Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Загуляли по равнинам вольные ветры, осыпая высохшие листья с деревьев, кустарников. Весной дождь день льёт – сохнет в час. Осенью же час льёт – за день не высохнет. А если, как в эти дни, уже вся неделя дождливая, то дай Бог по морозам затвердеет дорога. А ехать надо.

Лошади шли тяжело по раскисшей дороге. Ямщики особо не налегали на них, берегли их силы, путь неблизкий, успеют, устанут. Лекса уже заотдыхался в тарантасе: в сон не клонило, сколько можно спать, ямщики молчаливые попадались, да ведь оно на дожде бесконечном и не разговоришься особо-то, читать тоже невозможно, кидает со стороны на сторону. Ну, хоть песни заунывные заводи. И Лекса пел тихонечко. То псалмы, то Кудияра, то даже арии из опер, которые довелось слушать в столице. Справа, слева поля, лощины, речушки. Нет им ни конца, ни начала. Лесок пересечёт дорогу, немного даст отдых от однообразия, но скоро кончается. И опять скучные, пустынные осенние поля и луга. Нет ничего молчаливей и угрюмей этих обезлюдевших полей и лугов русской осенью. На всём белом свете не сыщешь ещё где такой печали, такой угрюмости.

Поглядывая на медленно проплывающую мимо местность с почти не сменяющимися картинами, Лекса думал: «На все четыре стороны одно и то же – Русь. Такая же, как моя Липовица. Родина моя, Липовица, будто начало всей Руси. Это мне так кажется. Другой же отсчёт ведёт от своей липовицы, дубовки или берёзовки. А всё одно для нас для всех – Русь. Хоть стихи писать… Да уж больно заунывно. Тяжко заунывно».

К стихам Лексу тянуло. Потому он всегда возил и носил с собой стихи Пушкина, басни Крылова. Не раз пробовал писать сам, а теперь с улыбкой вспоминал эти свои минутные всплески настроения, когда хочется, очень хочется писать, излагать свой восторг перед всем белым светом на бумаге.

Да и кто только в юности не пытался слагать, писать стихи? На то она и юность, что располагает к восторгу.

Пробовал и Лекса писать стихи. Что тут трудного? Как Пушкин, например. Как Крылов писал басни. Просто-то как. Слово к слову. О чём? Да о чём угодно, о дне, о ночи, о звёздах, о родителях. Это же легко. Он находил уединенье в доме ли, на просторе ли и начинал писать. Долго, долго сидел и думал, что и как писать, да так ничего и не писал. Лист бумаги оставался без помарок.

 

Шаг за шагом, верста за верстой путь сокращался, вёл к цели. Не позже как вечером должна будет открыться, предстать Оптина пустынь. И ещё, и ещё раз спрашивал себя Лекса – верное ли решение принял он? Думал ли он до болезни встать на путь монашества? Что-то непознанное проявлялось в душе ещё оттуда, из детства, когда он прислуживал в церкви деда. Когда выходил в поля, в леса, оставался наедине, на земле, перед нескончаемым небом, когда хотел понять, как, откуда всё это – земля, небо, растения, живность всякая, люди, он сам – откуда и как это всё взялось, кем и зачем сотворено. И не находил ответа. И всё больше вдумывался во Всевышнего, в того, кого называют Творцом и Создателем. И был благодарен Ему за всё им сотворённое, за всё им созданное. Тогда-то и появлялись желания служить Ему всем собой, всей сутью своей.

Любимыми предметами Лексы в училище и семинарии были Священное Писание, богословские, исторические и словесные науки. И теперь, уже на пути в Оптину, он присматривался, прислушивался к своему решению: «В монастырь я не думал никогда идти; впрочем, другие, – я и не знаю, почему, – предрекали мне, что я буду в монастыре». Его интересовало, что видели в нём другие, почему предрекали ему этот путь.

 

К концу дня вдруг стало светлеть. Нежной зеленью всходов озимых отозвались поля навстречу свету. И вода в речушках, озерцах, болотинах вдоль дороги уже не казалась уныло-серой, а вроде бы полегчала, отражая в себе очищающееся небо. В просвет между поредевшими облаками засветило солнышко. На душу ложилась радость от света.

А вот уже среди осенних деревьев показались белые стены, синие со звёздами главы и золотые кресты обители. Оптина пустынь.

Лекса привстал в повозке, оглядывая местность, вглядываясь в высокие колокольни. «Так вот ты какая, Пустынь! Так это сюда со всей страны устремляются люди на поклонение Господу Богу! Ну, ну, как примешь ты меня, матушка Оптина…»

Оптина принимала игрой солнечного света на куполах и крестах и звоном колоколов перед литургией.