Опоздание

Вдруг мои мысли прервал чей-то окрик. Неприметный рыжий человечек, мой ровесник, махал мне рукой. Я остановился и он меня нагнал.

– Как ты поживаешь?! – умилительно говорил он; я же никак не мог взять в толк, кто это передо мной, а когда понял – не мог вспомнить его имени.

– Я – очень хорошо, – говорил он. – Кончил институт, теперь вот работаю; уже полгода старший менеджер.

Мы учились с ним в одной школе. Он ездил туда с сестрой, такой же рыжей как он и такой же неприметной, ездил черт знает из какой подмосковной глуши. Они мало с кем общались, держались все время вместе, и, как другие, я редко обводил их кружком в поле своего зрения. Отчего же теперь этот забавный человечек подбежал ко мне так радостно, так старательно? Отчего он вообще окликнул меня? Я слушал его с улыбкой, а он все рассказывал, как какой-то конкурс, где он победил в десятом классе, помог ему поступить сразу в два вуза, и он мог выбирать, и он выбрал; как он учился в выбранном институте, и как все преграды покорно ложились перед его старанием и прилежанием; как он работал в приемной комиссии и деканате – и все остальное, прочее, прочее, прочее… про свою сестру он рассказал примерно то же.

– Вот, – сказал он улыбаясь. – А ты как?

– Да как? – махнул я рукой. – Из института ушел. Теперь вот работаю курьером в издательстве. Сегодня книги новые разносил…

Он кивнул и достал из наплечной сумки синюю книжку с фамилией известного автора, ту самую, несколько пачек которой я утром раскидал по центральным мелким магазинам.

– Сегодня купил.

– Да, это она, – я из вежливости взял книгу в руки.

– Слежу за новинками – чтоб было о чем поговорить. Ты, наверное, читал уже? Понравилось?

Я посмотрел в его сладкие глаза.

– Нет, – сказал. – Ерунда все это. Не понимаю, почему все любят.

– Да? – удивился он и помолчал немного, и потом: – Ну, бывай. Рад был встретиться, звони!

Он взял книжку из моих рук и зашагал прочь, исчезнув почти сразу в потоке людей.

Я тут же посмотрел на часы – без пятнадцати семь. Этот молодец меня здорово задержал, и времени теперь оставалось совсем немного: приехать домой, и уже ехать обратно, в центр. Я дошел до Библиотеки Ленина и сел в метро. В поезде трясло. В углу сидел аккуратно стриженый человек с выдающимися губами и читал, шевеля ими, маленькую книжицу в кожаной обертке – молитвенник или евангелие. Он сидел неестественно прямо и казался очень отстраненным от всех нас, других пассажиров. Это почему-то развеселило меня, заставив на время оторваться от книги, чтобы понаблюдать за его губами – до тех пор, пока по вагону не прошла нищенка с грудным ребенком и мне не пришлось уйти в другой конец, далеко от губ, чтобы дать ей дорогу.

Я вошел в квартиру и включил свет – я всегда так делаю, независимо от того, светло или темно на улице, так как у меня очень слабое зрение. Мама говорит, будто все оттого, что в детстве я часто ударялся головой. Впрочем, этим можно объяснить многое.

Я огляделся. Так: принять душ, выпить кофе, что-нибудь перехватить и бежать. Запищал телефон.

– Привет, – сказал мамин голос. – Только пришел?

– Да, мама.

– Что-то долго. Как себя чувствуешь?

– Ничего.

– Молодец. У меня сегодня весь день болел бок. И голова. Я, когда умру, буду лошадью – точно.

– Это еще почему?

– Как, почему? Всю жизнь пахала – и потом тоже.

– Ты таблетки-то пила?

– Я, было, сунулась за ними, а их и нет. Ну, ничего – попила зеленый чай, и вроде все прошло.

– У тебя аптека под боком.

– Ой, я никуда не пойду – скоро мое любимое кино начнется. Куда ты вчера после кладбища поехал?

– Я? Как и говорил – домой за гитарой, а потом в «Бард-Кафе».

– Сыграл?

– Лучше и не спрашивай!

– Что, плохо?

– Да нет. Ты знаешь, я сегодня одноклассника бывшего встретил. Маслина или Манихина… не помню. Ну, рыжий такой, с сестрой.

– Манисов. Помню, конечно; он из Чехова, кажется.

– Да.

– И как он?

– Хорошо. Окончил институт, торгует…

– А сестра его как?

– И сестра…

– Закончила?

– Да.

– Эх…

– Что?

– Ничего. Отец надеялся, а ты…

– Прекрати.

– Что прекратить?

– Мама, я спешу.

– К Лене?

– Да.

– Ну, хорошо. Так как ты вчера сыграл?

– Ничего.

– Мою любимую песню играл?

– Первой.

– И что они?

– Недоумки.

– Да? А ты один умный…

– И я недоумок, что к ним играть пошел. Там же по этим воскресениям такая публика собирается! Ни черта не понимают! Только пыжатся от своей значимости. Молодняк, что потупее, им поддакивает. Ты представляешь? Бард-Кафе! Я-то думал действительно что-то дельное получится… думал, вот, скажут по делу, что хорошо, что плохо. Послушают хотя бы. А они… Один дед, когда уже все напились, как подпрыгнет и – хлоп! – кулаком об стол и кричит, багровый весь: «Я русский бард!», а у самого лицо тупое и глазки бегают. Но гитара у него… Я на такую буду всю жизнь работать, а он таскает…

– Ну ладно тебе. Что ж они сказали?

– Ничего путного. Они же недоумки.

– А сказали-то что?

– Ну, что сказали? Сказали, задорно, только таланта мало.

– И все?

– Нет, много чего говорили.

– А про мою любимую? Она ж вроде грустная.

– Сказали, для подростков. Да ну их совсем!

– И что ты теперь делать будешь?

– Не знаю. Книги носить буду. Работать буду.

– И правильно. Все в свое время.

– Да.

– Ну, давай тогда, до скорого.

– Пока, мама.

Я опаздывал безбожно – никакого душа, никакого кофе; когда клацнула металлическая дверь парадного, меня несло уже во все ноги по сырой улице, и я давил из асфальта брызги; они летели во все стороны, и, когда я пробегал мимо какой-нибудь ворчливой женщины с сумками, мне было очень неудобно. Время опоздания удалось сократить до пятнадцати минут; к счастью, Лена сама еще не пришла.

Мы всегда встречаемся у памятника Турандот на Арбате – это одна из тех глупых сентиментальных традиций, что так берегут влюбленные. Лене это особенно нравится: она говорит, будто ей здесь все напоминает о нашем первом свидании. Я молчу – я, как всегда, не против.

Хотя на этот раз мы собирались в клуб, от которого Лена жила всего в паре автобусных остановок, и я не понимал, какое ей было удовольствие приезжать к этой бронзовой принцессе – лишь для того, чтобы тут же вернуться обратно.

Она появилась со стороны Смоленской спустя минуту.

– Опять без цветов, – и оценивающе меня оглядела, не забыв фыркнуть.

– Я спешил.

– Идем.

Она была на шесть лет меня младше, начинался ее последний школьный год.

Мы спустились в подземку и понеслись на север. Она слушала плеер. Я молчал.

– Как день? – спросила она.

– Так… как всегда.

– Как работа?

– Все то же.

– Мотался туда-сюда?

– Да.

Мы вышли в город. Стемнело – когда заходили в метро, было еще светло. Она топнула по луже и нарочно забрызгала меня. Я удивленно посмотрел на нее, а она просто пожала плечами.

– Чтоб был со мной, а не где-то.

Я очень берег ее детскость.

– А у меня родители уехали, представляешь? – сказала Лена, когда мы подходили к толпе, окружавшей клуб. – Сорвались и уехали.

Я кивнул и через полсекунды спросил, куда. Она ответила, что в Египет. Им, видите ли, жалко было упущенного лета.

– Я с ними не поехала, – добавила.

– Там сейчас бури, – сказал я.

– Нет там никаких бурь. Там сейчас хорошо.

Где-то в зале уже должны были быть ее подруги-одноклассницы – кто с «мальчиком», кто без. Иногда, особенно в таких местах, я тоже чувствовал себя «мальчиком» - хорошо еще, что Лена никогда меня так не называла. Мы наконец нашли своих, и начались взвизги и поцелуи; я насупившись пожал руки немногим ребятам и кивнул барышням. Меж тем на сцене появилась разогревающая группа. Это был панк-концерт. Нас с Леной разделила толпа – я остался поближе к бару, угрюмо глотая пиво, она прыгала где-то у сцены. Через полчаса явились виновники торжества – стали петь про то, как никто никого не понимает. Между тем недалеко от Лены завязалась какая-то куча-мала. Я собрался уже ее вывести оттуда, но она не далась. Время от времени она сама, светясь счастьем, звала меня в эту общую кучу, и мне приходилось отнекиваться. Она, забавно морща носик, куда-то уплывала. Около полуночи все наконец прекратилось.

Мы шли по улице одни.

– Это невозможно, – говорила Лена. – Ты зануда. Тебя нельзя никуда вытащить, а если все-таки уговоришь на что-нибудь, то лучше бы не уговаривала!

В ответ я остановил ее, потянув за руку, и прочитал на ухо стихотворение Тарковского про первые свидания. Она обожала, когда я так делал. Она, кажется, считала себя девушкой одухотворенной, и я старался этому, как мог, способствовать. Лена поцеловала меня в щеку, и пошел дождь. Мы бежали от него, а он за нами – будто живой. Лена попросила меня распустить волосы. Я сказал, что так мне будет неудобно – они будут лезть в глаза и рот, но она сама тогда сдернула с них резинку. Скоро я намок и стал, по ее мнению, походить на какого-то актера.

«Успеть бы на метро». Я провожал ее до дома.

– Скажи, тебе не нравится, как я себя веду? – вдруг спросила она, и я вздрогнул.

– Нет, все нормально. А что?

Но она молчала, а потом спросила про вчера, и я, как ни странно, все ей рассказал – от кладбища до этого дурацкого Кафе. Она сделалась озадаченной, но я попросил ее не думать – мне, мол, и так не по себе. Мы ушли с большой улицы во дворы и скоро должны были оказаться перед ее домом. Она резко встала передо мной.

– Пойдем ко мне. Дома никого нет.

Я отказался. Сказал, что могу опоздать на метро.

– А ты останешься. Тебе и до работы ближе. Пойдем, мне страшно одной.

Я поколебался, но потом все равно покачал головой.

– Я позвоню тебе, когда приеду.

До парадного мы шли молча. По дороге нам почти никто не встретился; и место где мы впервые поцеловались (угол ее дома, она жила в первом подъезде), показалось мне каким-то другим, не нашим; а Лена просто подвела меня к нему и обняла.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила она без всякой интонации.

– Нет, очень нравишься.

– А почему тогда?

Я мысленно проклял себя за то, что позволяю совершать над собой всю эту психодраму, когда метро может вот-вот закрыться.

– Ты все поймешь сама. Я тебе позвоню, – это были первые слова, которые пришли на ум.

Обратно я шел очень быстро. В поезде уснул и чуть было не проспал сперва нужный переход, а потом и свою станцию. По дороге от метро до дома морщился и думал о вчерашних похоронах. Хотя, какие похороны? Отец умер чуть меньше года назад; мы с матерью его кремировали, и все эти месяцы, до вчерашнего дня, его прах находился в скромной урночке на полке с номером. На кладбище мы поехали спонтанно, совершенно не планируя туда ехать. Место, где, покончив с формальностями, мы получили урну, называлось «Пункт выдачи праха». Там, в этом унынии, сделанном из одного голого кирпича, двигались три безразличные тетки. Урны они клали в целлофановые пакеты и завязывали их бантом. Два человека меланхолично спорили о том, надо или не надо заказывать две урны – так можно поделить их покойного товарища поровну и захоронить сразу и в Москве, и в Туле. Мать положила урну в рюкзак. Мать прожила с отцом сорок лет. Я шел сзади и красный рюкзак болтался передо мной. Мы взяли на прокат лопату. Мы долго искали могилу, где уже лежала первая жена отца. Я выкопал ямку – мать прервала меня, хотя надо было копать дальше; она положила урну в ямку, та выскочила у нее из рук и улеглась очень неровно. Я хотел поправить, но мать сказала, что этого делать не стоит. Тогда я, весь бледный, просто все закопал. Мать что-то сказала отцу и перекрестилась. Я уже ничего не слышал.

От всех этих мыслей меня передернуло. Оказавшись дома, я первым делом позвонил Лене, но она не подходила – видимо, попросту отключила телефон и легла спать.