Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Люди вернулись из храма к праздничному обеду.

Мамушка и Аннушка заканчивали приготовления праздничного стола, выставляли поднятую из погреба со снега медовуху, которая в тепле шапкой пенилась в графине, чашки с квасом, солёными и свежими, нынешней весны грибами, мясом, солёной, копчёной и свежей речной рыбой, ветчиной с широкими розовыми прослойками, редкими для этой поры молодыми огурчиками, поверх которых лежали перья лука, укроп… Стол был без особых затей, без фарфоровой посуды, без серебряных ножей и вилок, но богат снедью. Было видно, что в этой семье поесть любили плотно, сытно.

Огурчики столь ранние – это гордость отца Михаила. Он выращивал их на подстилке из особого, намывного чернозёма, смешанного с мелко нарубленным сеном и конским навозом. Политая кипятком ещё по морозцам, подстилка скоро начинала «гореть», производя тепло. В это тепло Михаил бросал семена огурцов, накрывал рогожей. Огурцы быстро прорастали. И тогда рогожку на день поднимали на колышках, а на ночь опускали низко над растениями. И на стол шли огурчики на месяц, а то и на все полтора раньше тех, которые были посеяны в открытом грунте.

 

Лекса сидел на диване в горенке, откинувшись на спинку, прикрыв глаза. Он слышал, как мамушка поучает младшую дочь перед уходом её в другую семью:

– Вот скоро и у тебя будет своя семейная жизнь. Ты узнаешь порядки другой семьи. Соединишь наши порядки с теми, в другой семье. Думаю, что кротостью, послушанием, ровностью своего характера ты не будешь в тягость той семье. Ты не смутишь их семейного покоя, не станешь его переделывать на свой лад. Потому старайся всякое дело неспешно обсуждать с мужем, с его родителями. Главное, чтоб пустого мудрования не было с твоей стороны. И станешь тогда благоразумной и осторожной на все случаи семейной жизни.

«Господи, хорошо-то как мамушка говорит, просто-то как. Шелестит, как дождичек весенний благодатный. Слушал бы и слушал мудрость её женскую», – благоговейно думал Лекса, одновременно несказанно любя мать и сестру. И Глафиру… Глафира удивила его своим каким-то новым откровением перед ним. Он это почувствовал по переданной ему через сестру рубашке, по её глубокому, мягкому, явно любящему его взгляду в церкви. Оказывается, она с детьми приехала в Липовицу из Больших Падов, где жила в семье своего мужа. Здесь, в Липовице, у неё заболела мать, и Глафира ухаживала за ней.

 

Много чего связывало Лексу с Глафирой. Они росли чуть ли не по соседству. И с детства так тянулись друг к другу, что их считали малые и старые женихом и невестой. Горячий, срывистый Лекса запросто вступал в распри с ровесниками и старшими. То и дело распри эти заканчивались драками. И если Лекса с кем-то дрался, то Глафира была тут как тут, и чуть ли не плечом в плечо шла с Лексой на противников. Сколько бы ни было их, а она не отступит, Лексу одного не оставит.

Так продолжалось у них до самого взросления. Когда Лексу отправили учиться в Тамбов в духовное училище, то не было дня, не было минутки, чтобы он не помнил о Глафире. Приезжая домой на выходные или на каникулы, первым делом бежал к Глафире. А годам к пятнадцати вдруг узнали они оба, что не пара они, что у Глафиры одна мать бедная-разбедная, отец погиб на войне с французами, куда он был отправлен по решению схода. А Гренковы богатые. Они никогда не породнятся с бедной вдовой. Дед Лексе так и сказал:

– Выбрасывай всякую дурь из головы. Ты приведёшь в наш дом достойную пару.

Сказал и отрезал.

Лекса и Глафира продолжали дружить, но со стороны Глафиры чувствовалась отстранённость, холодок. Она не говорила прямо Лексе, что не пара они, но часто глубоко задумывалась, привлекала его голову к себе, ворошила его смоляные кудри и отталкивала, будто прощалась с ним. Уже тогда Лекса юношеским чутьем угадывал в ней характер сильный, своенравный. Она будто подчёркивала постоянно: нет – значит, нет.

 

После духовного училища Лекса поступил в духовный семинарий. Завёлся круг друзей. И он всё реже и реже стал приезжать в Липовицу. А в один из приездов узнал, что Глафиру просватали за парня из Падов. У парня этого семья была не из бедных, две мельницы водяные держали на Большой Липовице.

Сдавило сердце болью у Лексы, долго ходил, норовя встретиться с глазу на глаз с Глафирой, знал, чувствовал, что видит она его, наблюдает за ним исподтишка, но встретиться так и не вышла.

Глафира была уже замужем, у неё родился первенец, сынок, которого она назвала Александром, а сокращённо его все звали так же, Лексой.

Вскоре Лекса заболел. Заболел так, что не думал в живых остаться. И казалось ему, что не будь возле него Глафиры – он не выжил бы. Ему грезилось, как она входила, как садилась на край кровати, как клала руку на больное место, как поглаживала, отчего боль отступала. Она была всё та же, защишающая его от беды. Такая же, как в детстве. Только более тихая и более настойчивая. Такая, перед которой даже боль его не устаивала, отступала.

 

Лекса знал, что Глафира придёт на игрища, приведёт детей посмотреть на людей и себя показать. Он представил, как явится перед людьми и перед Глафирой в зелёной троицкой рубашке, сшитой её руками… и – ему вдруг не захотелось одевать эту рубашку. Не надо, ни к чему делать эти тайные знаки. Нет – значит, нет.

Помолившись перед образами, прочитав молитвы, сели за стол. Михаил разливал по глиняным кружкам медовуху. Отец Фёдор положил перед собой на деревянный кружок зелень, порезал огурец, задел из общей чашки соленых груздочков, перекрестился, пошептал молитву и принялся за трапезу. За ним и другие сделали то же самое. Перед каждым стояли глиняные кружки с медовухой, ржаным и ягодным квасом, круглые дощечки для рыбы, мяса и прочей снеди.

Михаил выразил неудовольствие тем, что к столу не пришли сыновья с жёнами, с детьми

– Будто чураются нас. Не по-людски получается. Ребят жёны увели к своим родителям, девок мужья к своим увели, а мы будто не родня им вовсе. Думал, что все соберёмся, а оказалось…

– Будя тебе, Миша, придут и к нам ещё. Мало ли что. Он ведь не один, праздник-то в году. Не на что нам обижаться, – останавливала, как могла, мужа мамушка.

 

Лекса порезал огурец, посыпал кружочки солью, положил пару кусков свежей рыбы. Он не притронулся ни к медовухе, ни к квасу.

– Ныне не пост, – сказал отец Фёдор, взглянув на пищу внука. – С этого сыт не будешь. Ешь хорошенько, силы набирайся.

– Благодарствую, – ответил Лекса. – Что можно, то ем. Мамушка, мне киселю овсяненького. Не осталось там от утра?

– Как же, как же, вон чугунок в печке томится. Это я сразу тебе подам. Кушай на здоровье.

Поев рыбы, огурца, Лекса запивал всё теплым овсяным киселём.

– Ты, внучек, всё смурной какой-то ходишь, радости в тебе молодой нет. Замечаю я, что думки у тебя тревожные какие-то идут в голове. Ты уж откройся нам, какое будущее себе готовишь? – заговорил отец Фёдор. – Я так планы строил, что вот года мои подошли немалые, пора мне с прихода уходить, тяжеловато делается. А кому я приход передам? Тебя, Лекса, мы готовили к этому, а ты вон учительствовать взялся. И что же, на мне и оборвётся наша вековая служба в храме? Ведь почитай двести лет род наш на этой земле живёт, и из поколения в поколение из нашего гренковского рода кто-то обязательно был священником. Сначала в Кузьминой Гати. С Дона нас сюда перекинули, казаков донских на несение сторожевой службы. Много семей перекинули. И священника своего привезли казаки. Гренкова Максима, как известно по бумагам епархиальным. С тех пор не прерывался род Гренковых в служении Господу Богу. Вот и на тебя теперь взираем все мы – прибивайся к одному месту, сменяй меня. Или у тебя свои мысли есть о будущем твоём?

Вопрос был поставлен прямо и твёрдо. Лекса был готов к этому вопросу. И сказал так:

– Благодарю вас, дедушка, за заботу обо мне. Но есть у меня иное состояние души. Там, на смертном одре, когда уже не надеялся на то, что выживу, дал я обет Богу – останусь жив, так жизнь свою положу на служение и благодарение Господа. С тем и выздоровел. А выздоровел и как бы забыл о своём обете. Как бы не я его давал. Жизнь стала затягивать своими прелестями, весельем да бесшабашностью. А как болезнь моя напомнит о себе, как прижмёт меня, так я и начну каяться – грех принял на душу, обет не исполнил. И пошёл я к Илариону. Знаете вы много об этом старце. Поисповедался перед ним, всё, как есть, без малейшей утайки изложил ему – и о детстве своём взбалмошном, и о молодости своей порой отъявленно бесшабашной, и о болезни своей нелёгкой, которая и по сию пору не выходит из меня – обо всём, не таясь поведал ему. И совета его просил всемилостивого. И дал мне Иларион совет. Сказал кротко так, ясно:

– Иди в Оптину – и будешь опытен. Нужен ты там.

И мне сделалось легко на душе. И перевесило решение пойти в Оптину все мои сомнения. Так что не обессудьте меня, родные вы мои, намерен я решение своё осуществить.

 

Задумались все за столом. Склонили головы. На тяжкую долю обрекает себя Лекса. Не каждому дано нести постриг. В преклонные годы ещё куда ни шло, от мира человек устаёт, потому и уединяется. А что ожидает совсем молодого человека в монастырской уединённой жизни? Не просто и не легко исполнить устав монашества. Воля нужна огромная.

– Богу служим мы все, – рассудительно сказал отец Фёдор. – В храме или не то же самое мы делаем? Но нам и мирская жизнь не возбраняется. Ты не познаешь радость отцовства, радость от близости с женщиной, радость от доброго урожая, радость от общения с людьми здесь, в миру. Так стоит ли самовольно обрекать себя на лишение всех радостей? А если мы все пошли бы по выбранному тобой пути, то что сталось бы с народом?

И не ответил Лекса на вопросы деда. Сказать ему пока было нечего. Он не знал ещё, что ожидает его и справится ли он с окончательным уходом из мира.

 

Отец Фёдор помолчал. И продолжил:

– Силы ещё у меня есть, я мог бы доехать до Оптиной и попросить, чтобы тебя отвергли там, не взяли. Да вот и по-другому думаю: на Руси не одна Оптина, на Руси более тысячи обителей монашеских, монастырей, а потому невозможно удержать того, кто задумал уйти туда. Велика земля наша, пристанищ много, и в какой из них ты окажешься – неведомо нам будет. Решай сам за себя.

Лекса внимательно всматривался в лица близких. И верно, отец Фёдор стар уже, вон как подрагивает его седая голова, вон как трясутся руки. И отец Михаил угрюмее обычного стал, опустил глаза, ни на кого не взглядывает, и у мамушки мелко-мелко дрожат губы, она вот-вот прольёт слезу. А сестра Аннушка и вовсе не сдержалась, встала со скамейки, обняла Лексу за шею, упала лицом на грудь и заплакала, запричитала:

– Братец ты мой любезненький! Да чем же мы тебе не любы так? Да зачем же ты хочешь оставить нас?

Вслед за Аннушкой не сдержалась, заплакала мамушка. И все встали из-за стола, разошлись кто куда.