Осенний апокалипсис

– Жак, объясните мне, почему вы смеялись над проституткой, что такого смешного в ее влагалище вы разглядели?

Невыносимо ярко пылали свечи.

– Вы находите, дорогой друг, что она была королева бала, и что ее влагалище, как вы изволили заметить, навевает только скуку. А эта пошлая вуаль – каково, а тараканьи головы в банке, а стеариновые свечи, а мозг слона кошачьих размеров. Вот. А она, плывущая вдоль линий, изгибы на ее бедрах, плавно движущиеся черты лица – и все это ради того, чтобы качающийся потолок не стал всматриваться в злокачественные формулы твоих флюидов.

– А в какую сторону вы видите движение, Жак?

– Я – дальтоник, и поэтому могу заблуждаться.

Их шляпы висели на вешалке.

– Дорогой мой Жак, а причем же здесь стеариновые свечи, я не вижу связи?

– Видите ли, связи не было, были лишь черные дыры, из них доносился еле уловимый смрад, затхлость видите ли.

Если час принять за секунду, то день окажется намного короче, и год, и век. В таком случае, отрезок времени, принятый считать секундой, станет чудовищно малой величиной. В подобном случае можно считать, что паузы не было.

– Это чертовски весело, ведь там целый мир от сотворения, до мочеиспускания, там не только рай, но и ад, там все искусство мира, там музыка и архитектура, там живут боги и простые смертные, и там же смеющаяся мудрость, ее можно увидеть, если тщательней вглядеться широко раскрытыми глазами. А для того, чтобы они широко раскрылись, нужно кушать морковь. От нее увеличиваются глазные яблоки, хотите вы этого или нет.

Вряд ли еще взошло солнце, хотя небо было затянуто девственной пеленой облаков, из них тонкими струйками лилась вода. Сколько пролилось секунд, растянутых в часы, сказать трудно, так как кукушки, живущие в мире своих грез, завещали жить долго, но о счастье в их однотонном монологе не было проронено ни одной струйки, ни одной нотки. Лишь стеариновая свечка сияла, как одинокая звезда у твоих ног, отражаясь в болоте. Икар к этому времени уже сгнил.

– Жак, вам никогда не хотелось плюнуть в свое отражение?

– Это – допрос?

– Ну, что вы, это – вопрос.

– У меня нет отражения, я забыл его в гостях, в которые мне не хотелось бы больше приходить по каким-то, неведомым для меня причинам.

Уймись, печаль.

Я уже созрел для смеха.

Но слез, боюсь, привычный ход мне не унять.

– Вы поэт?

– Смотря, что вы вкладываете в смысл этого слова.

– Смысл прост. Я в него вкладываю ничего. Я лишь называю вещи своими именами.

– И поэзию вы относите к вещам?

– А вы ее относите к влагалищу?

– Это ваш термин. А, в принципе, оно так и есть. Все сущее сокрыто там. Предвидя ваш вопрос, поспешу с ответом, поэзия – это то сущее, которое в свою очередь порождает поэтов, а они лишь обращают это сущее в оболочку с легким налетом духовности, возвышенности, запредельности и всего такого.

Плавились свечи, дрожал огонек, воск медленно стекал и остывал, как организм, испытавший оргазм, превращаясь в твердую желтую корку, хранящую в себе пуд воспоминаний о плазмообразном состоянии своего тела.

– Жак, но разве проститутка не достойна любви? Разве заслужило это дитя подобного обращения? Мне кажется, ее стоит пожалеть. Ведь она несчастна. Она.

Не стоит считать капли дождя на своем окне, потому что в морозную погоду они превращаются в снежинки, и вам не станет стыдно. Ни от чего.

– А разве животные не достойны любви. Они умеют рожать, они умеют кормить грудью, они умеют воспитывать своих чад, но они не могут смеяться, они могут гримасничать, но не могут смеяться. Они могут трахаться, но могут ли любить. Может ли муравей любить, может ли самка паука любить. А если могут, то, должно быть, самая крепкая любовь у слонов и гиен. Не знаю почему, но мне кажется именно так. И ни как иначе.

Стоит ли нам всматриваться в даль пристально, она и без того спешит приблизиться к нам и заключить нас в свои свинцовые объятия, из которых еще никому не удавалось выкарабкаться.