Я – террорист

 

Современный радикальный роман

 

 

 

 

Придя вечером домой, Олег отварил картофель, вынул из холодильника бутылку водки, нарезал крупными ломтями хлеб, положил в глубокую тарелку ароматные соленые помидоры и огурчики, достал из шкафа хрустальную стопку. В последнюю очередь он взял из морозильника твёрдый, заснеженный шмат соленого сала и, обжигая пальцы левой руки, нарезал его тоненькими пластиками. Словно стружка из-под рубанка, от куска, скручиваясь, отделялись упругие белые полоски. Олег нарезал немного, чтобы не таяли, и убрал кусок в морозильник. Затем сел на табурет и прислушался к тишине в квартире. Посмотрел на серебристых светлячков, плававших за окном, в синей глубине. Отвернул крышечку и наполнил рюмку до краёв. Глубоко вздохнул, оглядел стол. Красные и жёлтые блестящие помидоры, крокодилово-зелёные шипастые огурцы, белоснежные с кремовой каймой свиной кожи, изящно изогнутые пластики сала. Парящая нежно-желтая картошка, причудливо меняющая мир линза бутылки и хрустально-водочный, искрящийся монолит полной стопки. Красиво. Натюрморт можно писать. Назвать «Одиночество». Олег поднял стопку и одним глотком выпил водку. Подождал, пока горячая волна прольется по нутру, выдохнул и руками положил на язык ледяную снежную стружку. Оттаивая, она постепенно отдавала Олегу свой вкус, отражавший совершенство мирозданья и любовь приготовивших её людей. Отправив вслед за салом горячий картофель, Олег проткнул вилкой помидорчик и прильнул к нему. Восхитительно! Он тут же снова налил полную рюмку и повторил цикл. «Кому доверим писать натюрморт? Ван Гогу. Только Ван Гогу! Без его запредельной искренности и болезненной остроты восприятия ничего не получится. Не получится по-настоящему передать красоту и горечь этой трапезы, этого стола. Только Ван Гог! Только Ван Гог! Бедняга Винсент!»

После нескольких циклов Олег нарезал еще сала, облокотился на стол и положил подбородок на ладони. Из глубин его памяти стали всплывать внезапно ожившие и вновь обретшие цвет картинки.

Вот он в средней группе детского сада, на прогулке. Лето. Дети шумно играют, бегают, кричат. А маленький белобрысый Олег в цветастой рубашке сидит один в песочнице, сыплет из кулачка на ладонь другой руки тёплый песок, и смотрит, как порывы ветра отклоняют тонкую струйку и разбрасывают песчинки. Песок щекотит детскую кожу. Смотрит на причудливые, сноподобные облака, ползущие над забором по голубому небу. Это облако похоже на собаку, а то – на крокодила. Маленький Олег ощущает себя маленькой частью огромного прекрасного мира и наслаждается чувством этой причастности, ощущением единства. Он любуется миром. Ему хорошо. Потом кто-то грубо хватает его за руку и тащит. Песок рассыпается. Рассыпается и картина мира. Это воспитательница. Сейчас его будут заставлять есть подгоревшую гороховую кашу, потом уложат на раскладушку и будут требовать, чтобы он целый час лежал неподвижно с закрытыми глазами.

– Иванов! Ты почему не спишь?! – строго спрашивает воспитательница, заметившая, что Олег хлопает глазами.

Олег зажмуривает глаза.

– А руки где у тебя?

– Под подушкой… – Олег удивлен вопросом. Его руки там, где им удобно.

– Руки сложи вместе и положи под щеку.

– Зачем?

– Делай, как я сказала. Быстро!

Олег складывает ладошки вместе и засовывает их между щекой и подушкой. Лежать неудобно. О том, чтобы заснуть в таком дурацком положении, не может быть и речи. Олег с закрытыми глазами слушает, когда удалится звук шагов воспитательницы, открывает глаза, приподнимается и осматривается. Все давно спят в самых недисциплинированных позах.

Снова детский сад. Зима, мороз. Прогулка.

– Ты лизал качелю? – заговорщицки спрашивает мальчуган в круглой меховой шапке, завязанной резинкой, надетой на затылок. Еще двое стоят рядом и с любопытством наблюдают за разговором.

– Нет.

– Лизни!

– Так язык прилипнет, – не соглашается Олег. Он уже видел такие истории.

– Не прилипнет!

– Прилипнет.

– Не прилипнет, я тебе обещаю. Правда же, пацаны?

– Точно. Не прилипнет. – Пацаны кивают головами.

– Почему не прилипнет? – интересуется Олег.

– Вот лизни и узнаешь. Лизни, лизни. Не бойся, не прилипнет!

Олег осторожно, лишь кончиком языка касается качели. Язык тут же примерзает. Олег быстро отрывает его. Больно. Пацаны хохочут и убегают.

Олег озадачен. Он не понимает сути происходящего. Что интересного и смешного может быть в том, чтобы сделать другому больно?

Вскоре после этого он идёт домой вместе с отцом из гаража, держит отца за руку.

– Коле купили пистолет, который стреляет пульками.

– Я тебе сделаю пистолет.

– Он тоже будет стрелять пульками?

– Будет. Ещё лучше!

Снег падает ровно, снежинки липнут на шапку, на ресницы, на плечи. Искусственными звёздами горят фонари. Рука отца большая и тёплая.

– А из чего ты сделаешь?

– Из дерева.

– Когда?

– Скоро.

– Скоро-скоро?

– Да.

– Точно сделаешь?

– Точно. Обещаю.

Отец пистолет не сделал. И никогда об этом не вспоминал.

«Что мне делать? Куда идти? Я растерял все связи. Точнее, я убедился в их отсутствии. Их нет. Я один. Одинокий воин. Один в поле – воин! Впереди – смерть. Смерть, которой я не боюсь. В смерти нет зла. А что в ней? Что? Расставанье. Со всеми, кого знал. Кого любил и не любил. С теми, кого ненавидел. Хотя… с этими можно попрощаться и раньше своей смерти. Но снова через смерть. Если нужно. Точнее, если без этого не обойтись. Расставанье с частью себя. И … подведение итогов. Строка «итого». Сухой остаток. Квинтэссенция. Финал. Закрытие счета. Точка. Но… я не верю в смерть, я верю в жизнь. Верю и всё! Вопреки всему. Я еще не готов закрыть счет».

 

Из дневника Олега Иванова: «Рождаясь, мы беззащитными приходим в уродливый мир. В муках мы познаем его и собственное уродство. Каиновы дети».

 

Восемь тысяч четыреста пятьдесят шестой сон Олега Иванова.

Поезд. Олег едет куда-то. Плацкартный вагон. За окном мелькают рыжие осенние пейзажи. Любознательный мальчишка лет десяти спрашивает у мамы:

– Откуда люди взялись?

– От обезьяны, – сообщает она поучительно.

– Да? – слабо удивляется мальчуган. Это он уже слышал.

– Да, – утверждает мама, мельком взглянув на Олега. Видимо, она считает, что ему тоже неплохо об этом узнать. – Труд сделал из обезьяны человека.

Мальчишке скучно. А Олегу становится интересно.

– Как? – спрашивает он.

– Что Вы говорите? – обращается мамаша к Олегу. Вопросы с его стороны не были предусмотрены планом урока.

– Как труд из обезьяны сделал человека?

– Ну…, – лектор испытывает явные трудности. – Я не знаю. Вы можете об этом у Дарвина почитать.

– Спасибо за рекомендацию. Обязательно прочту ещё раз. Только человек произошел не от обезьяны, а от свиньи. И человека из свиньи сделал не труд, а жадность.

У мамы медленно отвисает челюсть, а у сынишки появляется живой интерес к беседе.

– Что Вы говорите? – спрашивает мамаша, как только к ней возвращается утраченный дар речи.

– Я говорю, что человек произошел от свиньи, и что жадность сделала из свиньи человека.

– Как это?

– Всецело по Дарвину!

– Но согласно дарвинизму человек произошел именно от обезьяны, – мамаша многозначительно смотрит на сына, очевидно, ища поддержки с его стороны.

– Это так. Но во времена Дарвина генетика была еще в начале своего развития. Научных знаний было мало, поэтому он и допустил такую досадную ошибку.

– Ошибку? С чего Вы взяли?

– Современной наукой установлено, что самым близким к человеку существом генетически является свинья. Максимальное совпадение имеется между ДНК человека и ДНК свиньи. Значит, свинья – самый близкий родственник человека. Все просто!

– Чушь!

– Проверьте! Это открытая информация. С ДНК шимпанзе сходства меньше. Нельзя же делать научные выводы только вследствие сходства физиономий!

– А жадность-то при чём?

– Жадность сделала из свиньи человека. Посудите сами: свинья, которой нужно лишь удовлетворить простые физиологические потребности, не будет развиваться. Для этого у неё всё есть. Другое дело, когда свинье нужно не просто набить себе брюхо, а набить его деликатесами. И делать это регулярно, с минимальными усилиями, а лучше вообще без усилий. И спать лечь не на траве, а на перине, к примеру, из лебяжьего пуха. Иметь прислугу. Жить в хоромах. Ездить на автомобиле. Такие свиньи с высокими запросами вынуждены были развивать интеллект и придумывать способы удовлетворения своей жадности. В том числе, путем подчинения себе других свиней. Именно наиболее жадные свиньи оказались более выживаемыми и дали мощный толчок к развитию свиного вида. Постепенно количественные изменения переросли в качество и явили миру новый вид – человека разумного. Я вижу в Ваших глазах вопрос: «где же переходный вид – свиночеловек»? Я Вам отвечу: пока не найден. Как и переходный вид от обезьяны к человеку. Но в отличие от обезьяночеловека, которого попросту не было, этот будет найден. Вот увидите!

– Это бред!

– Ничуть! Неужели Вы не чувствуете себя свиньей? Хоть иногда? Это гены!

 

Из дневника Олега Иванова: «Технический прогресс открыл новые возможности, в том числе новые возможности наживы. Именно на этих возможностях построено индустриальное общество. В его основе лежит жадность».