Маленькая трагедия

На чтение потребуется 15 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

Некоторое время тому назад в одном высоком учреждении (мы нарочно не указываем его точное название – от греха подальше) работали два работника. Тавтология? А вот и нет. Мы специально выделяем именно этих двух работников, направляем на них свет софитов, чтобы читателю не мешали унылые фигуры тысячи других сотрудников, не имеющих никакого отношения к нашему дальнейшему повествованию.

Поторопимся представить первого работника (а может, и о втором сразу скажем, чтобы не было дискриминации): Петляев Степан Ильич. В принципе он даже чем-то похож на второго работника – Писарева Юрия Ивановича. Обоим чуть за пятьдесят, оба чуточку лысоваты, в общем, достаточно симпатичные. Но на этом вся схожесть и заканчивается. И начинаются расхождения, причём, весьма существенные.

Степан Ильич имел должность, которую другие сотрудники (ну, там, в коридоре или буфете) произносили тихо, слегка закатив глаза от умиления: главный консультант по особо важным вопросам. Это вам не хухры-мухры! Тут и при словах «главный консультант» невольно вскакиваешь со стула как ошпаренный. А когда ещё – по особо важным вопросам… Каким конкретно важным? Ну, такой вопрос нам кажется весьма некорректным.

Безусловно, Юрий Иванович решительно проигрывал Степану Ильичу по этой позиции. Должность его звучала гораздо скромнее. И сотрудники произносили её не закатывая глаз: специалист второй категории. Хотя, если честно признаться, Писарев даже гордился своей должностью, ибо назначили его всего с полгода как, а так и вообще более десяти лет он проработал специалистом третьей категории. И говорил всем с чувством собственного достоинства: вот, мол, всё своим трудом. И при этом Юрий Иванович не чувствовал в отношении себя каких-либо насмешек. А может, и не было никаких насмешек – мы точно не знаем.

 

Степан Ильич ездил на работу в большой фиолетовой машине. Персональной. Впрочем, жил Петляев в самом центре города, и пешком до работы (даже если по ходу со школьницами в классики попрыгать) было от силы минут двадцать. Ну, уж скажете такое – пешком! Главный консультант по особо важным вопросам – и пешком?

Итак, Степан Ильич жил в самом центре в замечательно обставленной (в стиле, кажется, эклектика, но точно утверждать не станем) квартире. Трёхкомнатной. Нет, всё-таки четырёхкомнатной (там что-то от балкона отсекли). А так – да, трёхкомнатной.

И была у Петляева изумительной красоты и изысканности жена – Кира Алексеевна. Врач-терапевт. И не просто врач, а заведующая терапевтическим отделением, кандидат медицинских наук. А вот деток не дал бог Степану Ильичу и Кире Алексеевне. Зато была кошка – просто загляденье, чёрненькая, а грудка и лапки беленькие, Анютка… Да нет, мы о кошке больше говорить не станем. Много чести для какой-то Анютки.

А вот Писарев жил достаточно далеко от работы – в микрорайоне Юго-Западный–2. Но Юрий Иванович горячо доказывал сотрудникам, что добираться очень быстро и удобно: маршрутка, метро и немного пешком. Так это было или иначе, но на службу Писарев никогда не опаздывал. И всегда он был всему рад, если бы…

 

Нет, давайте сразу откроем одну тайну, чтобы не было никаких недосказанностей. Это, впрочем, и не тайна. Словом, тяжело было на сердце у Юрия Ивановича. Почему? Год назад он буквально осиротел. Его любимая жена Светлана Петровна, учительница пения в младших классах, после долгих раздумий бросила его и уехала в Америку (Еврейка? Почему сразу: еврейка? Правда, немного похожа). И забрала с собой единственную дочь – плод беззаветной любви Юрия Ивановича и Светланы Петровны – Настю. Мотивация? – спросите вы. Всё очень логично и даже справедливо. Настя блистательно закончила музыкальную десятилетку по классу фагота. И на выпускном академконцерте председатель экзаменационной комиссии известнейшая в 60-е годы прошлого столетия флейтистка, между прочим, троюродная внучка композитора Глиэра Арина Эммануиловна Глиэр, эффектная женщина в седых буклях, басом сказала: «Девочка, послушай меня, мой зайчик. Пианистов и скрипачей… (здесь бас взметнулся до теноровой тесситуры, но чеканная дикция Арины Эммануиловны не позволила нам упустить ни единого звука) …и скрипачей этих, как гов-на. А ты, девочка, – фагот. И тебе надо куда-то ехать учиться дальше. Поняла меня, мой зайчик?».

Светлана Петровна, сидящая в огромном гулком зале с овальными портретами бородатых Цезаря Кюи, Балакирева и ещё кого-то бритого в очках (вроде Прокофьев, а, может, и не он), буквально внимала каждому слову Арины Эммануиловны, открыв рот.

Целую неделю Светлана Петровна ходила сама не своя: какая-то сосредоточенная, сконцентрированная. Ученики младших классов, боготворившие её, не могли понять, что же происходит с улыбчивой и доброжелательной учительницей пения. А второклассница Лиза, внучка директора школы, которая могла подойти к любому учителю и при всех сказать все что душе угодно, и при этом учитель смущённо улыбался, робко приговаривая: «Лизонька, ну, давай потом поговорим…» – так вот, Лиза подошла после урока к Светлане Петровне и при всех (при всех – обязательное условие!) громко спросила: «Светик, почему вы такой грустный?».

Итак, Светлана Петровна пребывала в процессе глубоких размышлений над напутственными словами Арины Эммануиловны. То, что Насте надо учиться дальше, – здесь было всё ясно как Божий день. А вот тезис «надо куда-то ехать» поверг Светлану Петровну в состояние полнейшего смятения. Выручила её близкая подруга Александра Александровна, женщина с волевым мужским подбородком, которая жила просто и понятно – в общежитии от консерватории, одна воспитывая двенадцатилетнего сына Владика. При этом Александра Александровна любила при каждом удобном случае повторять как мантру божественные строки Марины Ивановны Цветаевой: «Я счастлива жить образцово и просто». Насчёт «просто» – тут сомнений быть не могло. Куда ещё проще была жизнь Александры Александровны. А вот в отношении «образцово», а тем более «счастлива» – здесь можно поспорить. Но не будем отвлекаться от темы.

 

Однажды вечером сидела Светлана Петровна одна на кухне и тупо глядела на чашку с давно остывшим чаем. И тут её буквально осенило. Она сорвала телефонную трубку, быстрыми пальцами (пианистка ведь, чёрт побери!) набрала знакомый номер и на счёт два выпалила раздирающую душу проблему Александре Александровне. Верная подруга то ли в силу огромного (почти, заметим, неизрасходованного) интеллектуального потенциала, то ли боясь постыдно отречься от кредо всей жизни – жить образцово и просто, на счёт три-четыре дала Светлане Петровне исчерпывающий до дна все сомнения ответ, который прозвучал приблизительно так:

– Светик, слушай меня внимательно. Возьми карандаш и записывай! Светик, мы с тобой закончили консерваторию. Вдумайся хорошенько: кон-сер-ва-то-рию! И что? Что, я спрашиваю, мой дружочек? Догадалась, да? Полная жопа! Ты пиши: «полная»! Мне, Светик, оно всё и даром не надо. А ты – с таким талантом, с такой внешностью. Английский? Да кто ж его знает? Лав ю, фак ю – и все дела… Ну, ладно – с тобой всё понятно. Но ты, Светик, подумай о Насте. Если уж эта старая флейта Ариша сказала, что у девочки талант и надо ехать, а ты всё паришься в раздумьях – тогда извини… Что? Юрасик? Юрасик-карасик! Ну, Светик, как бы тебе помягче разъяснить? Тебе же любой прохожий на улице скажет: «Юрий Иванович – такой хороший-пригожий. А вот гвоздь забить не может!». Так что, Светик, даю тебе совет: бросай своего Юрасика, пусть гвозди учится забивать, и вали с Настей в Америку!

Где-то с полгода Светлана Петровна внутренним слухом выверяла каждую нотку, сказанную Александрой Александровной. И всё, как ни крути, получалось, как в партитурах Баха: идеально. И-де-аль-но!

 

…Конечно, Писарев тосковал. Он много работал (напомним: даже в должности повысили), покупал продукты, драил квартиру. А по вечерам садился на диван под висящей на гвоздике грамотой (сам прибил, хоть немножко палец зашиб, но прибил же!) и долго-долго лучистыми глазами смотрел на маленький портрет, стоящий на тумбочке, с которого Юрию Ивановичу весело улыбались Светлана Петровна и Настя.

Да, мы же главного до сих пор не сказали! Что у Степана Ильича было семь грамот и даже ценный подарок – золотые часы, а у Юрия Ивановича только одна грамота!? Ну, это, конечно, немаловажная вещь. Но не главная.

А главным (здесь кульминация, здесь тишайшее пианиссимо, как у Верди в «Доне Карлосе» перед финальной сценой) было то, что Юрий Иванович писал… стихи.

«Тьфу ты, чёрт!» – возмутитесь вы и будете правы. Но лишь отчасти. Безусловно, стихи пишут все. И, как правило, до тридцати, плохо и много. А вот Писареву перевалило уже, повторимся, за пятьдесят, стихи писал он редко, только когда на душе было так солнечно и радостно, как в детстве (вот его любимая бабушка поливает цветы – огромные хризантемы и георгины, а потом резко да как повернёт шланг, и синяя прохладная струя да как охватит врасплох); или когда было грустно и тоскливо, особенно если долго смотреть на улыбающихся с портрета Светлану Петровну и Настю…

И стихи у Юрия Ивановича получались не то чтобы очень изысканные (однажды он даже послал подборку из четырёх стихотворений в газету, да-да, нежно собрал листики, заклеил в конверт и отправил в газету, а потом через полгода и ответ получил, что, мол, спасибо за внимание к нашему органу, но стихи ваши слабые, а Юрий Иванович и спорить ведь не стал, конечно, стихи слабоватые, кто же спорит?), а какие-то светлые. Знаете, как будто ребёнок написал. Талантливый, но ребёнок.

Так это мы еще не всё рассказали. Писарев каким-то чудесным образом научился делать (да-да, мастерить собственными руками) сборники своих стихов. Одним пальцем настукает что-то на клавиатуре (в обеденное время, конечно же, ну кто же будет такой ерундой заниматься во время трудового процесса – а вдруг начальник какой зайдёт, тот же Степан Ильич?), потом положит небритый подбородок (мы забыли сказать, что, в отличие от Петляева, всегда свежевыбритого и при нарядном галстуке, Юрий Иванович брился редко – то ли мода такая, «бродяжка», кажется, называется, то ли забывал) на сложенные столбиком кулаки и смотрит в окно задумчиво, пока принтер, поскрипывая, бумагу из себя вытягивает, покрытую уже выстроенными в ряды буквами. Потом Юрий Иванович резким движением сгибал несколько листиков сразу, степлером раз – и сборник готов. Писарев брал ручку с чёрными чернилами (а так он все бумаги шариковой правил – а какая разница, ещё сто раз после него будут поправлять) и подписывал свои сборники коллегам. Причём, такие дарственные посвящения были двух видов. Или: «Уважаемому Ивану Ивановичу от души». Или: «Уважаемому Ивану Ивановичу от автора». При этом Юрий Иванович никогда ничего не путал: если уж первый сборник Иван Иванович получал «от души», то второй – обязательно «от автора». И никак иначе. А третьего сборника от Писарева ещё никто не получил (даже Степан Ильич), ибо Юрий Иванович боялся показаться нескромным и навязчивым. То есть мы уже и проговорились, что у Петляева было уже два сборника стихов Юрия Ивановича.

И вот с этого места мы просим повнимательнее следить за ходом повествования. Именно сейчас начнут развиваться главные события.

 

Как-то вечером в пятницу (именно в пятницу, пометим, дальше всё будет происходить как раз по пятницам) приходит жена Степана Ильича, Кира Алексеевна (выше мы уже говорили: красавица, врач-терапевт!), с дневного дежурства домой. А в квартире – какая-то непонятная тишина. Даже кошка Анютка не встречает с порога. Кира Алексеевна, чувствуя что-то неладное, тихонько снимает туфельки, открывает резную дверцу и видит странную картину.

На диване, в одних трусах, сидит Степан Ильич и прижимает к груди какую-то тоненькую брошюрку.

– Степаша, да что с тобой? – с беспокойством и любовью в голосе вопрошает Кира Алексеевна.

Петляев поднимает на супругу невидящие заплаканные глаза и тихо говорит:

– Кирюша… Кирюша, милая, послушай…

– Да, Степаша…

– Кирюша, как же это получается: вот ты живёшь, работаешь, к чему-то стремишься…

– Да, Степаша…

– Да не перебивай меня, чёрт возьми!

Петляев резко вскакивает с дивана, словно Фернандо Торрес, готовящийся выйти на замену на добавленной судьёй 91-ой минуте матча, и злобно швыряет брошюру на пол.

– Кто-то стремится к чему-то, – неистово продолжает Степан Ильич прерванный монолог, – а кто-то – дурью мается, су…

– Степаша, только не надо…

– Кирюша, девочка моя, – Петляев падает на диван, и узкие плечи содрогаются от идущих из глубин души рыданий. – Кирюша, ты только послушай, что пишет этот Юрий Иванович!

– Степаша, так ведь он малахольный слегка, и пусть себе пишет.

– Нет-нет, ты слушай, наберись терпения, – рыдая, кричит Степан Ильич.

– Слушаю-слушаю, Степаша!

– Я припаду к твоим стопам,

и ты простишь мне все обиды.

Все вазы склеим, что разбиты,

мы их расставим по углам…

– Степаша, да не обращай внимания! Это Писарев своей жене писал. А она взяла и уехала от него. И дочку забрала. И правильно сделала, говорят, он даже гвоздь забить не может… Ну что ты, миленький мой. Степашечка, да забей на него!

Кира Алексеевна садится на диван, кладёт мокрое от слёз лицо Степана Ильича себе на колени и нежно теребит его редкий чубчик.

 

Ну и что? – спросите вы.

А вот и то. Теперь каждая пятница превратилась для Киры Алексеевны в сущий ад. Уже поднимаясь в лифте на одиннадцатый этаж, Кира Алексеевна слышала истерический вопль мужа: «Я припаду к твоим стопам…».

И если в другие дни Степан Ильич воли не давал обуревающим его страстям, правда, сильно исхудал, иссяк что ли, то по пятницам, именно в вечернее время, его прорывало. Он катался по ковру, заливаясь слезами, и хрипло стенал: «Я припаду… Ты у меня припадешь, сука! Кто-то должен пахать, а кто-то – дурака валять. Пастернак мне выискался!..».

Прошло полгода.

Кира Алексеевна носила эту боль в себе. А кому скажешь? Главный консультант по особо важным вопросам. Персональный автомобиль. Квартира в центре города. И всё. И катастрофа! Красота Киры Алексеевны потускнела. Нет, она была по-прежнему весьма привлекательна – стройная, белолицая, белокурая. Только реже стала улыбаться. А когда улыбалась, маленький рот растягивался как резина, а глаза оставались какими-то неживыми.

 

В ту пятницу Киру Алексеевну прямо с порога поразила какая-то щемящая тишина. Она даже ключи обронила на пол. И этот металлический звук так резанул нежное ушко Киры Алексеевны.

Она подняла ключи и дрожащими пальцами открыла дверь. Анютка её не встречала, видимо, забилась где-то в угол.

Кира Алексеевна, как обычно, механически сняла туфельки и осторожно приоткрыла резную дверцу в гостиную.

На полу, как всегда в последнее время, в одних трусах, лежал Степан Ильич с открытыми вопрошающими глазами. Рот тоже был открыт, будто пытался прокричать стихи Юрия Ивановича. Да-да, здесь мы не ошибаемся, потому что уже окоченевшая (о, ужас!) рука Степана Ильича судорожно сжимала именно сборник стихов Писарева…

Но что самое поразительное. На белой майке Степана Ильича зияла кровавая дыра, а вся комната была забрызгана багрово-красными лоскутками.

А что вы хотите – сердце разорвалось. В клочья! Говорят, потом санитары стальными лопатками с обоев соскребали…

 

Конечно же, многих работников высокого учреждения (безусловно, не всех, но, повторяем, многих) потрясло известие о преждевременной кончине Степана Ильича Петляева. В кабинетах шли жаркие дискуссии о том, сколько гвоздик лучше брать каждому – по четыре или всё же по шесть. Однако эти многие работники, надо признать, мужественно переносили горе на ногах.

А вот Юрий Иванович слёг. Даже больничный взял (чуть ли не первый раз в жизни).

Давайте немножко понаблюдаем за Писаревым. Итак. Поздний ноябрьский вечер. Дождик монотонно барабанит по оконному стеклу. Тусклый свет старенького торшера. Юрий Иванович, уютно подобрав под себя ноги в серых в кубиках носках, что-то усердно пишет карандашом на положенном для упругости на журнал «Теленеделя» листке. Потом отхлёбывает из белой чашки с весёлыми буквами «Евро: играй и побеждай!» глоток такого же белого молока, рассеянно смотрит в забрызганное капельками дождя окно и снова пишет.

Если осторожно заглянуть через плечо Юрию Ивановичу, можно разобрать написанные круглым детским почерком строки:

                   В окне напротив свет погас.

                   Уходят лучшие из нас…

Светлана Петровна и Настя одобрительно улыбаются с портрета, кажется, даже с гордостью созерцая творческий процесс близкого человека, хоть географически такого далёкого.

Не будем же мешать Юрию Ивановичу…

Впрочем, а что может помешать поэту?