Хозяин могил

 

В 2007 г. с разрешения правительства планировалось строительство несколько новых дорог, которые по плану должны были проходить через городское кладбище, что предполагало перенос десятков тысяч могил за пределы города на новое кладбище. Работы по строительству дорог начались среди ночи без уведомления граждан, бульдозеры варварски сравняли с землей огромное количество могил. Эти события послужили толчком для данного рассказа.

Лачин

 

 

 

 

Он грузный и потливый. На улице 30 градусов жары, и это потому, что ночь. А днем здесь сущий ад: 50 градусов на раскаленном участке смерти, подвластном ему. Он открывает бутылку холодного пива и с жадностью пьет, хотя знает, что это не поможет. Сейчас он выпил бы водки, напился бы до бесчувствия, но в семь утра здесь будет комиссия, он не должен пасть в грязь лицом, он безупречно исполняет указания, он безупречный работник. Они выбрали самое безопасное для себя время: могильщики уходят в шесть, кладбище закрыто до восьми, на всем пространстве лишь два живых человека – старый сторож у ворот и он, возомнивший себя хозяином мертвых, кролик, возомнивший себя удавом.

В его маленьком душном кабинете нет ничего, кроме стола с двумя стульями, шкафа и продавленного гнилого дивана. Не на чем сосредоточить внимание, кроме как на двух бутылках пива, купленных в ларьке недалеко от входа на кладбище. Когда нес, обернул их в газету, чтобы рабочие, идущие заниматься ночными обязанностями, не заметили. Он выпивает полбутылки, и ему вдруг становится холодно. Ручные часы показывают час ночи, до семи еще целая вечность. А за окном конторы – нескончаемый стук десятков лопат, отблески десятков фонарей и глухие ругательства рабочих. Он к ним никогда не выходил без надобности и никогда не разговаривал с ними, только если сами обращались – отвечал. Он видел неодобрение в их глазах, читал на их лицах глубокое отвращение. Сам себе он противен не был и не понимал неприязни рабочих и ненависти людей, которые таскались сюда изо дня в день на протяжении нескольких недель. В восемь утра место вокруг конторы превращалось в базарную площадь, а он был в центре: принимал на себя оскорбления, проклятия, его хватали за одежду, становились перед ним на колени, целовали руки, ноги, но, не добившись своего, вновь слали проклятия на весь его род. Два дня назад в него кинули камень. Этот камень чуть не попал ему в голову, но все ж он упал. Толпа народа навалилась, потянулась множеством рук, пинала ногами. К счастью, вытащили его те же рабочие, что ни разу не подали руки при встрече. Да и не нужны ему их грязные смрадные руки: этот черный люд не подозревает о существовании перчаток и вынимает кости из могил голыми руками. Вчера он к просителям не выходил, ушел до открытия, ушел домой и весь день проспал, вернулся лишь ночью вместе с ночной сменой могильщиков. Сегодня утром он тоже не выйдет. Объявление о сносе кладбища расклеено на всех столбах в округе, большего он дать им не может.

 

Но не их он боялся, этих немощных стариков, пахнущих смертью; неудачников, похожих на серых призраков; черных вдов и вдовцов с потусторонними глазами; любителей древности и защитников культуры, не видевших ничего, кроме пыльных камней и засохших жуков. Любой из двух его толстощеких детей одной рукой справится с полумертвыми страдальцами. Он научил детей всему, чему мог научить, чему надо учить в мире тигров, змей и стервятников, они будут крепко стоять на ногах в этой жизни и ничего не бояться. Как не боялся их отец, не боялся до последнего времени, до времени, когда под его руководством начали рушить старое кладбище.

Он пьет вторую бутылку. 1:15. Рабочие скоро устроят ночной обед, будут отламывать вонючими руками куски чурека, резать истекающие соком помидоры, зачерпывать горстями овечий сыр. Какое-то время не будет слышен стук лопат, и тогда может явиться она. И от одной этой мысли его бросает в жар. Он вытирает платком пот с одутловатого лица и складчатой шеи и тихо смеется.

 

Она была всего лишь ребенком. Маленькой, лет семи, девочкой, худой, смуглой, с длинными черными волосами, спускавшимися до пояса. На угловатом бронзовом лице выделялись огромные миндалевидные глаза. Босая, в каком-то одеянии вроде туники. Что могла эта невзрачная девчушка, похожая на чахоточных детей из детдома, ему сделать? Ничего. Нажать пальцем – и раздавить как букашку, именно это мог сделать с ней сорокалетний мужчина весом в сто двадцать килограммов. Но когда она впервые оказалась внутри конторы, без стука, без спроса, посреди ночи, просто появилась у порога, держа в руке крупную ромашку на длинном стебле – тогда у него перед глазами все померкло, и в груди он почувствовал резкую боль, будто тысячи мелких стеклышек впились в его плоть.

В первый раз она говорила приветливо. Он не понимал ни слова из странной речи, но ее слова были как музыка. Она стояла на пороге, вертела в руках ромашку, улыбалась уголками губ, смотрела не мигая на него и говорила, говорила, сыпала без устали непонятные фразы, будто нанизывала бусины на леску. Ее чарующий голос был мелодичен и красив, он журчал, как чистый голубой ручеек в деревне его деда. Голос журчал, и он вспоминал себя карапузом, топавшим босыми ножками по полянке возле леса, а из дома его звал голос прабабушки, ожидавшей младшего в семье к обеду. Голосок журчал, а он вспоминал доброе морщинистое лицо деда, сидевшего на крыльце дома и чинно курившего трубку.

Но возобновился стук лопат, и девочка исчезла.

Во второй раз она появилась, и в руке ее было две ромашки. Не сходя с порога, она приложила руки с цветами к груди и, глядя на него в упор, заговорила. Ее голос не был приветливым, он был похож на голоса народных сказителей, повествующих о героическом прошлом. Голос звучал песней, в которой бился морской прибой, и он слышал рокот моря и видел брызги пены. Она говорила, и он видел рыбацкую лодку, вытащенную на галечный берег, и загорелых рыбаков, голых по пояс, в коротких штанах, вытаскивающих сеть из воды. Голос звучал, а вдалеке плыли большие старинные лодки с носами причудливой формы, и десятки весел работали в дружном ритме, а на головах гребцов развевались светлые и огненно-рыжие волосы.

Но девочка исчезла, и вместо десятков весел зазвучал голос десятков могильных лопат.

 

Он здоровый и крепкий мужчина, он страдает излишним весом, но это не мешает ему исполнять свою работу как надо, делать то, что приказано свыше, и делать безукоризненно. Эти толпы людей, эти стенающие призраки, что готовы валяться у ног, не понимают, что он не властен что-либо изменить. Он всего лишь исполнитель, такой же, как эти могильщики, и указ подписан не им. Под покровом ночи они делают работу, которую никто не должен видеть. Есть списки захоронений тех, за могилами которых еще ухаживают, эти останки и выкапывают. Набивают ими мешки и выставляют за ограды – родственники заберут. А не заберут – только лучше. Бульдозеры с легкостью расчищают пространство на кладбищах, смешивая навеки кости с землею.

Ночь скрывает все преступления, но это преступление не его, да и не считает он его преступлением. Ему все равно, он исполнитель, и ему платят, хорошо платят, а он платит могильщикам, которые не подают ему своих вонючих рук. Но работу они делают исправно: каждое утро толпу слезливых посетителей встречает несколько десятков новых мешков с костями. Глупые, наивные, серые призраки, как они рыдают.

 

Невозможно не смотреть на часы, невозможно остановить поток мыслей в одуревшей от жары и бессонных ночей голове.

Она является каждую ночь во время перерыва на обед, и с каждым разом в ее руках прибавляется ромашек. В ее чертах нет детской наивности, на ее лице нет приветливой улыбки, в ее голосе нет ласки, наоборот, он становится все сумрачнее. Ее голос звучит у него в голове, словно буром сверлит его мозг, порождая яркие вспышки картин и головную боль. Иногда он врывается порывами шквального ветра, вызывая образы бушующего моря и волн, бьющихся о стены древней башни. Голос врывается шумом дремучего леса, и он видит древних охотников, заваливающих кабана, и мелькание тигровой шкуры в зарослях папоротников. Иногда голос врывается топотом копыт, и он видит мчащийся по степи табун лошадей и медленно бредущий караван верблюдов. Иногда голос шуршит змеиной кожей, и он видит столбы, на которых раскачиваются висельники, а на земле возвещают о смерти своими хвостами гремучие змеи.

Он сидит в оцепенении, глядя в ее бездонные и полные мрака глаза, как маленький кролик, порабощенный волей удава. Но возобновляется стук лопат, и она исчезает. И тогда ему становится плохо: его бьет озноб, желудок содрогается в рвотных позывах, голова раскалывается, он падает на пол и корчится в судорогах, как эпилептик, и единственным желанием его в эти моменты бывает желание умереть.

 

Он смотрит на часы, а на часах неумолимые стрелки показывают 2:00. Дома его ждут толстушка-жена и двое толстощеких детей. У них с женой было бы трое детей, но их первенец умер, не прожив и двух лет. И вчера, когда голос девочки зазвучал подобно горному камнепаду, он увидел самую страшную картину из всех. Он видел полуразрушенную башню, у основания которой уже образовался холм. По оранжево-красной почве холма поднимался шакал. Он направлялся к вершине башни, на порушенных стенах которой сидели стервятники, а в зубах у шакала болтался трупик ребенка, его первого сына. И нещадно жгло солнце, и над раскаленной безжизненной землей витал так привычный ему трупный запах, и кричали на башне стервятники.

Этому кладбищу не больше ста лет. Раньше здесь была степь, хозяевами которой были лишь шакалы да гюрзы, но бродило предание, что когда-то, давным-давно, на этом месте стояла Башня молчания, на вершине которой огнепоклонники проводили погребальные обряды: оставляли своих покойников на съедение грифам-стервятникам, а оставшиеся кости сбрасывали в глубокий колодец в основании Башни. Тело усопшего не должно было достаться ни одной из четырех стихий. Потом огнепоклонники ушли из этих земель, а их Башни разрушил пришедший на смену народ, разрушили и эту Башню. Время покрыло это место слоем земли, а люди использовали эту землю для своих захоронений, которые теперь сами и уничтожают.

Но вот – смолк стук лопат, и тысячи мелких стеклышек впились в его сердце. Она стоит на пороге с охапкой ромашек в руках.

 

Ее лицо темно, ее глаза – пропасти мрака, из мрака смотрят на него глаза смерти. Ее шепот вползает в мозг, вгрызается могильными червями. Боль пронзает голову и тело, он смотрит на девочку, прижимающую к груди ромашки, и падает, падает, он дождался своего палача.

Он лежит на спине, в его тело впиваются прутья решетки. Над головой – голубое прекрасное небо, над головой кружат какие-то птицы. Он с трудом приподнимает голову и видит каменную кладку, полуразрушенные стены, а на неровных краях стен, как черные изваяния, сидят грифы. Их змеиные шеи свешиваются вниз, они смотрят на него, изучают, им некуда спешить. Вот один, с пестрым оперением, спустился вниз, подобрался к нему, вспрыгнул на грудь и пронзительно закричал. Не все грифы питаются падалью, некоторые добивают жертву сами. Невыносимо жжет солнце, невыносимо болит тело, и ни один звук не вырывается из груди.

В этом маленьком душном кабинете только шкаф, стол с двумя стульями и продавленный гнилой диван. В обычное время здесь не на чем было бы сосредоточить внимание, разве что на двух бутылках из-под пива, одиноко стоящих на столе. Но сегодня время необычное. За окном, закончив трапезу, могильщики выкапывают останки погребенных и складывают их голыми руками в пластиковые черные мешки. Внутри кабинета, у стола лежит их начальник, его грузное тело неподвижно, глаза широко раскрыты и смотрят в потолок. А вокруг него по всему полу разбросано множество крупных ромашек.

 

 

9–28 сентября 2007 года