Осенний апокалипсис

Пожалуй, что у них было все кроме, пожалуй, что всего, и это их вполне устраивало. Но саблезубые тигры в чаще кустарника, разместившегося под кроватью, несколько затрудняли их ощущение реальности. С каждой кружкой чая вера в светлое несбыточное вымывалась из их желудка, и им ничего не оставалось, как удариться в меркантилизм сущего. Это сущее хранилось на дне огромного черного сундука, сундук был заживо погребен во внутренности бурундука, а бурундук жил то в унитазе, то в ванной, то и дело меняя свое место жительства. Они боялись бурундука и страшно недолюбливали ходить по нужде, вода вызывала у них легкое отвращение, она была немым напоминанием об этом нарочито одиозном кочевнике. Бурундук не был похож на бобра или лошадь, он был мил и застенчив, он сам боялся их, а еще больше он боялся и не предвидел его. Потому что тот таинственный он вполне мог удалить сундук из бурундука, которым он так дорожил, и самого его. Бурундук все время сбивался, запинался и путался, именно в эти мгновения ему приходила в голову мысль сменить постоянное место жительства на временное, но вот беда, он никак не мог разобраться, где то, а где другое. И он вновь сбивался, и заикался, и путался, и снова его голову посещала одна и та же мысль, сменить временное место жительства на постоянное, и вновь, все по той же накатанной, отшлифованной до состояния невозможного программе. Измотанный, совершенно лишенный сил бурундук тихонько засыпал именно в том месте, где силы покидали его.

– Ужас, ужас, – лепетали они при виде спящего бурундука, своими большими продольными головами. – Опять он разлегся посередине, между помывочным чаном и отхожим местом.

– Снова нам не отойти, не почаниться.

И они возвращались в два раза грустнее и озабоченнее прежнего в исходную точку. Там они долго стояли, размышляя о премудростях жизни.

– Не хочу обижать вас, – сказал им он, – но я вам желаю мальчика.

– А ты не желай, а сделай, – вращая языками и плюясь глазами, огрызались они на него, но не так, чтоб очень резко и не так, чтоб очень грубо. Они боялись его, как бурундук, вместе взятый с сундуком, да еще и с сущим, несущем в своих закромах.

– Двух, двух, хотим, хотим. Одного мало, хотим. Хотим двух, двух, – добавляли они.

– За какой такой надобностью, – хитрым прищуром левого окуляра вопрошал их он.

– Как это, так это, хотим же, – как бы беря в основу своих высказываний только голые факты, возмущались они. Но тут же их живенькие маленькие глазки опускались к полу, и они замолкали, украдкой посматривая на него. Они знали, что он вполне может сделать так, чтобы они не хотели, и он способен на это.

– Не надо, – быстро встревали они в его раздумья, – давай одного.

– Нехай один, какая, хрен с ним, разница. Один, три. А между тройкой и единичкой, – робко начинали они философствовать.

– Всегда нужна золотая середина.

– Для вашей золотой середины и одного лишка будет, – говорил им он.

– Не будет, не будет.

– Что ты, что ты, для нашей один и будет той серединой для нашей середины. Две золотые середины. Только вот опять эта роковая цифра.

– Ну хорошо, двух, – соглашался он.

И тут они:

– Бурундука можно убрать, он очень одиозен и непредсказуем.

– Да, да, стоит, стоит, а потом валится и засыпает, вровень как раз там, где до этого только что стоял.

– А зачем вам двух, – как бы игриво вопрошал их он.

– Ну как зачем, как зачем, – как курицы кудахтали они и начинали вращаться вокруг оси.

Им было неуютно, они чувствовали себя так, словно воздух гуляет в их животе, и завывает, и булькает, так скрипели от натуги их мозги.

– Ну ладно уж, – пожалел их он. – Вот вам Веда Хлёб, он же Ведо Ведо Вед.

– Ух ты, – сказали они, – а что это значит?

– Это значит, – сказал он холодными долгими выдохами, – что он ведает хлебками и отхлёбами.

– А разве хлебки и отхлёбы – суть одного процесса?

– Суть – это тоже процесс, кстати каждый из вас должен крепко накрепко знать, что слово “процесс” пишется непременно слитно и с двумя “с”, а слово “суть” – только с одной. Если вы умудритесь поставить еще одну, то эти будет совсем другой коллор.

– Фу, фу, фу, – сказали они, и их рты обнажились в натянутой конфузно застенчивой улыбке. Прыщи на их зубах отдаленно напоминали отвратительные кариесные отверстия.

– А хлёб очень похоже на хлеб, – вращали они языками, каждая в свою сторону. При этом язык, направленный влево, выдавал согласные, а язык, вращающийся в противоположную сторону, то есть вправо, воспроизводил только гласные звуки.

– Вы поливали розу, – спросил их он, уколов свой левый зрачок об облетевший колючий куст.

– У нас закончилась минеральная вода, – пропели они, и их горькие слезы неутешимой печали падали в пустоту.

– Разве можно хлебать хлеб, – перестав грустить, спросили они. – А все сводится к тому, что он ведает неведомым, то есть, как хлебать и отхлебывать хлеб.

– Ну и что, – возразил он. – Ведохлёб – рецептуальный мастер древних манускриптов, оставленных на окаменевшем коровьем дерьме отшельниками, познавшими суть сутей. Это были великие мастера своего дела. В их венах текла лучезарная кровь. А наши вены – это же сплошной мусоропровод, закинули туда, и мчится там – брям, брям.

– А у него, – спросили они, – что у него? Что, что, что?

– У него электролит.

– Не хотим, – взбунтовались они, – хотим с лучезарной.

– Убрать? – спросил их он.

– Нет, нет, ни в коем разе, ни в коем, – сказали они, затем решили, а уж после подумали. – Мы еще не все выяснили, что касается его второй профессии, и еще, мы бы хотели услышать его голос.

– У него нет голоса, – сказал им он.

– Почему? – возмутились они.

– Потому что он технологически непредусмотрен для людей подобной профессии.

– Чушь какая-то, – возразили они.

– А вы не чушь, – сказал им он и удалился курить, предоставив им самостоятельно изучать Ведо Ведо Веда.

– Хорошо, – сказали они, когда он вернулся, – а что такое Ведо Ведо Вед.

– Он ведает ведением Вед, – сказал им он.

– Он такой специалист, – удивленно восторженно зарычали их рты. – А ведает ли он самыми основными специальностями?

– Это какими же? – спросил их он.

– Ясно какими, – заулыбались они, и их стручковатые носы закрутились в спирали. – Введением и выведением Вед.

– Это вам не Введо Выведо Вед, а Ведо Ведо Вед, а также Хлёбо Вед.

– Он будет нас отхлебывать, в то время когда будет проведывать, или что же он, электролитовый чурбан, будет с нами делать.

– Да ничего, он просто будет вами ведать и все, – сказал им он.

– Не хотим, – проколотили они в медный таз.

– Убрать, – просморкались они без сострадания.

– Хорошо, – сказал им он, и тут Ведо Ведо Вед треснул на самом что ни на есть пузе и принялся изливаться. Электролит так и хлестал из него через окаянную трещину в пузе пока не вытек весь. От Хлёбо Веда осталось лишь два электролитических пятна неправильной окружности.

– Мы устали от этого горе-специалиста, – сказали они, – и хотим танцевать, выпивая вино.

– Выпивайте, – сказал им он, – я тоже слегка устал, танцуйте, а я пойду отдохну малость.

Виляясь и вихляясь; страшный зуд в области седалищного хряща заставил их почесаться, тем самым внеся дисгармонию в разухабистые позиции неизвестно где подсмотренного представления.

– К диву, – решили они и принялись гнуть коромысловую ось спины в противоположную пузу сторону.

Их блеклость нарушила ржавая стрела безысходности, она застряла между двух параллельных циферок хренометра. Уставший дятел, раздолбивший кукушкино дупло за рекордно короткий срок и теперь восседающий на троне хренометра, протрубил им о преднамеренном окончании бодрствования. Затем он выдолбил еще пару магических формул, возвещавших о том, что пришла пора, и все законопослушные граждане должны забыться в теплых грезных снах.

– Неужели пора? – с досадой спросили они.

Дятел грозно посмотрел на них именно так. Взгляд его напоминал хитрый и напряженный прищур грифа, смотрящего на разложившийся труп тюленя.

Они не стали спорить, испугавшись этого злобного клюва, с помощью которого дятел мог достучаться до любых извилин. Они лишь, не оставляя никакой надежды, произнесли:

– Уже пора, – и, немного подумав, добавили, – а где же сказочка? И, поскольку мы чесались, давай диво. Диво, диво, – словно “Шайбу, шайбу” завопили их шершавые языки.

Он наблюдал за ними из угла и с жадностью небольшими глотками смаковал спирт, закусывая его сухариками льда, специально доставленными ему из недр ледовитого панциря.

– Угомонитесь, – сказал им он, – будет вам, и цыц.

Он плюнул в два электролитовых пятна неправильной формы, и из них враз вспучился пучеглазый выдумщик всякой чуши – сказочник.

– Это кто, – испугано спросили они, вывертывая все глаза на изнанку. – До чего рожа ужасающая.

– Диво, – сказал им он.

– Их он, – впервые назвали они его по имени, – это не диво, а кошмар. Им он, – во второй раз прозвучало его имя из их скошенных чудовищным дивом ртов, – ты обещал сказку. Так нам не уснуть, и прогони дятла, он возбуждает в нас чувство асимметричности.

Им он сказал, что именно так должны выглядеть сказочники.

Дятел, испугавшись этих слов и вида настоящего творческого гения, проглотив свой клюв, самореализовался до утренней зорьки. Он не любил сказок и поэтому был призрачен, как дремавший в холодильнике хобот слона, забытый впопыхах кем-то величавым и долгим.

– Он и расскажет вам быльную быль, – сказал им он, – а вы занимайтесь поудобнее позами и принимайтесь слушать.

“Сказка о девочке и пиявках, рассказанная неким странным, выглядящем именно так, как и должен выглядеть истый сказитель и сочинитель сказочного”.

Выбулькивая из себя пузыри, в которые был облачен смысл данного произведения, таким образом и способом рассказчик принялся ведать о неведомом.

1. Содержание первого пузыря давало четкие представления о возрастных уровнях девочки, ее прыщевидной полости лба. В оболочке пузыря высвечивались непостоянность и излишняя скомканность однообразия глаз. Фара – так звали девочку, в честь покойных дедушек, служивших в разных местах. Густой настой из спичечных головок делал Фару флегматичнее обыкновенного и впечатлительнее иного. С каждым глотком в ней пробуждались любовь и жалость к пиявкам, живущим в болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками.

2. В замкнутом пространстве второго пузыря скрывалась тайна единобрачия и обреченное голодание пиявочной народности, алкающей человеческой крови. В полнолуние каждая пиявка из своей кольчатой полости изрыгала стоны отчаяния и гнетущего “пессимизма”, от чего в границах территориальной автономии болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками появлялось недопознанное свечение бирюзового цвета. В эти минуты изнеможения и вселенской скорби небо пряталось в черных дырах, опасаясь ипохондриального восприятия действительности, что служило поводом для начала менструального цикла у девочки с добрым именем Фара. Как только первые признаки начавшегося недуга давали о себе знать посредством бурного фонтанирования, в тот же момент девочка бежала мимо остановки к болотистой заводи и принималась кормить обездоленных и истосковавшихся по свежей, молодой кровушке пиявок.

3. Третий маленький пузырь был продолжением двух обширных начальных и возвещал о радости и благоденствии.

Насытившиеся пиявки мирно засыпали. Перепуганное небо покидало временное убежище черных дыр, а девочка, умиротворенная, с переполняющим душу чувством выполненного долга, возвращалась домой и на третьем глотке настоя из спичечных головок забывалась сладким отзвуком горного эха.

Два пузыря принялись странствовать в пределах пустоты, постоянно сталкиваясь друг с другом. Третий пузырь лопнул, самоликвидировавшись, та же участь постигла и сказочника, он деформировался в их сны.

Они как жирафы спали стоя, чавкая и разбрасывая свои вязкие слюни на все существующие стороны адекватно существующей действительности, созданной “им”.

Им снились реальные истории из жизни поросят.

Свинью подвесили за ноги вниз головой, и в то время, когда ей разрезали живот, она вдруг открыла в себе телепатические способности, прямо свинья-экстрасенс. В ней вдруг появилась способность видеть сквозь стены. И главное то, что толщина стены или иного предметного указателя не была обусловлена какой-то таинственной причиной в несколько карат. И по причине отсутствия четких геометрических пропорций преграждающего путь взгляду человека либо свиньи или другого иного животного препятствия, свинья могла ренгенировать и прожигать насквозь своим поросячим взглядом любую толщу. А так как она висела вниз головой, то они ясно видели, что взгляд ее был прикован, пригвожден к земле. Но, принимая к сведению закон всемирно падающего Ньютона, можно сделать вывод о том, что на той стороне земельных угодий тоже кто-то незнакомый выращивает морковь и табак, разводит кроликов и ест индюков. Итак, пользуясь своим экстраординарным открытием, свинья, подвешенная за ноги, с каждой секундой все больше заполняющимися кровью глазами смотрела в точно такие же глаза подобного себе существа, подвешенного за ноги, и, пользуясь идентичным даром смотрящего на свинью. Это был хряк. Их взгляды встретились, и это была любовь с первого и единственного раза, перед тем, как отдать душу. Больше они никогда не встречались. Хряк угодил в исламский ад, так как ему довелось родиться и быть зарезанным на территории, исповедующей ислам. А свинья угодила в христианский рай, так как животные греха не имут.

– А я в это не верю, – сказала черная свинья откуда-то из Мозамбика или еще дальше старой свинье с большим шрамом в паху и отгрызенными крысами ушами, поведавшей о сем космозоологическом.

– А я верю в платоническую любовь у свиней, – сказала молодая грудастая свинка. – Ах, как это романтично.

Спящие “они” при этом причмокнули своими обвислыми нижними губенками и потеряли по слезинке, каждая из своего левого глаза. От звука ударяющихся об пол капель и от запаха лопнувшего пузыря их правые глаза широко открылись, бегло произвели обследование местности, но, удовлетворенные происходящим, затворились мерным скрипом.

– Еще как романтично, – сказал на ломаном поросячьем высунувший голову и совершенно покоренный рассказом пожелтевшей свиньи свиной цепень. Он жил в переполненном газами организме жирного старого борова, искоса поглядывавшего на молодую поросячью попку, лукаво виляющую сизым хвостиком.

– И я! – прохрипел он, обходя с заду грудастую свинку, и очередная порция газа вырвалась со скрипом и скрежетом из его затхлого сопла.

– Я бы могла полюбить тебя, – улыбнулась борову молодая говорящая свиная задница, но я не умею переживать, но течение моих вод приводит к неопознанному, непостижимо оттопыренному.

– Я смогу выделиться, – азбукой Морзе простучал копытами хряк, когда-то в детстве занимавшийся в цирке.

Рассказ свиного цепня, живущего в теле ученого хряка.

В связи с неблагополучной природной средой обитания и тлетворным влиянием газов на продольный мозг и весь организм цепня, фантазия в его лентах отсутствовала напрочь. Этот долговязый паразит пересказал рассказ старой свиной глотки на свой глистовый лад. Будто жили и умирали не свиньи, а свиные цепни от проникновения в их полости странных веществ, претящих их проживанию в данном регионе. И когда пораженный нежданным недугом умирающий цепень выползал, то он вдруг увидел другого умирающего цепня, влюбился в него и помер, а тот, завернувшись в мячик, сдулся. Все это ленточный повествовал с таким энтузиазмом и вдохновением, так живо представляя себе всю последовательность схемы происходящего, что от сладострастного созерцания, как великий актер, закрыл глаза, при этом трясясь и жестикулируя.

А в это время хряк уже оседлал молодку и высвечивал ее генитальные лабиринты, кряхтя и выхрюкивая репризы сыгранных ролей на цирковых подмостках. И хотя свиньи не похожи на собак, в “их” сне пятачковые любили друг друга по-собачьи, слившись задницами и переплетясь в экстазе голым бисером хвостов.

Закончив свою триумфальную речь, свиной цепной лентопротяжный раскрыл глаза и волоски по всему его телу взъерошившись оттопырились на всю протяженность скрючившихся от ужаса членов. В это светлое мгновение свиного экстаза окончание длинного повествования цепня в открывшихся глазах рассказчика отражались голубые, полные неподкупной тоски, любви и сострадания глаза свиной цепочки.

Ужас, неподвластный вселенским законам, не имеющий кристаллической решетки молекул, своим ледяным дыханием, словно штормовым ветром, пронес беспомощную ленточку по всему съежившемуся в экстазе телу хряка и, оставив трупную субстанцию, превращенную в обыкновенный ботиночный шнурок, в глотке борова, вместе с душой покинул безжизненное тело цепня.

Отягощенный отсутствием дыхания хряк распух от безысходной загазованности и закупорки выходного отверстия отправившейся на поиски любимого цепочкой и лопнул как воздушный шарик, до смерти напугав и запачкав молодую грудастую свинку.

Контуженый дятел дико долго и громко возвещал о пришествии первых утренних лучей на ароматные плантации каучуковых початков. Дупло, принадлежавшее когда-то кукушке, не замедлило прийти в полную негодность. Неистовство дятла стало принимать размеры локального, переходящего в глобальный катастрофического беспредела.

– Убрать дятла! – завопили проснувшиеся и перепуганные до смерти они. – Убрать дятла! – орали они что есть мочи.

Ситуация становилась неуправляемой и все больше несла в себе характер эпидемии.

– Хорошо, – сказал им он, – не орите, я подумаю.

На этот момент, передолбав все предметы своим неистовым конусообразным клювом, дятел в порыве бешеной страсти принялся долбить спящего бурундука.

Неясный музыкальный темп, воспроизведенный распахнутой дверью потревожил населяющих пределы пустоты, ограниченной стенами. На пороге появилась обнаженная тень самурая с характерно вспоротым животом, в правой руке его блестела увесистая бейсбольная бита. Весь ствол ее был покрыт лентой рельефа наподобие колонны Трояна, воздвигнутой в 867 году от основания Рима.

Все действо заняло 1/2 секунды. Великий самурай в один присест снес башку неугомонному дятлу и, провалившись в дыру во времени, вновь исчез

– Ах, как удачно, – зазвенели бубенцами зубов они и даже слегка пожалели бурундука, всего забрызганного сумасшедшей кровью дятла.

– Его надо помыть, надо помыть, а то он тоже станет сумасшедшим.

Бурундук, не разбирая ни дороги, ни голосов, лежал и сглатывал со струганных половиц ванной вишневые пятна, отсмаркивая носом непроходящие сквозь гортань косточки, которые со звуком разрывающихся пуль впечатывались в стену и плавно стекали вверх к потолку.

– Не зря у нас чесалась… – многозначительно взвизгнули они.

– Диво дивное, какой, однако, он. Его срочно нужно помыть, а не то…

Не успев договорить, они бросили его в ванну.

– Вы забыли налить воду, – сказал им он.

– Мы боимся за его сундук, – сказали они.

– Это не так, – сказал им он, разделяя их взглядом.

– Пожалуйста, – взмолились они, – мы неразделимы, как прямая кишка и выходное отверстие, именуемое “анусом”.

– Я подумаю, – сказал им он, – но не просите от меня большего, это все.

Им он удалился, предоставляя сиамским близнецам самостоятельно придумывать и воспроизводить великую историю их жизни.

P.S.: Когда Их он вновь оказался в пределах суверенной территории слипшихся, как волосы от жвачки, близнецов, довольно мрачная картина предстала его опечаленному взору.

В ванной вместо барсука лежал его колючий скальп, о который они вытирали грязные, покрытые язвами и синяками ноги. Их распухшие и исцарапанные лица на расстоянии вытянутой руки скалились гнилью разлетающихся на все стороны света крошкой зубов.

Они были лысы и беспамятны. В сундуке хранилась связанная кишками бурундука тень великого самурая и повсюду летали пузыри обреченности.

Увидев его, из их левых глаз хлынули кровавые слезы раскаяния, в их правых глазах светились ненависть и отчаяние хищника. И тогда их он разделил на две параллельные прямые на бескрайних плантациях Евклидовой геометрии, бессрочно уничтожив их пустоши, и место обитания, и всех обитателей оного, и принял форму зерна.