Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

День стоял жаркий. Небо без облачка. Бесконечная синь была чиста и невозмутима. Казалось, что синь эта звенит от перенапряжения. Радовались теплу жаворонки, колеблясь вверх-вниз высоко над землёй. Ласточки носились над самой землёй, собирая обильный корм над травами. По ласточкам Лекса определял, что быть вскоре дождю обильному. И по своим суставам определял: застонали они, замаялись, выворачивают руки и ноги.

Аннушка закружилась перед братом:

– Ну, и чего ты, как в воду опущенный? Пойдём на луг. Глянь, люди как повалили туда дружно. Там рели поставили высоченные. Пойдём, покатаешь девчонок, а? Не кисни ты, как квас в кадушке. Глядеть на тебя мочи нет.

И Лекса согласился. На луг, так на луг. Он помнил это сельское веселье в день Троицы. Его потянуло туда, хотелось вынырнуть из своих дум, вынырнуть как из липкой воды, чтобы глотнуть свежего воздуха, восстановить дыхание. Засобирались. Забегала Аннушка, вынимая из сундука свой праздничный наряд, примеривая юбки, кофту, завертелась перед зеркалом. Подрумянилась. Бусы повесила, серьги. Выскочила на крыльцо к брату:

– Ну, как я?

– Да расхорошая, да распригожая, – приобнял Лекса сестру.

– А ты чего? Чего не одел эту… зеленую-то?

– Отдумал. Что, или в белой я плох?

– Что ты, что ты! Но…

– Давай без «но».

– Фу, так не интересно, – разочаровалась Аннушка.

 

Лекса в начищенных до зеркальности сборчатых хромовых сапогах, чёрных брюках, белой с потаённым горошком рубахе шёл рядом с цветасто наряженной сестрой по муравчатой стороне улицы. Люди оглядывались на них или смотрели от изб, приложив ладонь ко лбу.

– И чего это ты задумал к каким-то монахам податься? – рассуждала Аннушка. – Да я и не слыхивала про такое, чтобы такие молодцы шли в монахи. Фу ты, никакой радости там у них. А тут гляди, гляди, людей-то сколько повысыпало на луг. И все какие цветастые. Радости-то сколько! Радости-то! Не ходил бы ты, Лекса, туда к ним. Может, ты из-за Глафиры?

– Коза ты дереза! Всё бы тебе свести к любви. Никак не можешь без этого.

– А кто ж может без любви, скажи ты мне? Кто? Вон, что воробей с воробьихой, что голубь с голубкой, что какая другая живность – они тоже не могут без любви. Так уж Господом Богом всё устроено. Чтоб всё не кончалось, а продолжалось и продолжалось бесконечно.

– Ты права, всё Господом Богом устроено. Но и каждый своё должен находить в этом устройстве. Все, забыли, милая, и больше не будем об этом.

 

Качели, а по-местному, рели, на самом деле соорудили высоченные. К перекладине подвязаны толстые канаты, на канатах в метре от земли закреплена широкая длинная доска с жёрдочками, чтобы было, за что держаться. Концы доски выходили за канатную петлю. На этих концах становились ребята или взрослые мужчины, чтобы раскачивать качели. Сначала их раскачивали за верёвки, привязанные к доске, с земли, а когда длины веревок уже не хватало, то их бросали, они летали вслед за качелями туда-сюда, а стоящие на краю доски, приседая, продолжали раскачивать качели. И так раскачивали, что доска с катающимися чуть ли не вертикально становилась при взлете. Много шуму было снизу, с земли, немало визгу девичьего было и на качелях.

Подошедших Лексу и Аннушку сразу увидели молодые, заприветствовали.

– Лекса! Ты давно не стоял на доске! Попробуй-ка! Или слабо? В городе разучился поди-ка!

Лекса ловко вспрыгнул на конец доски, поплевал в ладони, вцепился в канат.

– А ну-ка, нижние, качнули! А ну-ка, навалились! Пошли, пошли, крылатые! – задорно выкрикивал он. – Пошли, пошли! Не бойтесь, красавицы! Подбирайте юбочки!

Он видел, какими счастливыми, влюблёнными глазами смотрит на него из ряда катающихся Аннушка.

А на другом конце доски стоял жених Аннушкин, Алексей.

– А ну-ка, родственник, поработаем на славу, вознесём молодиц наших в самое поднебесье! – вскрикивал Лекса, всё более распаляясь. Ему казалось, что боль из суставов улетучилась.

Чувствовал, что опять в раж входит, опять понесло его, подхватило и завихрило.

Увидел на земле родственников: братьев с жёнами, сестёр с мужьями, а с ними вместе и Глафира стояла. Всем обрадовался, а больше всех – Глафире.

 

Качели остановились. На них начали усаживаться другие молодицы. Другие молодцы приготовились становиться на края доски. Лекса спрыгнул на землю. Она покачивалась под ним.

Подошёл к родственникам, со всеми подряд расцеловался. Подошел к Глафире и так же расцеловал её. Ему не надо было сомневаться в этом, решаться, он сделал всё так, как сейчас ему нужно было. И удивился тому, что Глафира не клонилась от его объятий и поцелуев. А когда он отстранился, глядя на неё во все глаза, улыбнулась:

– Ну, орёл ты, Александр Михайлович. Ой, орёл. И когда только стал таким?

– А я иль другим был? Или робок был да несмел? Иль запамятовала?

– Как же, запамятуешь с тобой. Рубашку что ж мою не одел?

– Потому и не одел, что она со мной теперь будет. Во всех моих радостях и печалях будет мне тебя напоминать. Не для носки я её определил, для памяти.

 

Они незаметно для себя отделились от многочисленных родственников Лексы, пошли тихонько лугом.

– Как ты, Глафирушка, живёшь-можешь?

– Обыкновенно, Александр Михайлович. Жизнь замужней да детной известная. Что о ней говорить! А ты как? Здоровьем как? Слышала от твоих, что болел ты больно. Молилась о твоём выздоровлении, просила Бога помочь тебе, мыслью рядом с тобой была.

– Было, было, Глафирушка, поболел вдоволь. И ты от меня не отходила. И ты меня денно и нощно оберегала. И сберегла. Благодарствую.

Они не видели, но люди на лугу стали обращать на них внимание. Хитрюга-Аннушка подбежала поближе к ним со стайкой девчат, сделали так, что загородили эту пару от любопытных глаз.

– И как же теперь? – спросила Глафира.

– А так, как ты скажешь.

– Что я могу сказать? Я мужняя жена, у меня дети. В душе у меня ты и ты, с тобой живу, с тобой беседую, с тобой горем и радостью делюсь, а всё же мужняя я. Он отец моих детей. Меня бережёт. И знает, когда с тобой я. И не упрекает. Ни в чём. Душе ведь не прикажешь, она самостоятельная в выборе.

– Самостоятельная. Вот потому я с Богом собираюсь остаться, как ты – с мужем и с детьми.

– Непонятное что-то говоришь.

– Просто всё, Глафирушка, порешил я в монастырь уйти. До конца дней своих.

Охнула Глафира, взглянула на него удивлённо.

– Что так? Молодой, красивый, учёный – тебе плохо ли в миру жить? Ведь если уйдёшь, то уже не свидимся с тобой. А мне любопытно до слёз, как ты, что ты?

Промолчал в ответ Лекса. Дошли они до улицы, и, прежде чем разойтись, уже Глафира прильнула к нему, прошептала:

– Любый ты мой, любый. До последних дней своих буду Бога просить за тебя. И ты меня помни. Я есть. Я твоя всей душой своей. Всё. Иди. Я ныне маму возьму и уеду в Пады. Больше не хочу страдать, видя тебя. Иди, иди с Богом, любый ты мой.

По щекам Глафиры катились слёзы. А глаза во всю глядели на Лексу, будто всего его хотели вобрать в себя.

Вдалеке за лесом протяжно заворчал гром. Приближалась гроза.