Кошки

Кошки

Долго шли наугад, отдыхали секунды.
Так боялись трезветь и вернуться назад.
Хоронили лицо под косматою пудрой,
штамповали помадами губы ребят...
 
Но углы так темны, хоть зовут по-ребячьи,
звонкой песней, наивным желаньем играть.
Вы теряетесь в них с диким криком кошачьим,
а собаки других продолжают искать...

Швы и близнецы

Меня рассмешила жена,
и слуги улыбок и счастья
запрыгали, как детвора,
хватая меня за запястья.

 

Ведут через древний чердак
на дома высокого крышу.
Смотрю, а повсюду она –
весною в затылок мне дышит.

 

И феи цветные споют
на ухо знакомую песню
про то, как годами плетут
людей и сшивают их вместе.

 

А я всё смотрю на тебя,
и радости – чистый избыток.
Выходит, мы два близнеца.
Срослись навсегда и без ниток.

Эгон Шиле

Позабытые рифмы в забытых стихах
паутиной окутают память твою.
И волчицею раненой чувствуя страх,
ты сорвёшься в холодную сонную тьму.
 
Зеркала, отражения, вновь зеркала...
Они вместе, веками с гримасами ждут,
когда чья-нибудь гневом созреет рука
и расколет их мир, порождая абсурд.
Лишь осколки попадают звонко на пол,
и не вспомнит никто из друзей да подруг,
кто ходил за мечтою и всё же дошёл
до дверей, за которыми любят и ждут.

Показалось, что тень. Оказалось, что ты.
Сам к себе прижимая все кисти подряд,
позволяешь вульгарным и наглым мазкам
обесчестить холсты. Как ты этому рад!
Широка, белозуба улыбка творца.
Разлетаются искры от пламени взгляда.
Похотливая муза не знает стыда,
когда чувствует нового гения рядом.

Засуха

Сухие рты вещают о дожде
чуть слышными, больными голосами
безумствующей мумии-толпе,
усеянной иссохшими губами.

Потрескалась любимая земля,
завёрнут в саван нагловатый ветер.
Одна на всех религия – вода.
Не плачут больше старики и дети.

Стоит весь город, руки – к небесам.
Тяжёлый воздух над толпой разлёгся.
Одни – как могут молятся богам,
другие говорят: «Господь ваш спёкся!»

И вдруг на горизонте всё быстрей,
как лошадей гонящий чёрный кучер,
за косы тащит дочерей-дождей
ужасная, рассерженная туча.

«О, люди! Видно я – плохая мать,
раз за детьми никак не уследила!
Посмели мои дочери бежать,
а я их восемь месяцев ловила!».

И полилась в ту ночь с небес река,
смывая с глаз доживших счастья слёзы,
но вера утонула навсегда,
и туча с грустью превратилась в грозы...

Диво-сёстры

Помнишь, как в конце зимы
родились морозным утром
три весёлые сестры,
обливаясь светом чудным?
 
Первой дали имя Вера.
Самой тихою была.
От заката до рассвета
рисовала облака.

А второй была Надежда,
и любила по долинам
мчаться в дорогих одеждах
на своём коне ретивом.

Но любимицею общей
с самых первых своих дней
стала, что была всех проще.
«Ты – Любовь», – сказала ей
мать, целуя, испуская
свой побитый жизнью дух.
«Родила и помирает», –
стрекотали бабки вслух,
но, завидев, как сияют
у Любви глаза большие,
тотчас разом замолчали,
понесли её к перине,
уложили потихоньку
и с улыбками чудными
млели: «Лет тебе нисколько,
а уже такая дива!».

Так и были, так и жили
три сестры в своих мирах,
но потом заговорила
Вера, бросив кисть и встав:
«Сёстры, кровь моя родная,
разве можно жить, как мы?
Разве можно блажи лаю
заглушить порыв души?
То не я всё рисовала,
то не ты, Надежда, мчишься,
как кочевник одичалый.
В нас Уныние томится,
и покуда его кормим
драгоценностями-днями,
то врастают глубже корни
грусти той, давя камнями.
Лишь одна из нас способна
победить истому эту.
Прогони, Любовь, загробный
наш недуг, а мы – за светом
в тот же час направим силы,
что томились в алом сердце.
Мерзким гадам на погибель
открывай благую дверцу!».

И Любовь взяла за руки
двух сестёр своих прекрасных,
и наружу в диких муках
тьма чудовищ безобразных
вылетала допоздна
с хрипом, воя и ругаясь,
через девичьи глаза,
у порога растворяясь.

Как закончился тот бой,
то предстали перед нами
ночью в пелене дневной
три сестры и так сказали:

«Знайте, наступил тот час,
что так долго люди ждали!
С сердцем каждого из вас
мы своих детей зачали.
Так взрастите не боясь
(телом – в лёд, душою – греясь)
нашу с вами диво-связь:
веруя, любя, надеясь!».

Зло

Зло в одиночестве пело
пьяным фальцетом романсы.
Зло разъярённо сопело,
глядя из окон на массы.
Вылетев пулей из дома,
взяв в магазине добавку,
Зло понеслось по районам,
пряча коньяк и удавку.

Круговорот

Трон узорный на горе стоит,
а на троне – тысячи людей.
Бьют друг друга, и залит гранит
кровью, что стекает с их ножей.

 
А внизу краснеет старый лес
Осенью-подругой наливной,
и стволов шатающихся треск
пролетает плачем над горой.

Выпадет оружие из рук,
слезут люди с алого престола
и пойдут за радугой на юг,
к морю, отмываться от позора.

Пятнадцать восьмёрок

Гул в глазах. А уши так пристально смотрят,
что нос закричал, оглушив на минуту.
За версту рот почуял, что жить всё-таки стоит,
даже если в порядке вещей рыщет смута.
 
Упадёт прямо в небо толстяк-самолёт,
рассмешив пассажиров, смотрящих на вечность.
Огорчит голодающих хлеба кусок,
а палач воскресит топором человечность.

Обнимаются кровники, плача навзрыд,
а младенцы ползут всё быстрей на работы.
И по небу луна серым шаром летит,
закрывая полуденную позолоту.

Пронесусь мимо всех арбалетной стрелой,
начерчу облаками пятнадцать восьмёрок,
чуть погреюсь ознобом – и сразу домой!
А под мышкою – температура за сорок.

Война

Я вчера бы ещё ушёл,
но связали руки и ноги
да швырнули ютиться под стол
возмущённые мною пороки.

 

Десять дней гулом бешеных ос
распинали по несколько раз,
превращая запуганный мозг
в лужи матов, текущих из глаз.

 

Напоив, завернули в ковёр,
увезли чуть подальше реки,
положили спиной на костёр
и сожгли, просушив сапоги.

 

Много лет без меня проживут,
проклиная мой призрак жестокий,
но покоя нигде не найдут
в этой жизни гиены-пороки.

Во дворе

Раскатами смеха взъерошился двор,
и, дверь распахнувши ногой,
в костюме чудном как морозный узор,
выходит жених молодой.

 

За ним высыпает хмельная родня,
несущая свадебный бред.
Отец допивает вино из горла,
шатается с бабкою дед...

 

И, как в отражении строгих зеркал,
облитых из вёдер водой,
в подъезде напротив белеет оскал
креста на доске гробовой.

 

Секунды спустя, словно панцирь большой
на мрачных атлантов плечах,
выносят и гроб, а за ним – чей-то вой
и люди в еловых венках.

 

Трещат звонко птицы, купаясь в лучах
большого июльского диска,
а двор поделился на радость и прах,
на скорби и зов веселиться.

 

Лишь рваный и крайне задумчивый пёс
смотрел, как летя над хрущёвкой,
младенца в руках своих ангел принёс
для дуры-студентки Алёнки.

Шальная вишня

Плоды полопались под осень,
целуясь с лиственной землёй,
и дуб столетний вишню просит,
чтобы была ему женой.

 

Та покачнётся, прошуршав
осенним ветром: «Я согласна»,
и, корни под землёй обняв,
утопит исполина в ласке.