Другая сторона

Погибшие цветы ожили снова –
От одного живого слова.

Посвящается всем влюбленным…

Я часто вспоминаю одного странного путника, мне как-то случилось с ним ехать в Приобье в одном купе, имени я его, к сожаленью, давно не помню. Он рассказал, что в их селе есть старый храм, построенный еще в начале позапрошлого века. На вид обычная церквушка, каких в нашей стране сотни, если не больше, но дело не в ней.

Прямо на ее куполе растет яблоня. И что особенно примечательно, каждый год без исключения она плодоносит. Казалось бы, будущего у этой яблони нет, нельзя же корни пустить в толстую стену храма, и селяне почему-то каждый раз уверены, что в следующем году она обязательно завянет, но нет же! Исключительно каждую весну она покрывается молочно-белым цветом, потом цвет облетает на церковный дворик и прихожане целыми неделями ходят по нежному весеннему шелку, а к осени – ее ветки ломятся от ароматных фруктов, которые скатываются с мшистой крыши прямо под ноги людям.

Никто не помнит, сколько яблоне лет, старожилов в этом селе давно нет. Тем людям, которые живут в селе, кажется, что яблоня на крыше храма была всегда. И, если им случается знакомиться с жителями соседних сел или городков, то они вместо названия своего села обычно говорят:

– А я оттуда, где на крыше церкви яблоня плодоносит.

Образ яблони в моем сознании почему-то тесно переплелся с образом дорогих моему сердцу мест. Их так немного и у них нет будущего. Что стоит на месте дремучих лесов, болот, таежных равнин с обитающими в них маленькими, но невероятно самобытными и простыми народностями построить холодные каменные города, где прочно поселяются стрессы, суета и вопиющее людское одиночество?

Но ведь яблоня не просто растет, цветет, она еще и плодоносит! Вот в чем дело!

И, слава Богу, что никому из селян не пришло в голову яблоню пересадить, что-то мне подсказывает, что она не прижилась бы, хотя я лично, никогда ее не видела, зато заочно сразу же в нее влюбилась. Бывает такое.

Впрочем, я хочу заметить, что далеко не всегда среди тайги вырастают города-неудачники. Исключения все же случаются, но только одному Богу известно, какой ценой они даются.

Есть.

Есть города-сады среди тайги. Уж я-то, как никто другой знаю.

…Вполне скромный поселок в огромном Ханты-Мансийском округе – Лучинск называется.

Это маленький островок европейской цивилизации среди непроходимых болот. Просторные улицы, разноцветные дома, здесь невероятно медленное движение жизни, даже начинает казаться, будто все горожане перед выходом из дома специально пьют валерьянку, чтобы ходить медленно, наслаждаясь красотой поселка – цветом фонарей, гармонирующих с северным сиянием и факелами газовых месторождений, расположенных неподалеку.

Этот поселок отличает то, что власти терпимо, пожалуй, даже слишком терпимо относятся к горожанам, такое в России, встретишь, увы, не часто.

К тому же эти самые власти постоянно получают за свой поселок награды самого высшего уровня.

Здесь все ухожено, вышколено и очень красиво. Секрет прост. Я узнала о нем, когда приехала сюда однажды.

Зрелище странное.

Кругом за много-много километров видны нефтяные вышки, нефть качают и днем, и ночью, не переставая, одна вахта сменяет другую, а ту третья. После снова заступает на дежурство первая…. И так, наверное, будет, пока всю земную кровь не скачают. До капли.

Рядом с поселком много деревушек, привычно загаженных, как это общепринято у нас в России, а в Лучинске, который находится от них всего в нескольких километрах, уютно и чисто. Глава администрации в приватной беседе как-то признался мне:

– Денег на благоустройство не жалеем, и сил, признаться, тоже. Известно, например, какое короткое северное лето, так мы заранее запасаемся рассадой садовых цветов в четыре раза больше положенного.

Первый раз, например, высадим на клумбы, цветы продерживаются от силы неделю, их горожане с каким-то особым остервенением срывают или выдирают прямо с корнями. Второй раз они, бедные, продерживаются чуть больше – недели две, максимум три. Третий еще больше. Ну а то, что высадим в четвертый раз уже, как правило, не срывают. Просто некогда. Или неохота. Четвертая рассада доживает, как правило, до первых заморозков, которые начинаются в августе. Ну, цветы ладно. Тут объяснение можно найти. Северные люди – дикие, к зелени, как известно, не особенно-то привыкли. Другое дело, что, оказывается, и к чистоте тоже.

Взять, к примеру, нашу набережную. Небольшую, но отделанную под питерскую, с фонарями и фонтанами. С той лишь разницей, что через каждые четыре метра на ней стоят шикарные мусорные урны в уникальном архитектурном стиле.

И что же?

Два раза в день убирают наши дворники набережную, и каждый раз собирают горы мусора. Ну, не принято у нас бросать мусор в корзину! Не принято! Люди гуляют по набережной с колясками, на велосипедах или же просто пешком и бесконечно гадят, гадят, гадят. Другой бы глава поселка плюнул, а мне интересно когда-нибудь этот народ научить убирать за собой. Четырнадцать лет учим, учим – а все без толку.

В этих краях хозяева жизни иностранцы, они приезжают на Север, останавливаются в дорогих гостиницах и весь мир сразу начинает вращаться вокруг них. Кофе? Водку? Дорогую рыбу? Девушек? Пожалуйста! Возьмите все и сразу!

А те, кто добывает нефть, от зари до зари торчит на месторождениях, получает за свои труды, конечно же, гораздо меньше того же иностранца, торгующего нашей нефтью. Это он – хозяин жизни, а не наш русский работяга. В итоге у многих жителей северных городов есть одна и та же мечта. Чтобы наше правительство хотя бы однажды сказало иностранным властям, так, мол, и так, дорогие вы наши зарубежные партнеры, нефть и газ мы вам две недели подавать не будем, инвентаризация скважин у нас. А что здесь такого? Мерзнут же наши старики без тепла в центральной России, почему бы не отключить тот же Запад или хотя бы припугнуть его, а то, ну, совсем никакого уважения к нашему брату нету, причем у себя же дома.

О, что бы тогда поднялось. Какой скандал мирового уровня! Эх, правительство, правительство, почему не ценишь своих людей? Долго ли стать тем же иностранцем?

А между тем, на Севере как полыхали двадцать лет назад, так и полыхают, по сей день, газовые месторождения, газ горит и днем, и ночью. И никому, ну, совершенно никому нет до этого дела. Подойдешь к такому факелу и кажется, что Земля вот-вот заговорит с тобой человеческим голосом, попросит пощады. Нефть тем временем разливается от неправильного обращения с месторождениями, засоряются пойменные луга, богатые дичью болота, глухие леса, где испокон веков царствовал ельник да кедрач.

А потом… много-много десятков, сотен километров подряд, это особенно заметно, когда едешь на поезде, не видно ничего живого.

Только голая Земля, из которой торчат головешки, пострадавшие от разлива нефти, как во вторую мировую торчали черные головешки, оставшиеся от деревень после фашистов.

И, кто знает, сколько веков должно пройти, чтобы на этих местах снова восстановилось лесное царство, где правит бал сама природа.

И в то же время.

И в то же время. На тюменском Севере остались еще удивительные места. Помню, однажды, мы заблудились с родственником в тайге. Долго-долго блудили по вековым зарослям, устали и проголодались. С собой у нас по чистой случайности было ружье. Я увидела дерево, на котором сидело множество куропаток, прицелилась и выстрелила в одну, куропатка упала, а другие взлетели, покружили-покружили над деревом и снова сели на него, причем, на прежние свои места.

Вот, что значит, непуганая природа, не разбуженная тайга. Куропатки просто не знали, что такое выстрел и что он несет смерть.

Вскоре моя работа перестала меня совсем интересовать, то есть не сама работа, а место работы. Я перестала чувствовать сенсации, вкус дополнительных заработков.

Мне захотелось писать простые человеческие истории о людях труда, о дружбе, верности, в общем, то, что в настоящее время носит ярлык «не читабельное». Я стала больше уделять внимания ребенку и написала ему целый сборник сказок. Маленький Лука был в восторге и тут же решил их самостоятельно проиллюстрировать.

Но, несмотря на умиротворенность, полноту жизненных ощущений, мне с каждым днем становилось все хуже и хуже. Самой частой спутницей моей отныне стала тяжелая ноющая боль, которую я вынуждена была носить в себе. Я начала быстро ослабевать, напрочь пропал аппетит и сон. Дни и ночи я полностью заполнила стихами, прозой, бесконечными разговорами с Саэлем обо всем и путешествиями в невиданные до недавнего времени миры. Врачи утверждали, что это сильные болеутоляющие лекарства на меня так действуют, ну не может обычный человек быть вхож в мир ангелов.

Мне же мнения медиков были абсолютно безразличны, у меня осталась такая же замечательная память, какая была раньше, и я заучивала наизусть длинные акафисты, псалмы на церковнославянском. Читала старинные книги, особо понравившиеся мысли выписывала и потом их перечитывала снова, я даже завела специальную тетрадку, шутливо назвав ее «Зерна правды».

Прощание с миром проходило тихо и медленно, как кружатся опавшие листья в последнем осеннем вихре.

Особую грусть обычно внушает то, что эти листья никогда не вернутся на свои прежние места, тогда как осень придет еще много раз. И ей, осени, безразлично, кто будет ею любоваться, мы или наши потомки? Это тяжело понимать. Очень тяжело. От этого, кажется, стареешь еще быстрее.

На календаре как раз в то время значилось девятнадцатое января – праздник Крещения Господня.

Для православных это особая дата. И я, по примеру людей, которым терять уже нечего, решила окунуться в проруби.

– Даже если простыну и заболею – думала я – что это может изменить?

Замечу сразу, что купание в мороз на Крещение в проруби – занятие не для слабонервных. Здесь одна очередь в иордань чего стоит!

Состояние не передаваемое.

Ты стоишь, раздетая и босая, в одной ночной сорочке всего-то на тридцатиградусном морозе, и ждешь, пока не искупаются впереди стоящие девятнадцать человек. Купаются здесь основательно. По церковным правилам, нужно окунуться три раза с головой, однако, особо ревностные христиане ныряют и по семь и по двенадцать раз, особенно преуспевают в этом деле, как ни странно, старенькие бабульки, говорят, одна из них окунулась в иордань аж сорок раз!

Мне повезло, она стояла не передо мной…

В очереди робкий шепот, кто-то читает молитву, кто-то просто стучит зубами или дрожит от холода. Неприятно еще и потому, что ноги у людей периодически примерзают к земле, даже несмотря на то факт, что тропинка в иордань аккуратно усыпана соломой. Впрочем, я, как купальщица со стажем, пусть и небольшим, от этой беды защитилась довольно просто – я надела тоненькие носки, защиты от холода, конечно, никакой, но зато не пришлось больно отдирать ноги от промороженной земли. Особенно вселяют чувство храбрости маленькие дети – они купаются послушно и молча, как ангелочки. Внезапно наша очередь послушно расступается – мы пропускаем в купель молодую женщину с грудным младенцем. Ребеночок, ну совсем крошка.

– Ему хоть месяца три есть? – спрашиваю со страхом у матери.

– Конечно, есть, – слышу ответ – три с половиной вчера исполнилось… Мамаша три раза основательно окунается с младенцем, завернутым в пеленку, мне кажется, что ребеночек вот-вот захлебнется.

Однако, «стойкий оловянный солдатик» даже не поморщился. Мамаша быстро с ним убежала в палатку. И наша очередь снова зашевелилась.

Когда стоишь и ждешь, кажется, что купаются долго и медленно, и совсем не понимаешь чужого страха перед ледяной водой, но, когда сам входишь в воду…такого жгучего холода, признаться, я не ожидала, замираю и столбенею. – Ну, быстрее, быстрее, сестра, – слышу голос над собой – давайте уже, окунайтесь, не стойте! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа – молится за меня вся очередь…

Молниеносно обжигаюсь в проруби и окончательно перестаю хоть что-то соображать. Внутри замирает все. И дальнейшее, кажется, уже происходит не со мной, а с другим человеком, у которого чувства страха, боли или обиды полностью атрофировались. Из проруби вышло что-то механическое. Так мне показалось. На время…

Пока я бежала до женской палатки, сорочка и платок напрочь застыли и примерзли к телу, пришлось их осторожно отдирать.

…В небольшую прорубь с лестницей, рядом с иорданью тоже очередь, здесь набирают крещенскую воду, так сказать, для домашних нужд.

Она, как утверждают верующие, имеет большую силу. Особенно запасаются крещенской водой местные цыгане, считается, если ею окропить коня, то его, во-первых, не украдут, во-вторых, он долгое время будет сильным и здоровым.

– Даже дохлые клячи от этой воды оживают – молодеют, жизнь им начинает нравиться – поворачиваюсь, это разговаривают рядом стоящие со мной цыганки.

– Вы тоже православные – удивляюсь я.

– А ты что креста на нас не видишь! – говорит мне с укором старшая.

И вправду, кресты на них большие и из золота. В палатке даже уютно, пахнет соломой и морозом, женщины дрожащим голосом поют псалмы, много молодежи.

– Помогите мне, а то сейчас упаду – подаю руку соседке и чувствую, как она вся буквально горит.

– У вас температура? – спрашиваю со страхом.

– Да так…тридцать девять час назад было. Дай, думаю, искупаюсь, а там будь, что будет.

– Может, «скорую» – волнуюсь не на шутку.

– Да что вы, какая «скорая» – удивляется больная – разве иордань не излечит? Иордань посильнее-то «скорой» будет.

Понимаю, спорить с ней бесполезно, и соглашаюсь проводить до автобуса.

Примечательно, но, несмотря на то, что «неотложка» все время дежурила на берегу, к ней так никто при мне не подошел. То ли вера действительно творит чудеса, то ли тюменцы народ закаленный. А может ревностно верующий?

– Серега, слышь, Серег, – а ты бы искупался – спросил один омоновец другого, дежурившего у купели. Оба они были укутаны как малые дети. (Дело было уже при выходе).

– Да ты что, сдурел, что ли? – отмахнулся тот – у меня и так сопли, как у слона, уже неделю текут, не знаю, куда деваться…

А когда я только-только вышла из ограждения, к купели подъехал автобус, полный воодушевленных людей и очередь к иордани стала в три раза больше…

Вот так Крещение Господне.