Друг детства

Когда приехал Гуршинский, все в доме ждали другого человека – офицера Щурке, Феликсова друга детства, который возвращался с фронта, и потому Федору Ильичу показалось, что его приезд вызвал разочарование и недоумение.

– Очень мило с вашей стороны, Федор Ильич, – кивала Марья Степановна, приглашая Гуршинского за уже давно накрытый стол, – что вы к нам заехали… Как поживает Лидочка?

– Передайте сестре наивысшие мои симпатии, – говорил Феликс, – но бьюсь об заклад, что вы в Москву и по делам приехали.

– Как это шарман! Не желаете ли партию в вист? – смотрела на настенные часы Марья Степановна. – Сейчас вот и белями будет. Что в столице?

Гуршинский сидел, смотрел на эту женщину, и вспоминал Лиду, ее серо-голубые татарские глаза, ее голос, то, как она ходит, как смеется, как возится с их младшим сыном, уже гимназистом. Вот уже три дня – как приехал в Москву – он стонал по Петрограду, по его строгим прямым и широким улицам, по величественным ровным зданиям, по бледному северному солнцу… Тут позвонили в дверь. Феликс бросился открывать, из передней спустя миг донеслись смех, хлопанье, смех и хлопанье, и в гостиную вошел человек с озорными глазами. Одет он был по-военному, на плечах – офицерские погоны (в чинах Гуршинский не разбирался), в волосах застряли снежинки, левая рука на перевязи.

– Мон Дю! – возгласила Марья Степановна. – Вы ранены? Какой ужас!

– Ах, Марья Степановна! Дражайшая вы моя! – он подскочил, чтобы пощекотать ее руку усами. – Ведь это ерунда! Это я еще когда получил! Уже проходит! А ведь какой бой был! Мы же тогда им задали, да так задали, так задали!

Он не переставал смеяться и не переставал хвастаться ратными подвигами – и в Манчжурии он был, и в Пруссии, и где только не был! Марья Степановна повторяла свое «Шарман!», а Феликс постоянно ухал и нукал. Один только Гуршинский смотрел мимо этого бывалого человека, смотрел куда-то в стену и думал.

– Но позвольте, милостивый государь, – обратился, вдруг резко прервав свой рассказ, к нему Щурке, – нас, будто родственников, забыли, кажется, представить друг другу…

– Гуршинский, Федор Ильич, – промямлил Гуршинский и дал руку.

– Это муж нашей Лиды, – вставил Феликс, что-то прожевав.

– Лиды? – удивился Щурке и в задумчивости проговорил: – Лиды-Лиды-Лиды…

Гуршинский посмотрел на него, заметил, как изменились его черты.

– Вы знали мою жену?

Щурке прыгнул из одного лица в другое. Рассмеялся.

– Конечно! Как же, как же, – и смотрел прямо в глаза Гуршинскому, и улыбался, – Мы втроем – я, Феликс и Лида – в детстве играли. Помнишь, Феликс? Здесь, в городе, еще на даче… Я еще был в нее влюблен.

– Шарман! – вставила Марья Степанова и зажмурила глаза.

Гуршинский снял, протер очки. Одел.

– Да, – продолжал Щурке, – а потом мы с Феликсом в Петербург укатили – учиться. И стали кем стали. Вот так.

Феликс довольно кивнул.

Гуршинский пил чай и смотрел на скатерть. У него засосало под ложечкой и одежда показалась ему тесной. Откуда-то прибежал мопсик и принялся тявкать. Марья Степановна бросила ему сахарку и чмокнула губами.

– Как же сейчас Лида? Как она? – спросил Щурке, – ведь они мне только и сказали, что она замужем – больше ничего.

Гуршинский сглотнул.

– Хорошо. Лидия Николаевна, – почему-то он ее так назвал, – очень хорошо поживает. Два ребенка у нее… гм, у нас… два сына. Оба в гимназии, младший – только поступил. Очень у нее все хорошо… У всех.

Щурке моргнул и откинулся на спинку стула. Больше он почти не говорил. В тишине и ели. Под конец трапезы Марья Степановна сообщила Щурке, что комната для него готова и просила не брезговать. Он кивком и улыбкой поблагодарил ее.

– А вы, Федор Ильич, где изволили остановиться?

– Я в гостинице, я пойду, – опомнился он, встал, поблагодарил, прошел в переднюю, надел шубу, еще раз поблагодарил, попрощался, поздравил с наступающим и вышел.

– Так вот за кого она вышла, – проговорил Щурке, когда Марья Степановна отошла.

– Да, за него. Десять лет назад, – сказал у окна Феликс. – Ты еще был на востоке.

На улице уже стемнело, падал крупный тяжелый снег, но не морозило. Гуршинский хрустел переулками по направлению к бульварам в поисках извозчика.

«А где ж луна?» – подумал Гуршинский. Ни звезд, ни неба – одни тучи. «Надо быстрее в гостиницу. Где же извозчик?»

Наконец послышался конский храп, и из бледноты фонарного света, из-за не перестававшего валить снега, больше похожего на туман, густой вязкий туман, выехала пролетка.

– Куда прикажете, ваше благородие? – нагнулся к Гуршинскому бородатый лихач.

– К Елисееву, знаешь, где это?

– Как не знать!

Быстро по ночной Москве – и снег в лицо, и несется все назад, и свежо очень, очень свежо. Вскоре оказался Гуршинский в своей комнате, быстро разделся и лег. За окном все валил снег.

Рано утром, в такое время, когда обычно после бессонной ночи идут стреляться на дуэли, он собрал вещи и отправился на вокзал, прождал сколько было нужно и сел в поезд. Ему показалось, что на станции он мельком видел Щурке.

Домой он прибыл только в одиннадцать вечера. Лида встретила его уже в ночной сорочке, видневшейся из-под полов плотно запахнутого халатика. Тут же были и дети – младший с обкусанным яблоком выбежал в переднюю и из-за спины матери весело посмотрел на отца, а старший образовался в глубине жилища, поприветствовал Гуршинского и так же незаметно вернулся к себе – видимо, читать. «Почему ты не спишь, Митя?» – погрозила Лида младшему, и тот, поцеловав ее и Гуршинского, убежал к себе.

Всегда, когда Гуршинский возвращался из своих частых командировок, Петроград дарил ему хорошее расположение духа. Но на этот раз, переступив порог дома, услышав приветствия родных, почуяв знакомый запах, Гуршинский только что-то буркнул и прямо в шубе прошествовал к себе в кабинет. Он пробыл там какие-то минуты, потом вернулся, снял-таки шубу и отдал горничной.

– Что с тобой? – не выдержала жена, остававшаяся в передней. Она посмотрела на него в лорнет.

«Как неприятно, когда она смотрит в этот свой дурацкий лорнет!» – возопил про себя Гуршинский и улыбнулся ей:

– Все хорошо, как ты?

Лида закатила глаза.

– Опять мигрени, это невыносимо, я ходила к врачу, к Виктору Николаевичу…

Гуршинский, будь он Гуршинским до своего отъезда в Москву, искренне и от всего сердца посочувствовал бы ей, выслушал бы ее и сказал бы что-то приятное… теперь же Гуршинский не слушал ее. Лида причитала, жаловалась на боли, на милых, но нерадивых детей, на то, что старший Пашенька вот-вот испортит себе зрение, а младший Митенька редко моет руки, она вспоминала наглость подруг, проделки чужих детей, еще что-то – и все это, все-все Гуршинский пропустил мимо ушей.

Наконец они пожелали друг другу спокойной ночи. Лида пошла к себе, Гуршинский – к себе.

«Что же это со мной такое?» – думал он, когда смотрел перед сном в потолок.

Сквозь шторы светила луна. Гуршинский спал как ребенок. Ему снилась чудная полянка – та самая ясная полянка, где он играл в детстве, когда летом его возили на дачу под Петербург. Там же были и две голубоглазые девочки в простых белых платьицах, в которых заключались все звонкоголосые девочки-колокольчики его полузабытого детства. Еще была гроза, лил дождь, и они бежали, весело смеясь, и девочки вскрикивали, стоило грому ударить.

За завтраком Гуршинский хмурился. Дети ели молча, а жена все расспрашивала о матери и брате. Гуршинский кивал, жевал, снова кивал…

– Там еще был некий Щурке, – вдруг сказал он, – с фронта вернулся.

– Павел? – выпрыгнуло из Лиды после чуть заметной паузы. Она слегка побледнела, заморгала. – Как он?

– Ранен, – бросил Гуршинский и, внимательно посмотрев на жену, добавил: – Впрочем, пустяки, так, руку задело.

Лида положила что-то на тарелку младшего сына.

– Это друг детства, – объяснила она мужу. – В детстве я, брат и…

– Да, он рассказывал, – перебил ее Гуршинский.

Лида посмотрела на вилку.

О чем думали и говорили взрослые, дети не догадывались и не гадали. Для них – в конце-то декабря! – главным было не упустить ни одной ценной минуты каникул.

После своего приезда Гуршинский стал избегать разговоров с женой. Он предпочитал бродить по набережным, заложив за спину руки, наблюдая воду, или читать что-нибудь в тишине и одиночестве, или сидеть с друзьями на Литейном. С детьми же он и вовсе перестал видеться.

Новый год они встретили холодно. Детям достались их сладости с игрушками. После того, как они отправились спать, Гуршинский и Лида побыли друг с другом совсем недолго. Они выпили немного шампанского, перекинулись горсточкой слов и – разошлись с понурым видом по спальням.

«Да что же это со мною?!»

В годовщину Кровавого воскресения получили письмо из Москвы. После приветов от Марьи Степановны и пары анекдотов Феликс сообщал, что они с Щурке собираются приехать в Петроград навестить Гуршинских. Ожидать их следовало в двадцатых числах, так как Феликсу надо было уладить кое-какие дела со своими рабочими.

Лида очень обрадовалась известию, но старалась не показывать свою радость мужу, который вдруг как-то внезапно сделался очень нежным и внимательным к ней.

Наконец объявились Феликс и Щурке. Гуршинского в тот день дома не оказалось – вернулся он только под вечер, мальчики были в гимназии. Дверь открыла горничная. Она спросила, как доложить, и пошла звать хозяйку. Вскоре появилась Лида. Волосы ее были собраны в пучок, на плечах – шерстяная шаль. Она кивнула Щурке, спросила его о ране, поцеловала брата.

– Какая ты стала…– сказал Щурке.

Лида потупилась, позвала в гостиную – пить чай.

Они сели в кресла, горничная принесла поднос, Феликс что-то рассказывал… Лида. Щурке смотрел на нее. Он вспоминал ее голые, чуть угловатые колени, которые во время бега стремились вырваться из-под платья и оказаться под солнечным светом. Он вспоминал ее смех – ее, шестнадцатилетней девочки. Он возвращал себе ее распущенные волосы, сквозь которые блестело солнце. Он говорил себе, улыбаясь, что нигде ему не было лучше – а ведь он побывал во многих краях, – чем в ту прелестную весну девятьсот четвертого года, когда он приехал в тихое подмосковное поместье, чтобы проститься. На губах Щурке вдруг вспыхнула память о ее поцелуе. Да, он сказал ей, что уходит на войну. Молодая щекочущая поясницу травка, солнечное тепло и журчание совсем рядом текущей речки. Они были очень счастливы тогда. Где это все и почему прекратилось?

– Федор Ильич уехал в присутствие, – отвечала меж тем Лида на вопрос Феликса, – а потом у него субботняя встреча с друзьями. Уверенна, он будет очень рад.

«Кто такой Федор Ильич?» – спросил себя Щурке.

Лида поигрывала своим дорогим позолоченным лорнетом и улыбалась.

– Весьма изящная вещица, – заметил Феликс.

Она кивнула:

– Подарок…

– Но твоим глазам, – вдруг невпопад вставил Щурке, – не нужно ничего. Они все так же прекрасны.

Чай допили, и Феликс радовался чудесному зимнему дню, тому что снова рядом с сестрою;

– А чтобы нам, – рассмеялся он, – не пойти гулять!

Они вдыхали морозный воздух с полудня. Сперва шагали по проспектам, потом взяли коляску за город. Там отдались свободе – долго бегали, смеялись, засыпали друг друга снегом. Феликс прыгал как ребенок. Он смотрел кругом счастливыми глазами; «Как же это мило, – думал Феликс, – Как же это мило вот так вот дурачиться с дорогими людьми!» – и радовался еще сильнее и больше. Наконец Щурке дошел до того, что извалял в снегу обалдевшего извозчика, который послушно дожидался гулявших, иногда ежась, кутаясь и говоря что-то лошадям. За безмолвность он получил сверху пять рублей.

– Ах, как хорошо! Как хорошо! – говорила румяная Лида. Щурке восхищенно смотрел на нее и повторял себе: правда, хорошо!

Когда они вернулись, Гуршинский уже был дома.

– Очень рад, – говорил он, смастерив улыбку, – очень рад, – обращался он к Щурке, – рад, рад…

– Как твои дела? – спросила жена. – Ты еще не ужинал?

– Очень хорошо.

Скоро подали ужин.

– Вы же у нас останетесь? – обратился Гуршинский к Феликсу.

– Видимо, да, – и улыбнулся.

За столом Щурке снова стал рассказывать о своих подвигах. Гуршинский – еще с Москвы – ни разу не поймал его на повторении. Зато не один раз он ловил пристальный взгляд Лиды, обращенный на Щурке, и она то и дело переспрашивала его, сделалась даже чуть румяней, чем обычно, а в самые напряженные моменты рассказа вздыхала, дергая лорнетом; и это Гуршинскому не давало удобно усесться: его все время тянуло поерзать.

– Помните, – поднял Щурке бокал, – помните, как мы – я. Феликс и, – он улыбнулся, прищурился даже, – ты, Лидочка, в детстве играли? Я еще был в тебя влюблен…

После ужина Гуршинский уединился в своем кабинете. Он хотел немного почитать, но ничего не вышло – слишком многое вертелось у него в голове.

«И правда, – думал он, – что же я такое подозреваю? Жена моя всегда была мне верна, у нас с нею чудесные дети; Паша – так тот просто умница, все время читает, говорит, что Толстого любит, а я таким вот образом беспокоюсь. Ведь Щурке – это только друг детства, не более… а если более? Нет. Он вернулся с фронта, ранен, хотел повидать родных, близких, друзей, вот и приехал, а я так нехорошо о нем думаю, ведь он веселый, хороший человек, а я… В детстве-то они дружили, в детстве! А потом и разошлись кто куда. Может, стоит мне спросить жену… но это будет оскорбительно. Нет, не надо, это друг семьи, друг Лиды…»

И почти в то же время пара гуляла по набережной Мойки.

– Ах, Павел, не надо, – говорила Лида и отворачивалась.

– Но, но, но…– мямлил Щурке, ставший совсем непохожим на прежнего, вольного Щурке.

– Я думала, никогда тебя больше не увижу.

– Я надеялся, что когда-нибудь… Я надеялся, ты дождешься меня.

– Павел…

– Я все еще…

– Павел, давай свернем, там, кажется, идут знакомые.

Щурке захлебнулся тревожной фразой, и они перешли на другую сторону улицы.

– Ведь мы уже на Невском, – заметила Лида.

Щурке огляделся, похожий на загнанного волчонка.

– Лидия, прошу вас, если только это возможно, подарите мне свидание где-нибудь вдали от всех этих набережных и проспектов, от всех этих знакомых…

– Павел, вы понимаете, о чем вы меня просите?

«Откуда это «вы»? – подумал Щурке, – Откуда?»

– Il faut… Je veux parler a tois, Лида. Tet-a tet…

Тысячу намеков можно было углядеть в словах Щурке, тысячу сомнительных предложений, и, можно биться об заклад, Лида углядела хотя бы несколько, но:

– Хорошо, Павел, но обещай мне…

Они вернулись в дом по отдельности: первой Лида, а через четверть часа после нее – ликующий Щурке. По дороге в свои комнаты, он встретил Феликса.

– Феликс! – шепотом воскликнул Щурке. – Какая чудесная нынче ночь!

Феликс посмотрел на друга и улыбнулся, да так улыбнулся, что лучше б и не улыбался.

Во всем Петрограде у Гуршинского было только три близких товарища – врач Виктор Николаевич, скрипач Кореньин и поэт Безозеров, настоящую фамилию которого, если она, конечно, существовала, не знал никто. Что объединяло всех этих людей, сказать трудно. Дружба же их заключалась в следующем: каждый субботний вечер они проводили в уютном кабаке на Литейном, обсуждая разнообразные пустяки. Как-то раз, уже в феврале, Гуршинский явился на Литейный весь бледный и не в себе. Друзья усадили его за стол, а он все повторял: «Я знал, я подозревал…»

– Федор Ильич, что с тобой? – позвал доктор.

Гуршинский беспомощно огляделся.

– Эй, голубчик! – крикнул Безозеров. – Принеси-ка рюмку водки и еще осетрины!

Голубчик из угла кивнул и, скрывшись за пестрыми занавесками, вернулся оттуда с подносом.

– Так что же приключилась? – перехватил инициативу Кореньин.

Гуршинский выпил свою водку, отер губы и только посмотрел на блюдо с осетриной. Он промычал что-то невразумительное и кинул на стол клочок бумаги.

Виктор Николаевич взял его, расправил и, приблизив к глазам пенсне, быстро прочел его, а потом передал Кореньину, который, в свою очередь, отдал его Безозерову.

– Возмутительно! – заключил Виктор Николаевич, когда все уже прочитали следующее:

«Милая Лидочка!

Прошла только неделя с моего отъезда, а я уже весь истосковался по Тебе, моя радость. Я теперь в Москве, живу в доме Твоей семьи на Петровке, ездил к своим родным под Ростов. Матушка Тебя помнит. Слала благословения.

Не могу дождаться своего к Тебе возвращения. Те две с небольшим недели были для меня раем. Я вспоминал нашу юность, я почти ощущал ее! Помнишь ли Ты любовь нашу? Тринадцать лет прошло, и все эти годы, воюя, я думал и помнил о Тебе, о Твоем смехе… Та последняя наша весна – я хотел Тебе многое сказать о ней – не успел; она оставила во мне огромный след, она соединила нас на века! Ах, Лида, душа моя! Если бы не была Ты замужем за этим неотесанным рохлей, если б меньше я воевал, если б дождалась Ты меня – как бы хорошо сейчас было! А теперь… теперь нашу любовь будут называть преступной, хоть я и встретил тебя первым, хоть я и был первым… Но Ты назвала, кажется (или это мое самомнение?), в честь меня своего старшего сына! Я тронут. Спасибо.

Впрочем, прости, прости, я не должен был писать все это, совсем не должен, но пойми: столько лет я, как военный, был замкнут, был лишен чувств, а тут вдруг все это снова нахлынуло и расстроило меня. Прости.

Я скоро вновь буду в Петербурге, только ради тебя! Мы приезжаем с Феликсом двадцатого числа в десять часов утра. Ради нашей последней весны! Жди меня, Лидочка!

Твой П.»

– Какой нелепый слог! – прокомментировал Безозеров.

– Сегодня, кажется, семнадцатое, – заметил Виктор Николаевич. – Они будут через три дня. Что ты собираешься предпринять?

Гуршинский оглядел их, кашлянул, отодвинул зачем-то пустую рюмку и выпалил:

– Я прошу вас быть моими секундантами.

Казалось, весь кабак затих. Все затихло.

– Дуэль? – удивился доктор. – В наше время? Опомнись!

Гуршинский нагнулся вперед и прошептал:

– Это решено, Виктор Николаевич.

– Ничего страшного в дуэли нет, – вставил Безозеров. – это также натурально, как просто ходить в лес на прогулку. Недавно я чуть не подрался с Александром Блоком.

Гуршинский заказал еще водки.

– За это время, которое у нас есть, нам надо достать пистолеты, если возможно – дуэльные…

– Где мы их возьмем? – воскликнул Кореньин.

– Предоставьте это мне, – кивнул Безозеров и добавил многозначительно: – У меня есть связи.

– Спасибо, – улыбнулся Гуршинский. – Еще я попрошу вас найти подходящее место…

– Черная речка! – подсказал Безозеров.

– Что за нелепость! – воскликнул Кореньин. – Это слишком, надо что-нибудь попроще.

– И еще, – продолжал Гуршинский, – я прошу передать господину Щурке (тому, кто написал письмо) это послание. Кажется, должна прилагаться перчатка…

Он положил на стол запечатанный сургучом конверт, улыбнулся, встал, поклонился и вышел – как раз в тот момент, когда половой принес заказанную им водку. Придя домой, Гуршинский ничего не сказал жене, незаметно поднялся в свою спальню, где не раздеваясь бросился на кровать, и очень быстро уснул.

Между тем прошло три дня. Безозеров нашел в какой-то антикварной лавке дуэльные пистолеты (Вот из этого был убит сам… Знаете, сколько я за них заплатил!), место тоже было подобрано, и в понедельник, двадцатого февраля в десять с небольшим утра на платформе Николаевского вокзала Безозеров и Кореньин, одетые в длинные черные плащи, вручили Щурке, которого еле вычислили из-за невнятного описания, конверт, подождали, когда он прочтет и объяснили, где и когда состоится дуэль.

Вот, что написал Гуршинский:

«Господин Щурке!

Сразу замечу, что такое обращение – чистая формальность, для Вас у меня найдется с десяток слов иного характера.

Я никогда не писал подобных писем и никогда не попадал в подобные ситуации, но, похоже, действительно, ни от чего в этом мире нельзя быть убереженным. Как, полагаю, Вы уже поняли, причиной сего письма является то, что Вы чрезмерно и даже слишком чрезмерно воспользовались моим гостеприимством, поэтому, не вижу ни смысла, ни удовольствия в том, чтобы упоминать это еще раз. Единственный выход, который я вижу из создавшегося положения, – point d’honneur. Мои секунданты объяснят вам, где и когда я буду ждать Вас.

Au revoir.

Ф.И. Гуршинский.

P.S. Нахожу не лишним настоять, чтобы Вы не проговорились ни о чем вышеизложенном моей жене.

P.P.S. Спешу огорчить Вас: сына моего нарекала не Лидия Николаевна. Это, по отцовскому праву, сделал я – в честь одного моего великого предка. К несчастью, Вы оказались его тезкой».

В тот же вечер Гуршинский дожидался ответа в кабаке на Литейном.

– Все устроено, – выпалил Безозеров, присев за стол.

– Да, вот ответ, – сказал тут же Кореньин. – Секундантом у него тот Феликс, который с ним приехал.

– Зачем тебе это? – покачал головой Виктор Николаевич.

Гуршинский подобрал послание Щурке и, морщась, стал читать:

«Дражайший Федор Иванович!

Я готов постоять под Вашим пистолетом, хотя, признаюсь, от Вас такого никак не ожидал. Причину Ваших умозаключений я вычислил. Стыдно, милостивый государь, просматривать чужую корреспонденцию, даже своей жены! Поэтому ни о каком point d’honneur в принципе, мне кажется, речи идти не может. Тем более, что Вы, вопреки всем правилам, сами назначаете условия и ведете со мной переписку. Впрочем, об этом можно легко забыть. Ваш вызов окажется мне только на руку. Умеете ли Вы стрелять, Федор Иванович? Стреляли ли Вы когда-нибудь? Я же прошел несколько войн, потому выбрать пистолеты для вас – самоубийство чистейшей воды. Устранив Вас, я займу свое законное место, так как Лида первым любила меня, и было это задолго до того, как ее повстречали Вы (за три года, если быть точным, целых три года!). Вы ненужный нам человек, господин Гуршинский!

Au revoir.

Щурке.

P.S. Раз уж вы выбрали оружие и место, я выбираю условия: двадцать шагов и никакого барьера. До четверга!»

– Мы познакомились с ней из-за матери, царствие ей небесное! – говорил, распалясь, Гуршинский. – Она не была невинна, я знал это, но я простил, забыл и ни о чем никогда не спрашивал… а тут такое! Сын! Черт! Сына в честь его назвала! Это надо – Паша… Павел… Я любил ее страшно, как полагается, и сейчас люблю, и что будет после поединка, не знаю. Не знаю! Эх!

– Успокойся Федор Ильич, – положил ему руку на кулак Виктор Николаевич. Успокойся, иди домой, отдохни; когда надо, мы за тобой заедем.

Тем временем Щурке с Феликсом сидели за ужином в ресторане гостиницы.

– Ведь это только хорошо, Феликс! – шептал Щурке наклонив лицо. – Кто он тебе? Никто! А я? Все на свои места, ведь это хорошо, так? Так ведь?

Феликс кивал и улыбался.

Вторника и среды будто и не было – будто они куда-то выпали. С женой Гуршинский почти не говорил, был весь в себе. Дуэль должна была состояться в двенадцать часов – он назначил столь позднее время как бы вопреки всему тому, что читал о дуэли. И точно так же вопреки, накануне он лег спать пораньше. Он не думал о возможной смерти, даже запрещал себе о ней думать. И не мог уснуть. Как это ни смешно, но чем старательней он зажмуривал глаза, тем слабее они слипались. Вот ему привиделось его мертвое бледное тело, вот еще что-то. Он сел на постели, поправил колпак, встал, пошел выпить коньяку, вернулся, лег. Вдруг отчаянная мысль просочилась к нему: «Убить человека!». Он никогда ведь не представлял себе, что это возможно. Он не думал уже о собственной смерти, нет – будто и не могло ее быть. «Он встанет под мушку, и я выстрелю? Буду знать, что человек… и убью!» Мысли эти мучили его чудовищно. Потом на смену им пришло остервенение. «Проходимец! Сына в честь него! Сына! Как же мне жить с ней потом? А с детьми что?»

Он проснулся от непонятного шума с улицы. На часах – половина одиннадцатого. Он подскочил к окну. Улица была наполнена темными людьми, кричащими, все норовящими перевернуть.

Он отбежал от окна, стал доставать из шкафа одежду – окно вдруг разлетелось – и на пол среди осколков упал увесистый булыжник. Федор Ильич оделся. В коридоре он встретил испуганную Лиду, сбежал вниз, оказался на улице и – был подхвачен толпою рабочих. Откуда-то появились полицейские, завязалась потасовка. Где-то мелькнул переворачиваемый трамвай. Что-то ударило по голове Гуршинского, и он потерял сознание.

Очнулся он только на следующий день в госпитале. Жена с детьми из его дома пропали. Надо полагать, Щурке оказался удачливей. До самого октябрьского переворота Гуршинский тщетно пытался их разыскивать. Далее был юг, юг, юг… Крым… и, увы, прощай, Россия, закрытая навек малахитовая шкатулка!

Где только не был Гуршинский, но лишь в Берлине, спустя много лет после семнадцатого года, он повстречал Щурке, одного, без Лиды. Они вновь условились драться, и оба были арестованы, так как один из секундантов, немец, донес на них в полицию.