Житие грешника

Старушка баба Вера, та, что подрядилась сидеть с отпрыском Евы, прижилась в их квартирке, взвалив на себя уход за ребенком и всю работу по дому. Маленький Максимка часто болел, о садике не могло быть и речи, так как мальчик не мог самостоятельно передвигаться: его ноги болтались, как два совершенно бесполезных хвоста. Баба Вера сама потихоньку обучала его буквам, рассказывала сказки, они вместе рисовали, лепили из пластилина разные фигурки и занимались всем тем, что необходимо знать и уметь малышу. Однако и мама вносила в воспитание сына посильную лепту, покупая ему игрушки, мультфильмы на видеокассетах, разучивая с ним стихи и песенки. Но работа проституткой отрывала у нее очень много и сил, и времени. Еве нужно было кормить семью, платить бабе Вере, да и на лекарства Максимке уходила уйма денег, ну и, конечно же, приходя к клиентам, ей необходимо было выглядеть соответствующе, а не в образе утомленной, затюканной проблемами матери-одиночки. Кто же будет платить деньги за дряхлую сонную клячу, которая ни рук, ни ног поднять не может, а только лишь жалобно вздыхает, да подумывает о том, как бы побыстрее отправиться спать.

Максимка рос мальчиком замкнутым и до безобразия спокойным. Даже если вдруг ему случалось заплакать, то делал он это не долго, но громко, орал так, словно его резали. На такие случаи у Бабы веры был всего один прием, но действовал он безотказно. Старушка не пыталась перекричать мальчика, но чуть повысив голос говорила, что за тем, кто кричит и плачет, приходит крокодил с огромными, острыми зубами, и не разбираясь в причинах плача, тут же откусывает нарушителю спокойствия его кричащую голову. После подобных угроз Максимка вмиг переставал не только кричать, но и плакать, вытирал слезы своими крохотными детскими ручонками и жалостливо смотрел на бабу Веру, словно выпрашивая у нее защиту от грозного пожирателя кричащих голов.

– Ну вот и хорошо, – сразу добрела баба Вера и вновь превращалась в любящую и заботливую няньку. После подобных стрессов она поспешно старалась отвлечь мальчика от недавней обиды или боли, сунув ему чего-нибудь вкусненького, и неизменно приговаривала: "Кушай, дитятко мое ясное, набирайся сил".

Баба Вера стала родной, и не только Максимке, но и Еве. Старушка некоторым образом заменила ей мать, о которой девушка не имела ни малейшего представления. Баба Вера убиралась по дому, стирала, готовила обед, занималась с Максимом, практически жила у них. Она ни разу, будучи в этом доме, не выказала своего недовольства чем-либо, какая-то блаженная улыбка жила в ее глазах, способная согреть своей теплотой и излечить от любого недуга. У Евы не было подруги лучше, чем эта старая женщина, обладающая по истине житейской мудростью. Ева делилась с ней всеми своими переживаниями, радостями и болями, всем, что было у нее на душе. Всегда после подобных бесед Ева чувствовала какое-то физическое облегчение, душевную удовлетворенность, она словно бы заряжалась некой любовью, исходившей от этой простой неказистой старушки. В свою очередь, для Бабы Веры каждый такой разговор был чем-то тягостным, наподобие вора на доверии, он проникал в душу старушки и похищал там что-то ценное, что-то дорогое ее сердцу. Баба Вера понимала это, но ничего не могла поделать, она искренне любила и Еву, которую в тайне считала своей дочерью, и маленького Максимку, который ей был вместо внука.

За два дня до шестнадцатилетия Максима баба Вера как-то вдруг осунулась, буквально на глазах из бойкой живой старушки превратилась в немощную, дряхлую развалину. Она еле передвигала ноги, шаркая тапочками по полу, тяжело дыша и охая, но даже в таком состоянии ее большое сердце не переставало излучать доброту и любовь к окружающим ее людям.

– Что это с тобой, бабуля? – поинтересовался Максим, заметив существенные перемены в поведении и облике бабы Веры.

– Все хорошо, Максимушка, все хорошо, – улыбнулась она натужно проволочками сморщенных губ.

– Ты давай не раскисай, у меня день рождения на носу, с тебя подарок.

– Справим, справим, не переживай, все наладится.

На шестнадцать лет баба Вера подарила своему названному внучку небольшую старинную икону "Николая угодника", которой дорожила больше всего на свете. Старушка перекрестилась по христианскому обычаю, поцеловала икону, а затем перекрестила ей Максима и, вручая реликвию, сказала: "Храни ее, дитятко, она чудотворная, и что бы ты ни попросил у святого Николая, он поможет, чтобы твоя просьба исполнилась, но только ты должен этого очень сильно хотеть и верить, верить в то, что это исполнится".

Гостей они не звали, да по большому счету и звать-то было некого, потому сидели втроем. Стол был не богат, но белая крахмальная скатерть, которую доставали только по праздникам, елочкой разложенные салфетки в салфетнице, необычно, наискосок порезанный хлеб, все это и многое другое, не уловимое глазом, создавало какую-то таинственную атмосферу тихого домашнего торжества. Практически все дни рождения проходили в этой семье подобным образом, но это торжество было каким-то особенным. Мама и сын молча поглощали купленные в магазине салаты, а баба Вера украдкой поглядывала на них.

– Макс, пора зажигать свечки на торте, как ты думаешь? – Ева пододвинула торт поближе к сыну. – Ты чего, баба Вера, не ешь совсем, что с тобой? – встревожилась Ева, только что заметив болезненный вид дорогого ей человека.

– Не знаю, чего-то худо мне, – тихо пробормотала старушка, – вы уж тут извините, прилягу я, да посплю малость, авось пройдет, ты мне... у меня там на полочке лекарства.

– Да что это с ней? – не на шутку встревожилась Ева, – Я сейчас, я скорую вызову, сейчас, сейчас.

Ева поспешно бросилась к телефону и принялась нервно крутить диск.

– Алло, алло ...

Скорая приехала через два часа. Кряжистый, приземистый врач осмотрел больную, тяжело вздохнул, постучал авторучкой по блокноту, как-то по-щенячьи взглянул на юношу-калеку, затем на его мать и спокойно пробасил:

– Мы – скорая помощь, а скорая помощь трупы не возит.

Ева сглотнула застрявший железным штырем в горле ком, молча достала из серванта слегка початую бутылку водки и две глубокие стопки и обе наполнила до краев. Пристально посмотрела в глаза врачу и выпила залпом. Мужчина, не долго думая, тоже пропустил рюмочку, взял со стола маринованный огурец, сначала понюхал его, а потом откусил половину. Чудовищный, мерзкий хруст маринованного овоща взорвал ледяную глыбу безутешной скорби, врезаясь сотней осколков в горячее, обливающееся кровью сердце мальчика, порождая в нем звериную ненависть к этим циничным людям, к собственной матери, ко всему миру и даже к самому себе.

– Убирайтесь вон, – прорычал он словно оскалившийся волчонок.

– Чего? – проглотив перемолотые желтыми зубами куски огурца и выпучив от удивления глаза, спросил доктор.

– Убирайтесь, убирайтесь все! И ты вместе с ними, шлюха, иди, развлекайся! И водку с собой заберите! – кричал, словно помутившись рассудком, Максим. Слезы нескончаемым потоком лились из его осиротелых глаз, оставляя глубокие раны на его опустошенной от горя душе. Он закрыл лицо руками и, уже более не справляясь с собственными эмоциями, завыл, завыл навзрыд, сотрясаясь всем телом.

– Успокойтесь, мамаша, – сказал врач, обратившись к Еве, приподнимаясь и открывая чемоданчик с лекарством. – Подержи его, – мотнул он головой в сторону, совершенно потерянной, юной санитарки, заправляя шприц успокоительным снадобьем.

Маленькая испуганная девушка в белом халате несмело подошла к рыдающему и своими белыми нежными ручками коснулась его плеча. Словно от электрического тока шарахнулся от нее Максим.

– Уйдите, уйдите вы, оставьте меня в покое! – задыхаясь, давясь слезами, кричал он словно буйно помешанный.

– Что вы стоите как призрак? – прикрикнул врач на Еву, – держите своего сына.

– Это вы, вы убили ее... Не трогайте меня... – закрывая руками лицо, навзрыд ревел Максим.

После укола, Максим еще некоторое время плакал, а потом заснул и проспал до половины следующего дня, изредка всхлипывая во сне. Когда он проснулся, бабы Веры уже не было в комнате, Ева сидела в кресле и курила, сосредоточенно смотря в одну точку.

– Прости меня, мама, – тихо сказал он.

Ева молча покачала головой, сделала глубокую затяжку и выпустив огромный клуб дыма, так же негромко произнесла: "Ничего".

После смерти бабы Веры в Максиме словно что-то надломилось, оборвалось, он стал замкнут, неразговорчив, ложился спать рано, вставал поздно, а днем рисовал причудливые картины да читал книги.

– Что с тобой, Максим, я не узнаю тебя, что происходит, объясни мне? – всякий раз вызывала его на откровенность Ева, наблюдая маниакальную пассивность сына.

– Ничего, – говорил он задумчиво и вновь погружался в мир своих грез и фантазий.

Каждое утро и вечер Максим долго просиживал перед иконой, подаренной ему на день рождения, пристально вглядываясь в святой лик и казалось, будто бы он молится, его пухлые, нежные губки слегка подрагивали, словно бы что-то шепча.

Ева практически забросила свою денежную работу и целыми днями сидела дома, пытаясь хоть как-то оправдаться перед сыном, но все же изредка, когда в доме практически заканчивалось продовольствие, наведывалась к постоянным клиентам.

За полгода довольно нищего и убогого существования в обстановке безмолвия и невротической обособленности Ева решила вновь обзавестись сиделкой и возобновить прежние доходные контакты. Однако Максим не хотел идти на уступки, он отвергал даже саму идею сиделки.

– Пойми, мне надо работать, а то мы просто умрем с голоду.

– Иди, работай, кто тебя держит? За меня не переживай, я уже большой, вполне сам могу о себе позаботиться, и в туалет сходить, и лечь спать. Так что все в порядке, зеленый свет зажегся, красный свет погас, – улыбаясь ртом, произнес он.

Но в глазах, полных отчаяния и боли, Ева разглядела какую-то добровольную обреченность, какой-то могильный холод безразличия. Она обняла сына и крепко прижала к себе.

– Ну, что ты, малыш, какой зеленый, какой красный, что ты, я же люблю тебя, пойми, что иначе нельзя, ведь жизнь продолжается и мы должны жить.

– Да, да, мама, – холодно сказал он. – Ты извини, мне в туалет надо.

Ева вновь вернулась к своему ремеслу, вследствие чего у них появились деньги. Она буквально завалила сына разными подарками, на которые он смотрел с нескрываемым равнодушием. Трещина, возникшая между ними после смерти бабы Веры, увеличивалась день ото дня. Они словно два беспечных существа, некогда стоящие на одной льдине, которая по воле случая раскололась на две половинки, удалялись друг от друга, подхваченные разными течениями бурных потоков жизненного пространства.

Прошел еще год, практически ничего не изменив в их отношениях. Ева работала, Максим большую часть времени спал. Эта дурная привычка стала походить на некую патологию. Из двадцати четырех часов он бодрствовал шесть, проводя все остальные, словно медведь, в спячке. Максима уже не увлекали ни книги, ни фильмы, ничего, чем интересуется юноша в его годы, он лишь усердно молился, обращаясь к своему святому, и вдохновенно спал. Ева возила его в больницу, вызывала врачей на дом, но ничего не помогало.

"Ему бы нужно развлечься, подружиться с кем-нибудь, обратитесь в организацию инвалидов, попейте антидепрессанты" – и прочую чушь болтали специалисты, но все без толку.

Как-то Ева рассказала о сыне своей приятельнице.

– Прям как в сказке про Царевну-Несмеяну, – сострила та.

– Да, все бы было так весело, если бы не было так печально. Я боюсь за него, не знаю, чего делать, ума не приложу.

– Слушай, мне кажется, все очень просто, он, небось, тебе уже все простыни спермой залил. Приведи к нему бабу, да пусть она его трахнет хорошенько и сама увидишь, как рукой все снимет. Но тут подход, конечно, нужен, прямо-то сразу в постель если засунешь, он может и того, воспротивиться, а если потихоньку, да с умом, то все и выгорит.

– Бабу-то, бабу, да он у меня инвалид с детства, вот в чем беда-то. Ну, перепихнутся они, а дальше чего?

– Да ничего, будешь ей башлять, чтобы сынка твоего раз или два в неделю обслуживала, вот и все, а там, глядишь, все и наладится.

– Не знаю, не знаю, как бы потом хуже не было. Почует не ладное – проклянет меня, а сам... Даже думать не хочу, – задумчиво произнесла Ева.

– Ничего он не почует. А так – еще хуже, мужик же он, ему без бабы худо. Может, он у тебя?..

– Да что ты, – отмахнулась Ева.

– Ну, тогда флаг тебе в руки, сама думай, только я тебе рекомендую попробовать, но аккуратно, не спеша.

Ева долго решала, раздумывала, примеряла, прикидывала и в конце концов решилась.

Она переговорила с одной молодой, но уже опытной проституткой, растолковала, ей что к чему, чего нужно говорить, что нельзя. Они сговорились о деньгах и назначили визит на понедельник, на вечер (в этот день не так часто подворачивалась хорошая работенка, обычно плотная трудовая неделя для проституток ранга Евы начиналась в четверг и заканчивалась в воскресенье, плавно перетекающие в день тяжелый для всего рабочего люда, то есть в понедельник).

Вечером назначенного дня в дверь квартиры, где проживали Ева и Максим, раздался звонок.

– Кто это? – вздрогнул Максим.

– Это, должно быть, моя знакомая, – стараясь выглядеть беззаботно, легко, словно играючи, произнесла Ева, всеми силами пытаясь унять дрожь в голосе. Она открыла дверь.

– Что с тобой? – встретила ее с удивлением, сошедшая словно с обложки журнала, приятельница, – на тебе лица нет. Что-то случилось? Может, я потом?

– Нет, нет, ничего, – Ева казалась какой-то совершенно потерянной, глаза ее были наполнены паническим страхом, движения неуклюжи и даже болезненны. – Ты давай проходи, раздевайся, вот вешай тут, одежду там, башмаки...

– Успокойся, успокойся, – обняла ее гостья, – все хорошо, не волнуйся, а то еще хуже будет.

– Я в ванну, пока ты там, проходи... – она не договорила и словно человек, страдающий расстройством желудка, пулей влетела в совмещенный санузел.

Девушка разделась и вошла в комнату. Максим сидел спиной к двери, глядя в окно.

– Привет, я Даша, – словно шелест листвы, зазвучал ее нежный голосок в его ушах.

Юноша повернулся в пол оборота.

– Меня зовут Максим, – сказал он, улыбнувшись, и вновь повернулся к окну.

– Ты всегда такой приветливый с гостями?

Максим развернул каталку и Даша увидела его сияющее лицо, от чего ей стало как-то не по себе, но она была профессионалка и поэтому вмиг подавила легкую робость и улыбнулась в ответ.

– Чего ты улыбаешься? – игриво спросила она.

– Ничего, – Максим пытался избавиться, сбросить с себя эту омерзительную, шутовскую ухмылку, но, увы, ничего не мог с собой поделать. Он лишь тупо смотрел на смазливую куколку, вполне понимая, для чего ее привели сюда, и тупо улыбался.

– Я присяду? – томно спросила Даша.

И тут Максима прорвало, он начал дико хохотать, во все горло, не сдерживая слез, и не пытаясь хоть как-то обуздать себя в своем больном приступе смеха. Это походило на припадок, по сути говоря, это и был припадок, некий выход черной, негативной энергии, переполнившей через край юную душу мальчика. Максим хохотал, как заведенный, в полный голос, содрогаясь всем телом. Даша, бледная как полотно, тупо сидела в кресле и не знала, что делать. Она настолько растерялась, что потеряла дар речи, и когда в комнату вбежала испуганная Ева и обратилась к Даше с вопросом, та не могла ничего ответить.

Ева, чтобы хоть как-то унять этот истерический смех, схватила со стола стакан воды и плеснула в Максима.

Вода больно хлестнула юношу по лицу, он физически почувствовал ее тяжелую обжигающую ладонь на своих щеках. Максим замолчал, опустив голову и закрыв глаза. Потом тихо произнес: "Простите" – и, повернув коляску, вновь уставился в окно, по его лицу холодными солеными ручейками текли слезы.

Ева сглотнула подкативший к горлу комок и взглянула на Дашу, та уже не казалась беззаботной красавицей, на ее лице, словно на палитре художника, были перемешаны всевозможные краски ужаса, удивления, потерянности, безысходности, казалось, что она только что пережила такое сильное потрясение, что вряд ли способна в ближайшее время самостоятельно выйти из этого транса.

Ева подошла к Даше, помогла ей встать и проводила ее до порога.

– Прости, – только и смогла она выдавить из себя, сунув в карман коротенькой Дашиной курточки деньги, выпроваживая девушку за порог.

Он все также смотрел в окно, когда она вошла в комнату.

– Что с тобой? – еле сдерживая слезы, произнесла Ева, – боже, боже мой, как я устала. Устала от всего этого кошмара, от всего, от всего...

Она села на диван и закрыла ладонями лицо.

– Верни ее, – негромко произнес Максим, – если тебе это доставит удовольствие, то я пересплю с ней.

Ева вытерла слезы.

– Прости, – шмыгая носом, пробормотала она, – это все из-за того, что я хочу помочь тебе, но не знаю, как. Подскажи, что я должна сделать, ты ведь понимаешь, что дороже тебя на этом свете у меня никого нет. И это не просто слова, я совершенно одна, понимаешь? Я не хочу терять кого-то, кто мне близок и дорог, ведь ты – единственное, ради чего я вообще живу. Мне нельзя было рожать тебя, врачи говорили, что ты можешь умереть при родах, но я родила тебя, и вот ты живешь.

– Лучше бы умер при родах, – тихо сказал он, вглядываясь в пустоту ночи.

– Ты что? Ты что такое говоришь, перестань, я люблю тебя.

– Вот ты говоришь, что живешь ради меня, – спокойно произнес Максим. – Но скажи мне, ради чего я должен жить? Ведь ты прекрасно понимаешь, что это не жизнь, что я обречен до конца своих дней мучаться в этой коляске и плакаться в жилетку единственного друга, мамы. Пойми ты, что все это собачий бред, все эти твои слова про одиночество. Разве ты знаешь, что это такое, смотреть на мир из этой клетки и осознавать, что иной участи не дано? Разве ты можешь понять, что такое одиночество? Нет, ты даже не подозреваешь, что это такое. Знаешь, о чем я молюсь каждое утро и каждый вечер? О том, чтобы я мог ходить, чтобы у меня были друзья, с которыми я мог бы играть в футбол, бегать по улицам, болтать о всякой ерунде, любимая девушка, которая целовала бы меня, но не ради денег, которые ты ей заплатишь, а по тому что я ей нравлюсь, потому что она любит меня. Баба Вера сказала мне, что я должен верить, и тогда он поможет мне. Так вот, моя вера сильнее моего уродства. Слышишь, сильнее! – Максим уже практически кричал и этот крик шел из самого нутра, из каких-то скрытых глубинных недр, словно бы набухший на теле фурункул лопнул и из него потек гной.

– Что ты этим хочешь сказать? – словно железный кол застрял у нее в горле, обдирая слизистую, глотая слезы, спросила она.

– То, что я могу ходить, и не просто ходить, а бегать, понимаешь? Я не псих и не нужно звонить врачам, уже слишком поздно.

– Поздно? Почему поздно, я не понимаю?

– Видишь ли, получилось так, что реальность поменялась местами и в данный момент я сплю и вижу дурной сон. Ты знаешь, мне всякий раз снятся эти стены и я среди них, как одинокая собака с переломанными лапами, только и делаю, что вою на луну. Но когда я просыпаюсь, все меняется.

Ева смотрела на спину мальчика, утопающую в темноте окна, отупевшими от ужаса и непонимания глазами. Мертвячий свет луны ласково гладил ее сына по головке, кутаясь в растрепанных волосах.

– Что меняется? – трясущимися губами произнесла она.

– То и меняется, что там у меня здоровые ноги, там я не одинок, у меня есть любимая девушка.

– Девушка?

Ева ощутила невыносимую боль в груди, словно кто-то вонзил иглу в ее разрывающееся от горя сердце. Глаза заволакивала пелена дурного предчувствия.

– Да, мама, – нежно произнес Максим, – девушка, и мы любим друг друга. Ты не представляешь, какое это счастье, когда тебя любят, и ты любишь, когда ты не обременен проблемами, ни физическими, ни какими иными. Я давно тебе собирался сказать об этом, но все боялся. Мы с ней вместе живем и очень счастливы, а скоро мы поженимся.

Ева соскочила с дивана, подошла к сыну и сильно обняла его.

– Господи, за что же мне это горе?

– Не надо мам, не плачь. Если ты любишь меня, ты поймешь. Очень скоро мне перестанет сниться этот сон. Единственное, что меня держит здесь – это ты, но так или иначе выбор сделан. Мы будем тебя ждать. Знай, что я тебя тоже люблю и мы еще будем вместе и уже навсегда, но не здесь.

– Ты спятил, Максим? Ты явно переволновался, прости меня за эту выходку, больше такого никогда не повториться, обещаю тебе. А сейчас ляг и успокойся, все пройдет, я знаю, это нервное.

– Я спокоен, мама, разве ты не видишь? Понимаешь, я хотел тебя попросить не держать меня. Я не могу уйти, потому что ты держишь меня здесь, твоя любовь держит меня.

– Но я не могу перестать тебя любить, ты мой сын, ты...

– Я понимаю и поэтому прошу, сделай меня счастливым, благослови на этот уход и брак.

– Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что ты должна позволить мне уйти.

– Куда? Куда уйти?

– Туда, к ней.

– Боже мой, я ничего не понимаю, куда туда, к кому – к ней?

– К твоей дочери.

Электрический стул. Разряд тока прошел сквозь мозг, заставив окаменеть сердце. Ноги подкосились, все ее тело стало каким-то ватным, голова распухла и отказывалась что-либо воспринимать. Ехидство луны легло ему на плечи.

– К твоей дочери, – спокойно произнес Максим.

Ева, не в силах устоять на ногах, рухнула на стул, стоящий рядом, ее трясло, словно замерзающего в ночи странника. Она глотнула из стакана воды, а остатки вылила на лицо, чтобы хоть как-то прийти в чувство и не потерять сознание.

– Какой дочери? – еле смогла произнести она дрожащим голосом.

– Мертворожденной. Я знаю, что я не настоящий твой сын.

Сердце вновь закололо, да так яростно, что Еве стало больно дышать. Превозмогая боль, она спросила его:

– Эта стерва была здесь?

– Кто?

– Сумасшедшая, которая все это выдумала.

– Нет, мама, сюда никто не приходил и ты это знаешь, это мне сказала Лиза.

– Лиза?

Второй разряд, мозг начинает закипать, превращаясь в ртуть.

– Да, она мне рассказывала, как ты нежно разговаривала с ней, когда Лиза была у тебя в животе. Она тебя очень любит и просит за нас обоих, ты должна благословить этот брак.

– Откуда ты узнал обо всем этом, скажи мне?

Ева не могла понять, как ему стало известно о мертворожденной девочке и, самое главное, откуда он узнал, что она хотела назвать ее Лизой, тогда как об этом не знал никто, даже она сама, признаться, уже забыла.

– Я никогда не называла ее по имени при посторонних, так как боялась, что меня сочтут сумасшедшей.

– Я знаю, мама, знаю. Ты должна мне поверить, я ничего не выдумал и теперь ты это видишь сама, отпусти меня к ней.

Луна раскрыла свою смердящую пасть, готовясь насытиться своей жертвой.

– Ты хочешь умереть?

– Да нет же, как ты не поймешь, я хочу жить...

– Извини, я правда ничего не понимаю, давай поговорим об этом в другой раз.

Юноша повернулся, лицо, освещенное печатью смерти, было неподвижно и прекрасно.

– Это нужно решить сегодня, завтра будет поздно.

– Ты не просто хочешь умереть.

Она уже не различала черт его лица, лишь видела желтую мантию на его теле и мутный протуберанец вокруг головы.

– Я должна убить тебя, чтобы ты попал в рай.

– Да, – тихо сказал он, не отводя глаз.

– В рай.

– Это не совсем рай, хотя кто-то может назвать это место раем, а кто-то – наоборот – адом. Там живет тот, кто распоряжается судьбами попавших туда.

– Бог.

– Нет, он называет себя писателем, в кончике его пера – наши судьбы. Он очень печален и одинок, мне кажется, что это его ад и поэтому он пытается наполнить его добротой. Скорее не наполнить, а построить некий забор из положительных эмоций вокруг своей черной пустоты, которой он наполнен. Он осуществляет несбывшиеся мечты таких, как я.

– Значит, ты хочешь отправиться в ад?

– Мне не важно, как это называется, я знаю, что мне там хорошо, там у меня есть все, чтобы жить и радоваться жизни. Ты можешь считать меня сумасшедшим, но я не псих, и ты поймешь это, когда окажешься там, рядом со мной.

– Я не могу убить тебя, не могу...

– Это его требование, с этим нельзя ничего поделать, только так я буду счастлив.

Ева всем своим существом понимала, что ее сын болен, что этот бред – лишь продукт его воспаленного сознания, но ее жидкий бурлящий мозг с каждым мгновением размягчал упругий хребет неверия. Водоворот безумия все больше погружал ее в пучину отчаяния и безысходности.

Не понимая, что она делает, Ева налила воды в стакан, достала из аптечки упаковку снотворного, положила на стол и вышла из комнаты. Не дойдя до ванной, она потеряла сознание И РУХНУЛА НА ПОЛ, СЛОВНО ПОДСТРЕЛЕННЫЙ ЗВЕРЬ.

– Не знаю, сколько я пролежала в коридоре без сознания, но, когда пришла в себя, ясно поняла, что осталась совсем одна на этом свете. Оделась и пошла на улицу, даже не заглянув в комнату, не посмотрев, как умирает мой сын. Год, пока шло расследование, я сидела в тюрьме, затем меня оправдали. Вот, собственно, и все.

– А что было потом?

– Алкоголизм, Ник и вот появился ты.

Ее рассказ мне показался неким бредом, этакой театральной игрой, спектаклем, где сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли является один человек, эта нездоровая женщина. Но если даже это было именно так, то нужно отдать ей должное, играла она превосходно. Не знаю почему, но в моем мозгу нарисовались два варианта этой проблемы.

Первый вариант.

Все было так, как она рассказала. В каждом рассказе, пусть даже он самый невероятный, есть доля правды, это так, но, сдается мне, в том, который мне удалось услышать, больше выдумки, нежели истинны. Допустим, я готов поверить, что она была проституткой, уверен, у нее неплохо получалось. Скорее всего, что и ребенок у нее был, возможно с патологией, но, по понятным причинам или же не понятным, он скончался, и именно эта смерть наложила черную печать безумия на мозг Евы. Ее душевный аппарат, для того, чтобы как-то справиться с утратой и горем, создал собственную мифологию, позволяющую найти логическую цепочку оправдания произошедшим событиям в жизни Евы. Некая защитная реакция со стороны мозга. Быть может, у нее съехала крыша как раз после смерти бабы Веры и она ударилась в выдумывание всякой чуши.

Весь этот бред с мертвой дочкой придумал ни кто иной, как сама Ева, я в этом больше чем уверен, и этот неведомый автор, творящий судьбы своих персонажей и помещающий их после долгих изнурительных мучений в райские пустоши, плод ее больного сознания. Она придумала все это и искренне отдалась вся, без остатка, на волю своих фантазий. Желая для сына иной участи, нежели та, которую придумал ему некий автор, она попросту отравила его в приступе параноидального бреда.

Да, психоаналитик еще тот, куда там Фрейду.

И вот проблема вторая.

А что, если вся эта чертовщина забралась в мой мозг и отложила там десятка два яиц, из которых потихоньку вылупляются безобразные монстры?

При этой мысли холодок пробежал по моей спине. Мне показалась, что эта женщина так глубоко залезла в мой мозг и управляет всеми моими мыслями, плетет из них бусы, нанизывая каждую мысль словно жемчужину на нитку. С этим романом я практически перестал различать явь и вымысел, не знаю где, не знаю как, но произошло что-то, что сломало эту тонкую грань реальности. Я понял, что заблудился в этом лабиринте и каждое действие на пути к выходу, будет ничем иным, как возведением еще одной комнаты. Снежная королева заморозила мое некогда горячее сердце, а спасать-то меня и некому, Герда оказалась банальной шлюхой и оставила меня, а, может быть, ее вообще не было.

Днями и ночами я писал, писал о Еве, о себе, писал всякую чушь, моя жизнь превратилась в написание букв, а, б, в, г, д... Я. Кирпичик к кирпичику, буква к букве – небоскреб, готический замок, гробница. Надо было что-то делать, как-то выбираться из этого кошмара, безумие стучалось в мои ворота, оно уже не просило открыть дверь, оно ломало ее ломом, кувалдой, стенобитным орудием.

В конце концов, я решил объявить о своем уходе, но не знал, как бы это лучше сделать. И тут помог случай. Ева пришла утром часов в девять, я не спал всю ночь, как обычно, занимаясь писаниной. Она вошла в комнату, тихо присела в кресло и закурила.

– О чем ты пишешь? – щелкнув зажигалкой, спросила она.

– О тебе, обо мне, о жизни. Я хочу уйти от тебя Ева, – повернувшись к ней лицом, наконец-то, вытащив из себя этот камень отчаяния.

– Ты не можешь.

Негодованию нет придела.

– Почему?

Хладнокровное спокойствие.

Ситуация, напоминающая нож и масло. Масло, не имея иной возможности сопротивляться, липнет на тело ножа, чувствуя и осознавая свою безысходность, пытаясь хоть как-то противостоять агрессору. Все методы и способы дозволены.

– Потому что я тебя придумала, ты моя кукла, оп, хоп, направо, налево.

Параноидальные пасы руками и нервное подергивание пальцами.

– Ты неволен в своих решениях, ты безлик, ты не можешь уйти, можешь только умереть. Ник может только умереть, – словно в бреду плевалась она словами, выпучив бешенные глаза.

– Так же, как и твой сын?

Жилы проступили на шее и лбу, глаза налились кровью, она готова разорвать меня в клочья. В данной ситуации я подумал, что и вправду Ник может умереть, и, скорее всего, уже умер.

– Ты больна, Ева. Я реален, понимаешь, ты не мой хренов автор, повелитель судеб. У тебя не получится отравить меня таблетками. Или, может быть, ты хочешь зарубить меня и сплавить в унитаз? Но зачем же в унитаз, чего это зазря мясу пропадать, чего-то себе на еду можно оставить, а все прочее – на базар. Не забудь написать табличку – "ЭТУ СВИНЬЮ Я ЛЮБИЛА", брать будут лучше, наш народ падок до чужого горя, словно мухи на говно слетятся.

– Нет, мой родной, никакой свинины, я убью тебя иначе.

– Забавно. И как же, в жабу, что ли, превратишь и надуешь через соломинку, так, чтобы разорвало в клочья? И вообще, если Ник должен умереть, то я-то здесь при чем, пусть себе умирает.

– Ты и есть Ник.

– Батюшки, свят-свят, чур меня, чур. Это как же так?

– Ты думаешь, что ты реальность, но я тебе вот что скажу. Ты – реальность моей фантазии. Отгадай, почему из миллиона печатных изданий ты выбрал одно и прочел именно мой рассказ, разыскал адрес и вошел именно в эту квартиру? Но вошел ты в нее уже как Ник, твоя прежняя история жизни стерлась, была мной уничтожена и началась новая. Переступив порог этой квартиры, ты стал Ником, героем моего романа, и он еще не дописан, а дописать его могу только я, и мне выбирать его концовку.

– Я устал от всего этого бреда. Ты давай лечись, а то запустишь – еще хуже будет, хотя куда уж хуже. Ты говоришь – роман, но роман-то не твой и не тобой писанный, а именно тем, кого ты, возможно, и вправду убила. Сдается мне, ты помешана на египетской теологии, прям Изида наша. Один умер, на его место пришел другой и стал первым, ух, как все запущенно. Рукопись Ника у меня, вот в чем дело, пионеры принесли.

– Это я отдала им, – пересохшими от опустошающего зноя губами пробормотала печальная Ева.

– Пионеры еще впереди. Вот этот роман, я его дописал. Кстати, там есть эта сцена, не знаю, как так получилось, я по поводу чудес не силен, в общем, можешь прочесть и сдать пионерам, только оденься перед тем как выйдешь к ним. А я, можешь считать, что умер, возвращение в небытие, в мир иллюзорной реальности. Так что я спрыгиваю с этих страниц, ухожу сквозь эту дверь в мир иной. Слушай, мне начинает казаться, что на самом деле ты все это выдумала сама, некий такой литературный бред, игра какая-то дикая. И не было вовсе никого, ни пионеров, ни Ника, ни ребенка, ни Евы. Бред больной тупой фантазерши, начитавшейся всякой ахинеи. И я как мудак на все это попался. Ладно, ничего не говори, давай помолчим, посидим на дорожку.

И в эту, пугающую тишиной, минуту вспорхнули, продырявив черными тушками пространство, перепуганные вороны, неся в своих свинцовых клювах брызги растрескавшегося благополучия, впившиеся сотней иголок хриплости дверного звонка в уши обитателей пустоты.

Глаза Евы по-крысиному опасливо зыркнули в свете неподкупного удивления юношеских глаз.

– Еще один Ник. Ваш роман, милая барышня, превращается в комедию. Сиди, я открою. Сколько еще на свете идиотов?

Открыв дверь, юноша увидел миловидное, полное отчаяния, скорбное выражение лица, трансформирующееся в удивление.

– Брови вразлет, ушки прижаты, голову поверните. Ага, нос с небольшой горбинкой. Вы, должно быть, Ник. Пожалуйте, вы вовремя, а то, понимаете ли, в этом доме не могут обойтись без Ника. Его должны убить, а я как раз собирался уходить, так что вы кстати. А если серьезно, я так долго представлял себе тебя, так долго был тобой, что совсем подрастерял себя. Типа того актера, переигравшего тысячу ролей, а однажды проснувшегося и напрочь забывшего, кто он есть на самом деле, Гамлет или Смердяков, а быть может даже сам Иисус Христос. У меня попроще будет, но это, признаюсь тебе, мало утешает. Пойду искать себя, а тебе желаю не потеряться в этом безумном лабиринте человеческого одиночества.