Концерт для фортепиано со снегом

(на чтение потребуется 17 минут)

 

 

 

Снег обрушился на город, как… снег на голову. Представьте себе: конец марта, ещё свежи в памяти весенние женщины в прямо сегодня распечатанных, пугающих неожиданной эластичной эротичностью колготках с эклектическим разнообразием цветов в руках – от синюшных тюльпанчиков со стянутыми оранжевыми резинками головками до гордых однодневно живущих роз, – сидящие на уступленных мужчинами (раз в год – да ради Бога!) местах. Уже бродят в душе какие-то неясные томления, ожидание чего-то такого, что может явиться тебе только с первыми лучами тёплого ласкового солнышка. Уже хочется надеть что-то лёгкое, парящее, задвинув в шкаф, куда подальше, вызывающее накопившееся за почти полгода омерзение исподнее белье, утеплённые колющиеся носки, свитера, жилетки, рукавицы, вязаные шапочки et cetera. Уже неймётся что-то изменить в себе (о женщинах умолчим – здесь круговорот хроничен в течение всего года, иногда месяца и даже – недели): подстричь, что ли, волосы или, может, сбрить на фиг бороду (вроде моложе, а вроде что-то бабье, упаси Господи, проступит…).

Как раз борения такого толка терзали душу Алексея Ивановича Петрицкого, занёсшего руку с ножницами над тоненькими старомодными усиками, уходящими своими корнями в эпоху голубых гусар. Нет, Алексей Иванович и не собирался срезать мужское отличие своего в целом малоприметного облика, разве немного подравнять в линию – весна как-никак на дворе! Слегка горбя высокий, по-юношески стройный, несмотря на чуть за сорок прожитых лет, стан перед низко висящим в ванной зеркалом, Петрицкий сквозь недвижимые губы (дабы не порезаться – ножницы-то длинно-вострые) тихонько процеживал прилипшую, словно банный лист, мелодию: «Самый лучший день заходил вчера…»

Но не только весна подвигла Алексея Ивановича на обновление собственного образа. Не только! Сегодняшний вечер был особенным. Приоткроем маленькую тайну: в течение многих и многих лет (только сам Алексей Иванович помнил, с какого именно года, но со школьной скамьи – так точно!) каждый месяц (за исключением июля, когда замирает в городе по понятным курортно-отпускным причинам вся концертно-театральная жизнь), двадцать второго числа (как в легендарном фильме: у нас такая традиция) в девятнадцать ноль-ноль Петрицкий восседал в кресле номер пять (прямо возле беломраморной колонны) в пятом же ряду колонного зала филармонии. Восседал с закрытыми глазами, погружаясь в бездонные пучины классической музыки.

 

И вовсе не был Алексей Иванович профессиональным музыкантом. И даже любителем не был. Он в лучшем случае мог отличить фугу Баха от симфонии Шостаковича – и то по составу инструментов и мощности звучания. Петрицкий даже музыкальную школу бросил, несмотря на пламенные уговоры и мольбы мамы. Это был единственный раз, когда маленький Алёша ослушался маму, которую он не то что любил, он ею дышал, думал, мечтал, страдал. Мама заслонила Алёше весь мир!

Конечно же, Нору Арменовну было за что любить. Тоненькая, с огромными восточными глазами (армянская кровь папы, профессора Ереванской консерватории, как говорится, на лице), ровесница и как две капли воды, особенно в юности, похожая на Одри Хепбёрн, вызывала восхищение у всех – у стариков, детей, одиноких (и не совсем) женщин, даже у кошек и собак. О мужчинах так вообще речь не шла!

Отец Норы видел свою дочь выдающейся пианисткой и держал часами в запертой на ключ комнате, где находилось всего три предмета: старый чёрный «Стейнвей» (похоже, изделие местных умельцев), концертный стул и портрет самого папы (тридцатилетней давности во фраке и с бабочкой) на стене в проёме между двумя огромными, почти в человеческий рост, окнами.

 

Надо признать, Норе порядком опостылела домашняя каторга, деспот-папаша вызывал уже лёгкое подташнивание, а на маму (да и что такое на Востоке женщина, к тому же, и не армянка, а русская?) надежды мало. К счастью, Нора унаследовала от папы не только чёрные, как тени на полотнах Сарьяна, глаза, но и по-восточному, мягко скажем, уклончивый нрав. Нора прекрасно понимала, что шансов у неё будет раз-два и обчёлся, а, скорее, просто раз. Поэтому пришлось действовать быстро и решительно. Когда на одном из бесчисленных и, как казалось самой Норе, бессмысленных академконцертов она среди штатного десятка вечно сидящих в четвёртом ряду преподавателей, студентов и родителей увидела случайно забредшего лейтенанта с голубыми петлицами и такими же глазами, план в очаровательной головке, обрамлённой тёмными кудряшками, сложился сам собой: влюбить лейтенанта и уехать из Еревана с ним куда угодно к чёртовой матери!

Всё прошло чётко, как по нотам. Были, конечно, небольшие издержки: ну там папе пару раз вызывали скорую с подозрением на инфаркт (но подозрение – это ещё не инфаркт!), была попытка выброситься из окна (правильно: одно из двух, между которыми этот старый козёл во фраке), благо второй этаж, да и снег в этот день выпал, кстати, первый раз за сто лет…

Однако привалили дерзкой беглянке и неожиданные бонусы. Отец лейтенанта, известный киевский хирург, не только перевёл Нору в Киевскую консерваторию (чем хуже Ереванской, притом без проблемного родителя?), но и подарил молодожёнам кооперативную «двушку» в самом сердце города.

 

Нора и на сей раз грамотно разобралась в сложившейся ситуации. В скором времени лейтенант за якобы постоянные измены был изгнан из квартиры, а брак расторгнут. Обескураженный хирург ринулся на переговоры, но был театрально обличён в пособничестве морально разложившемуся типу, то бишь, сыну. Дело обернулось для отца солдата уже настоящим инфарктом. И, таким образом, Нора, наконец, получила то, к чему стремилась всю свою жизнь и что, отдадим ей должное, уже не выпускала из своих музыкальных пальчиков всю оставшуюся долгую жизнь – свободу!

Восточная кровь помогла Норе не охмелеть от пьянящего воздуха без подотчётности и бесконтрольности. Она строила свою жизнь логично и уверенно. Консерватория была закончена с красным дипломом. К нему добавилась пара третьих мест на третьесортных конкурсах. Безусловно, можно было бы добиться и большего, но париться часами за инструментом, имея такие внешние данные, харизму и голову, – извините!

Нора получила место старшего преподавателя по классу фортепиано в музыкальном училище. Студенты влюблялись, студентки старались подражать, родители подносили. Мужчинам были отведены две функции: одним – поклонение, другим (их было намного меньше, и они вскоре, в отличие от первых, заменялись по разовому исполнению отведённой функции) – сексуальное удовлетворение.

 

Шли годы. И всё было нормально: любимая работа, поклонники, загранпоездки. Но… Но не было детей. А возраст поджимал, несмотря на вечнодевичий шарм и хрупкость. Тогда-то Нора и решила забеременеть. Выбрала исполнителя функции. И родила.

Так появился Алёша.

Уже не совсем молодая, но уверенно молодящаяся мама сразу же оградила сына бетонной стеной от окружающего мира. Ереванские бабушка и дедушка (вскоре-таки умерший от инфаркта) были далече, биологический папа вообще предан полнейшему забвению (судя по всему, он и сам не догадывался об отцовстве).

Справедливости ради заметим: Нора Арменовна и сама отгородилась от всего. Мужчины отпали первыми, да они в принципе особо никогда и не интересовали Нору Арменовну, если учесть ее уникальную самодостаточность. На студентов ей стало глубоко наплевать, они, по сути, варились в собственном соку.

– Катенька, – ворковала низким грудным голосом Нора Арменовна, равнодушно глядя в окно, – живее, это же этюд, а не похоронный марш!

 

Алёша рос тихим и в меру болезненным мальчиком. Он легко учился, но школу не любил. Его естество отторгало общественные поручения, линейки, секции, перекуры тайком в туалете, неумелый первый мат, циничное обсуждение ног и поп первых красавиц школы.

У Алёши была одна страсть – мама. Да, ещё – книги, преимущественно исторические романы и русская классика. Для Алёши не было большего счастья, нежели забраться в конце рабочего (суетливого, длинного, нудного) дня на кровать и наслаждаться, замирая от возвышенного восторга, монологами тургеневских женщин, наслаждаться под тихие аккорды, льющиеся из комнаты мамы, которая и сама казалась заблудившимся во времени трамваем. Хотя уместно ли сравнивать элитную даму с громыхающим Гумилёвским чудищем?

У матери с сыном с самого начала установилась незыблемая иерархия в отношениях: мама – королева, сын – подданный, точнее, верноподданный.

Когда Алёше приходилось принимать какие-либо решения, он робко спрашивал Нору Арменовну:

– Мама, могу ли я завтра пойти поиграть в футбол?

Или:

– Мама, завтра у Светы Лебедевой день рождения, мне бы хотелось…

Или:

– Мамочка, у меня какая-то слабость, можно мне завтра пропустить урок физкультуры – только один урок?

И множество прочих «или».

На все вопросы следовал один ответ:

– Ты, Алексей, у меня мужчина – тебе решать.

И с самого раннего детства Алеша приспособился по глазам матери, по интонации, даже по её многозначительному молчанию сам принимать решения – конечно же, правильные.

 

Единственный бунт против музыкалки стал исключением из правил. Хотя Нора Арменовна достаточно стойко перенесла уход сына из музыкальной школы.

– Мамочка, миленькая, прости меня, – всхлипывая от рыданий, шептал Алёша, обнимая руками тонкие колени матери, – но это, правда, не моё!

На этот раз «Сыночек, тебе решать!» не сработало. Нора Арменовна вскоре успокоилась, наблюдая за растущим интересом сына к истории. Причём этот интерес диктовался не столько пристрастием к дням минувшим, сколь полным равнодушием сына ко дню проживаемому. Ей и самой это было понятно – она была уверена, что родилась как минимум на полстолетия позже. И в её душе бродили генетические осязания ауры, запахов, звуков, материального мира иных времён.

 

Алексей легко и незаметно окончил истфак педагогического института. Был даже рекомендован в аспирантуру, но вежливо отказался. Ему было патологически неинтересно копаться в одной-единственной теме. К тому же претило выстраивать нужные отношения с научным руководителем, учёным советом. Да и карьерная жилка была начисто атрофирована.

В душе молодой историк давно уже определил свой путь. В один прекрасный июльский день во время прохождения практики (после третьего курса) в городском архиве Алексей понял: именно здесь его место.

Мечты, как известно, сбываются.

Алексей Иванович Петрицкий пополнил стареющие и редеющие (с учётом миниатюрности зарплаты) ряды киевских архивариусов. Он первым приходил на работу, заваривал чай и погружался в забытые тайны забытых героев, листая пожелтевшие листы, исписанные выцветшими фиолетовыми чернилами или машинками с дефективными (как у Ильфа и Петрова) одной-двумя буквами.

 

Нельзя сказать, что Алексей Иванович не нравился женщинам. Высокий, стройный, белокурый, он, безусловно, производил на дам первое впечатление. Но во втором рассмотрении Алексей Иванович быстро проигрывал: он как-то по-детски тушевался, попытки пошутить казались ему самому громоздкими и даже неуместными, а главное – его одолевал панический страх, и у этого страха было имя – Нора Арменовна.

Когда-то по первой молодости Алексей Иванович привёл в дом на смотрины свою коллегу, такую же белокурую, стройную и молчаливую, как и он сам, – Алёну.

Нора Арменовна весь вечер загадочно молчала, потирая длинными пальцами тонкое колено, и улыбалась.

– Ну, как твоё мнение, мамочка? – по окончании визита в сильном волнении спросил Алексей.

– Сыночек, – многозначительно улыбнулась Нора Арменовна, – ну какое здесь может быть мнение – решать-то тебе?

Больше никого и никогда не приводил на кастинг к матери Алексей Иванович.

Да ему, кроме мамы, и не нужен был никто. Алексею Ивановичу уютно жилось на созданном им самим острове, где находилось место лишь матери и пыльным архивным папкам.

 

Шли годы.

Нора Арменовна быстро сдавала. Она уже еле передвигалась по комнатам, опрокидывая одеревенелыми руками стулья. Уже много лет никто ей не звонил. Да и кто тебе позвонит на 85-ом году жизни, когда и иных, и тех уже давно нет в помине?

Алексей Иванович уже не задерживался на работе. Он, не дожидаясь лифта, вбегал по ступенькам на свой этаж, роняя на пол гулко звенящие ключи. Петрицкий ждал, ждал в паническом, почти истерическом страхе самого страшного. Но каждый раз, слава Богу, это самое страшное откладывалось. Да, всё было: и незакрытый кран с льющейся на пол водой, и лежащее в туалете почти бездыханное тело в моче и фекалиях, и разбитая тарелка с давно застывшим супом… Но мама была жива, а значит, продолжалась жизнь самого Алексея Ивановича.

 

Как ни странно, Петрицкий на удивление легко перенёс смерть матери. Он даже помолодел – как-то распрямился, будто крест с плеч сняли, порозовел, округлился. Возможно, уход Норы Арменовны спас её сына от непоправимой беды, ведь он жил в таком ужасе ожидания смерти единственного на свете близкого человека, что и сам уже находился на краю.

Алексей Иванович всё реже и реже приезжал на могилу матери. А после того, как священное место украсила небольшая белая плита, и вовсе перестал бывать на кладбище.

Петрицкий вычистил квартиру, сам сделал небольшой косметический ремонт, отдал, причём бесплатно, в соседнюю музыкальную школу старенькое немецкое пианино, на котором уже давно никто не играл.

Алексей Иванович не стал вешать в гостиной портрет юной Норы (ну вылитая Одри): то ли жаль было портить новые обои, то ли уже физически не мог жить под давлением обожаемой мамы. Нора Арменовна, слава Богу, и не снилась ни разу. Хотя…

Хотя, если честно признаться, в душе Алексея Ивановича как-то исподволь нарастал дискомфорт: рядом не было того, вернее, той, под чьим покамест не повешенным портретом (прибегнем к крылатой фразе горлана-главаря) можно (и нужно!) было бы себя чистить. Пока ставились конкретные задания, всё было ясно: плита на могилу – есть, ремонт – есть, что-то ещё из жэковского репертуара – есть… А дальше становилось как-то туманно, неясно и боязно. «Тебе решать, сынок!» А как решать, Господи?

 

Однако вернемся к началу нашего повествования.

Итак, двадцать второе марта, колонный зал Киевской филармонии.

Всё расшифровывается достаточно просто. Двадцать второе марта был днём рождения Норы Арменовны. Именно в этот день в качестве подарка самой себе повела она школьника-сына впервые в филармонию. И, как дань памяти матери, двадцать второго числа каждого месяца Алексей Иванович приходил в филармонию, чтобы погрузиться в миры, в которых витала душа мятежной Норы.

Мы немного преувеличили музыкальный кретинизм Алексея Ивановича. С самого детства живя в мире звуков, окончив несколько классов музыкальной школы, причём имея приличные способности, систематически посещая оперный театр и филармонию, Петрицкий, тем не менее, был совершенно равнодушен к музыке. Она устраивала его лишь тем, что помогала пребывать в собственных размышлениях и мечтаниях.

 

Отзвучали первые такты второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова, и вдруг диссонансом взвизгнул у кого-то мобильный телефон. Дирижёр демонстративно бросил палочку на пюпитр, и внезапно наступила тишина.

– Боже, стыд-то какой! – Алексей Иванович открыл глаза и увидел сидящую рядом белокурую тоненькую девушку, напоминающую заросшего подростка.

Петрицкий кивнул головой в знак согласия, но в разговор вступить не решился.

– Дайте мне программку на минутку, – девушка протянула руку в веснушках. – Меня зовут Вика. Все, молчим! – маленький пальчик коснулся усов Алексея Ивановича. Рахманиновский концерт продолжил своё величавое течение с прерванного такта.

 

…Под громыхание бурных оваций Петрицкий стрелой вылетел в боковую дверь, одним из первых прибежал в гардероб, быстро оделся и выскочил на крыльцо.

И тут… И тут Алексей Иванович вмиг ощутил себя Нилом Армстронгом, делающим первый шаг по ватной поверхности Луны. Киев, его любимый до комка в горле город, его друг, был буквально погребён под толщами мохнатых гигантских снежинок. Это была какая-то инопланетная реальность, убивающая, как назойливую муху, навороты голливудских блокбастеров. Остановилось всё – машины, деревья, люди, звёзды. Казалось, остановилось время. Да что там время – сама жизнь замерла в тусклом сиянии мёртвых фонарей…

– Ну ни фига себе! – услышал Алексей Иванович голос уже напрочь забытой соседки по ряду в партере.

Да, это была Вика. Миниатюрная, небольшого роста, в чуть ли не летней ветровке, джинсиках и кедах.

– И что же мне делать, что? – Вика схватила Петрицкого за рукав. – Как прикажете добираться домой на Борщаговку?

И тут Алексей Иванович, зажмурив от леденящей робости – как при первом прыжке с парашютом – глаза, решительно сказал:

– А идёмте ко мне, я тут живу совсем рядышком, только ничего такого не подумайте…

– А что же здесь раздумывать, – мягко проворковала Вика, крепко вцепившись в локоть Петрицкого, – ведите куда знаете, мой спаситель.

 

Идти и вправду было недалеко. Но долго. Приходилось мучительно-тщательно извлекать ногу из глубокой искрящейся лунки, чтобы тотчас же окунуть её в эфемерно-блистающую белую массу.

Алексей Иванович с искренней болью поглядывал на тоненькие ножки в сине-белых кедах, бороздящие снежный океан.

– Вот мы и дома, – сказал Алексей Иванович, стряхивая снег с куртки в маленьком предбаннике. – Раздевайтесь, Вика!

– Донага притом, и сразу в ванную, – бойко согласилась девушка.

Алексей Иванович послушно взял через чуть приоткрытую дверь насквозь промокшие джинсы, носки и свитер нежданной гостьи и покорно побрёл развешивать их на немногочисленных батареях.

Под звук весело льющейся из ванной воды Петрицкий мастерил на кухне нехитрый ужин из того, что Бог послал. А Бог в этот вечер послал не густо – холодильник был практически пуст.

– Как вас зовут-то, ёлы… – различил Алексей Иванович Викин голос сквозь бульканье падающей струи.

– Алексей Иванович.

– Тогда я – Виктория Вторая. Не шучу – у меня мама тоже Виктория. Алексей там-тамович, бросьте мне какой-нибудь халат!

 

Халат оказался великоват. Виктория Вторая величественно разгуливала по квартире Петрицкого с чашкой дымящегося свежезаваренного чая.

– Так, Алексей. Маме я позвонила. Завтра утром вызову такси. Где мне спать – решать вам!

Петрицкий вздрогнул. Повеяло чем-то родным и знакомым с детства.

– Квартирка нормальная, о районе вообще молчу, – продолжала уверенным тоном свой брифинг Виктория Вторая. – Но вот с ремонтом вы, Алексей, малость протупили. Кто же сегодня наклеивает одинаково безликие обои везде? Вы в живописи немножко рубите? А такое впечатление, что Матисс, Кандинский – всё мимо! Сегодня должно быть так: одна стена – синяя, другая – жёлтая, потолок – красный. Я могу притащить пару чуваков из художки: распишут – пальчики оближете…

 

– А это что за гробница? – Виктория Вторая взмахнула рукой, при этом халат распахнулся, и обнажилась маленькая полудетская грудь с бледным, чуть заметным соском.

В голове Алексея Ивановича все затуманилось, заснежилось. Он машинально отвечал на вопросы, послушно кивал головой, даже один раз звонко засмеялся, не боясь выглядеть полным идиотом.

Виктория Вторая и Петрицкий спали в разных комнатах. Вернее, оба не спали. Виктория лежала с открытыми глазами, в которых мерцала яростная уверенность в завтрашнем дне. Да, Виктория Вторая твёрдо знала, что будет завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра.

Алексей Иванович лежал на боку, свернувшись калачиком, и пристально смотрел в окно, светящееся от вселенского снега…

 

Прошло несколько дней.

Петрицкий много раз, как уже собирающийся на заслуженный покой штангист приближается к рекордному весу, подходил к столику, на котором одиноко белел листок с Викиным телефоном.

Алексей Иванович понимал, что отступать нельзя. Его снова манило высокое призвание – любить и верно служить. А если некого, то какой вообще смысл в жизни?

Петрицкий осторожно снял трубку и, услышав так быстро ставший родным голос, тихо сказал:

– Виктория, это Алексей Иван…