вот третий для меня, как говорится, темная лошадка. Ну, думаю, пощупаю-ка я тебя. Подхожу к нему и прямо без подготовки, в лоб:

– Погода вон разыгралась.

А он смотрит на тех двух идиотов и молчит. Ладно, думаю, молчи. Я, думаю, и без тебя знаю, что разыгралась, и тоже молчу. Смотрю, он чего-то в рот себе лезет. Вдруг достает оттуда мясистое, красное.

– Чего, – говорю – прикусил?

Молчит и дальше вытаскивает. А негр-то сумасшедший Митричу шепчет:

– Подавится, чай.

А Митричу хоть бы хны, у него мысли другим заняты. Митрич взял лошадь мою темную за то самое, красное, типа языка, но уж больно толстое и длиннющее, и говорит:

– Пошли, сведу тебя к реке, там концы и стравим. – И ушли себе тихо, даже не попрощались.

Ну и ладно, думаю, солнце высоко, делать нечего, напишу чего-нибудь на заборе, а забор закопаю. Вот так если представить. Ну, вот кто вспомнит обо мне через пятьдесят лет, а через сто, а через четыреста. Ну, никто. А я вот на заборе напишу: “Вспомни обо мне друг любого пола”, и ведь сразу на душе легко, петь хочется, танцевать. Я люблю танцевать Камаринского на современный лад, особенно если пьян не по годам, хорошо выходит. Когда я бываю пьян и танцую Камаринского, мне кажется, что я не Неразин, а нечто загадочное, таинственное и магическое. Вообще, конечно, надо признаться, я человек не магического склада ума, так серозеленость, однообразно сухость. Прямо посмотришь на себя – тошно, да и не только прямо, как угодно. Тупенький, плюгавенький, одно слово – урод. Самокритика, самоконтроль, самосад. Загадочно. Мне кажется, что везде должна быть загадка. Но все наоборот, везде ничего нет, ни тебе загадки, ни тебе разгадки, одни заборы с надписями. Нет, пожалуй, не буду писать. Да и к чему через сто лет вспоминать такого ублюдка. Вот и я говорю, не к чему, да и ни к чему. Будущему не нужны такие люди. Или для таких людей нет будущего. Это я по простоте душевной вознес себя до динозавра. Как раз для таких людей и есть будущее, сплошь утыканное заборами и надписями на них (заборах). Хоть я и сказал, что я не писатель, и не художник, и не артист, а просто Степан, однако же, я пишу иногда, когда совсем грустно. А такое, признаться, бывает часто, даже очень. Нет, не то, что пишу, а то, что грустно бывает часто. Надо бы влюбиться в кого-нибудь, все веселей. Да вот только в кого, кругом цинизм, разврат – разве ж это любовь. Ну, одни инстинкты. Вот завести хомячка и научить его улыбаться. Я знаю одну девушку, она своего песика научила. Он когда какает, улыбается. Да пусть хоть так, все-таки улыбается. Я где-то читал, что животные напрочь не могут улыбаться, тем более смеяться. Они грустные, печальные. А где печаль, там мудрость. Они мудрые, они не станут писать на заборе. Они пометят его мочой, и этого им достаточно. Я тоже буду мудр, помечу-ка я этот заборчик, да пойду посмотрю, какие там концы травят эти три черных монаха – мудака. Прихожу к реке, они все трое улыбаются, как та собачка. Только они не какают, а писают. Да, думаю, загадочная травля. Дай-ка и я затравлю. Принялся травить. Травил, травил, глянул, монахов и след простыл, а на их месте три голые девки с белыми волосами. Во, думаю, чудеса.

Русалки. Кричу: “Русалки, русалки”. А потом вспомнил, у Пушкина стишок про старика и русалку, и у Лермонтова про утопленницу, да и Шекспир сразу всплыл. Я же помню, Офелия сиганула в речку. Ну, думаю, хана мне, влип. Бежать бы надо, да чего-то встал как дурак, рот разинул, стою, смотрю и ничего поделать с собой не могу. Вот как бывает. А тем временем они меня заметили и машут мне рукой, сами по пояс в воде стоят, грудями сверкают. Защемило у меня сердечко, застучало быстро-быстро. Комок к горлу подкатил. Делать что, не знаю, соблазн велик, но и риск не мал. Ну, решил я тогда, кто не рискует, тот не пьет шампанского. И сразу прикинул, что здесь перспективы попить шампанского нет напрочь, вот водицы могу нахлебаться вдоволь. Ай, думаю, будь, что будет. Заорал во все горло типа “Ура”, только совсем не “ура” и давай раздеваться. Одежду скинул и обомлел. Стою голый, на меня как на дурака пялятся три этих идиота негра, мочатся и смеются. Ну, думаю, давай, шути, наплевать мне на вас. Оделся и домой пошагал. По дороге встретил двух облезлых собак печального вида с мудрыми, добрыми глазами и одну козу с большим выменем. Прихожу домой, а там сидят три монаха и пьют брагу. Я зашел, подошел к столу, молчу, глазами хлопаю. Немой мне стул дал и, не открывая рта, говорит: “Садись, выпей бражки, садись”. Ну, я присел, понял уж, что он чревовещатель. А Митрич говорит и не мне, и не дружкам своим неграм, а словно бы еще кто есть кроме нас в комнате.

– Глухонемой он с детства, заикается, но все понимает, как большой, мудрый он очень, жаль не слышит ни хрена, от того и тупеет с каждым днем.

А я его совсем не слушаю, на кой мне сдался этот Митрич, идиот. Я себе думаю: “С неграми за одним столом сидеть не этично белому человеку”. А я все-таки себя считаю белым. Тут вдруг внутри меня голос глухого чревовещателя: “Брось, Степан, предрассудки, выпей бражки, выпей, выпей, выпей”.

Ну и ну, думаю, влип, это не бабы голые на реке, куда хуже. И чего, думаю, прилипли они ко мне, чего надо.

– А ты не серчай на нас, Степан, – опять этот чревовещатель у меня в мозгах забормотал, – мы ведь чего, так, а насчет погоды ты это хорошо подметил, разыгралась, да еще как. Ты пей бражку то, пей.

– Хрен, – говорю, – тебе, а не бражка, – а сам уж налопался.

А они после слов этих – раз, все в чревовещателя попрыгали и пропали. Он один остался. И тут в мозгах моих заиграла музыка, тихая, сладкая, страшная, приторная, безобразная музыка. И поверх нее голос чревовещателя:

– Ты, Степа, послушай-ка, что я тебе расскажу. Видишь ли, тридцать колоколен.

И тут вдруг смотрю, точно, стоят. Глотнул бражки глоток:

– Вижу, – говорю, – все тридцать. Как на ладони.

А он опять:

– А видишь ли мальчика.

Я смотрю, и правда, мальчик лет двенадцати, симпатичный, с белыми вьющимися волосами, идет навстречу мне и плачет.

– Вижу, – говорю, – только не пойму, почему он плачет, и слезы у него красные как кровь.

А голос внутри меня:

– От страданий своих плачет.

– За что же он страдает, такой маленький.

– За смерть свою.

А мальчик тем временем уже совсем близко подошел. Я смотрю и вижу, на лице его улыбка. Он подходит ко мне и что-то говорит, и улыбка не сходит с лица его. Совершенно невозможно разобрать, что ему нужно. Вместо слов из его рта вырываются хрипы, тонкие, детские хрипы. И тут я замечаю большой черный рубец у него на шее.

– Но почему же он улыбается?

– Почему он улыбается. О... он наслаждается своим страданием, он приучил себя радоваться ему. Он научился находить радость в своем горе, в своем страдании, в своей боли. Кроме боли и страдания у него ничего нет. А для того, чтобы жить, нужна радость. Он обрел ее в страдании.

– Он жив? – об этом было спрашивать глупо, но я спросил.

– Но ты же видишь его, если хочешь, то можешь даже взять его за руку и прогуляться с ним.

– Нет, не нужно.

Несомненно, все говорило о том, что мальчик жив, но меня смущал этот отвратительный рубец на шее.

– Радоваться страданию – это что-то из области мазохизма.

– Ну что ты. Мальчик не ищет страданий, чтобы радоваться. Он как раз тем и живет, что борется со своей болью единственным из всех возможных и невозможных в его положении способов – радостью.

Я, молча, стоял и смотрел на это юное создание. Мальчик повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Вдруг в глазах моих потемнело на несколько секунд, все было как в тумане. В самую пору, подумал я, крикнуть “Ежик, ау”, но крикнул почему-то, не знаю почему, – “Лошадь”. Вдруг разом туман рассеялся, и я увидел негра-монаха, даже больше их вновь было трое. Митрич, глухонемой и третий здоровенный негр с длинным носом и обвислой нижней губой. Они гоготали как лошади и пили мою брагу. Мою. Брагу. Из ковша. Признаться, ковш был не мой. Митрич стукнул мне по голове пустым ковшом и сказал, чтобы я мол улыбнулся, а не то глухонемой откусит мне нос. Я насилу улыбнулся. Получилось отвратительно, но, однако же, нос остался цел. Большегубый налил мне браги в кружку и что-то кинул туда.

– Пей брагу, – сказал глухонемой.

– Ого-го-го, – произнес я и добавил, – не буду, что хотите делайте, не буду и все тут.

Они стали странно смеяться – по очереди. Глухонемой все говорил: “Пей брагу”. Эдак с насмешкой, мол пей брагу то, прокиснет, а Митрич как идиот все повторял, как бы отвечая ему: “Не буду, что хотите делайте, и все тут”, – особенно выделяя слова “не буду и все тут”. Вот, думаю, зараза, устроили сценку. Лопают мою брагу и на меня же еще и прут. Всякие чудеса устраивают и хихикают, издеваются надо мной. Я выхватил ковш у глухонемого чревовещателя, хватил Митрича полбу, затем со скоростью пули зачерпнул из фляги браги и замахнул разом все содержимое ковша. Митрич с грохотом рухнул на пол. Чревовещатель открыл рот и мерзко отрыгнул, толстогуб – длиннонос вел себя так, словно бы ничего не произошло. Он спокойно взял кружку и плюнул туда, затем выпил.

Брага ударила в голову, и я уже стал плохо различать двух негров. Я хотел встать, но не мог. Вокруг меня все вращалось. Мне было плохо, тошнота стремительно подступала к горлу. Я уже ничего не соображал. И вдруг что-то толкнуло меня изнутри. Рот непроизвольно раскрылся, и оттуда хлынуло нечто похожее на помои. Вскоре все закончилось. Я вытер лицо рукавом и закрыл глаза. Наступила эйфория. Чувствую тепло, ветерок откуда-то дует, волосы треплет, глаза открыл, да так и обомлел: сижу я у речки, где давеча был, и девки там же купаются, кричат, веселятся. Только теперь побольше их стало, и все голые, лишь одна сидит на бережку, одетая в ситцевое платьице. Сидит, смотрит на меня, улыбается и плачет. Поначалу я растерялся, сказать что не придумаю, лишь глаза вытаращил, так и сижу, молчу. Затем, когда страх малость улегся, я решил заговорить с ней.

– Погода нынче разыгралась.

А она, я понять не могу, то ли сумасшедшая, то ли прикидывается, сидит, плачет, но при этом чему-то улыбается.

– Ты чего плачешь, – спросил я ее, понимая, что это звучит глупо.

– Плохо мне, страдаю я, вот и плачу.

– От чего плохо, от чего страдаешь.

– От радости и счастья, – говорит.

Ну уж, признаться, тут я совсем запутался.

– Как от счастья, как от радости…

– Так от счастья, так от радости, надоело все, устала я быть счастливой.

Вот это, думаю, номер. Не видел я еще человека, который бы от счастья уставал.

– Так стань несчастной.

– Я итак несчастна, куда же еще, – печально произнесла она.

Ну, думаю, сумасшедший дом.

– От чего же ты несчастна? Ах, да, забыл, от счастья.

Она ничего не сказала, лишь тяжело вздохнула.

– Ну так ведь не бывает, – попытался возразить я, – если человек счастлив, он не может быть несчастлив, тем более от счастья. Ведь счастье – это добро, а добро не может носить в себе зло. Я знаю.

Она равнодушно оглядела меня. Ничего не говоря, скинула с себя платье и пошла прочь. Затем остановилась, повернулась и тихо сказала:

– Еще как бывает, – повернулась и пошла.

И тут я вспомнил того мальчика, как же они похожи друг с другом и в то же время различны. Две стороны одной монеты, добро и зло, черное и белое, мужское и женское, и все это заключено в один знак инь-янь. И вдруг раздался голос Митрича невдалеке от меня:

– Ну вот, концы стравили, пора и честь знать.

И все три негра, как по команде, вытерли пот со своих черных лиц, повернулись ко мне спиной и зашагали восвояси.