Шалица

 

 

 

– Всё, – сказали Тамаре в исполкоме. – Завтра будьте готовы. И не вздумайте увёртываться, вам же хуже будет.

– Куда уж хуже, – вздохнула Тамара, не поднимая головы, – а может...

– Никаких может! Если вам ваши дети – игрушки, то обществу они небезразличны и далеко не игрушки. И вы знаете прекрасно об этом. Вам шли на уступки, верили, старались помочь. Но вы... Вы даже в эту последнюю неделю не удосужились побыть вместе с детьми. Вы устроили отвратительную пьянку. Сколько можно терпеть? Да и что теперь говорить, когда есть решение, которого мы отменить не вправе.

– А у вас дети есть? – спросила Тамара, так и не подняв головы.

– Есть! – резко ответила зампредседателя. – И не советую давить на это. Есть дети! И они при мне! Я их не бросила, как это делаете вы!

– Счастливая, – вздохнула Тамара. – Дай вам бог всем... Пойду я.

Вышла из кабинета, долго шла по коридору. Остановилась. Привалилась спиной к стене. И чувствовала себя так, будто по ней проехали тяжеленным катком, которым укатывают асфальт на дорогах. Каток этот все косточки её измял, раскатал в блин, притёр к земле. Даже боли не было в теле, только в голове ещё где-то в отдалении тупо побаливало. И от этого поташнивало. Похмелье, что ли, ещё не вышло или есть хотелось, так как забыла уже, когда ела что-либо горячее.

Где-то резко хлопнула дверь, Тамара вздрогнула, подняла глаза. И испугалась. Чуть ли не вплотную к ней стояла и прямо глядела на неё знакомая женщина. Нет, это же она сама! Это всего лишь её отражение в высоком зеркале, укрепленном на стене напротив.

Всегда, когда Тамара глядела на себя в зеркало, ей вдруг хотелось говорить с собой. И она говорила, обращаясь к себе, как к какой близкой знакомой: «Какая же ты стала, Тамарка! Погляди на себя! Завалыш! Чулки обвисли. Пальто без двух пуговичек, с плеча съезжает. И платок этот дурацкий. Где ты его взяла? Сама не помнишь? То-то же, Тамарка. Шалица, как есть шалица. А хочешь ещё, чтобы у тебя детей не отбирали, Тамарка. А Славка тебя увидел бы сейчас? Что было бы? А? Молчишь? Ну и молчи. Ну и не вякай больше нигде. Всё, сказали тебе ясно, отвякалась. И саму, наверное, года на два в лечебку загонят. Поняла? Так оно и будет. Не все же люди, как ты, есть и трезвые. Они упекут, да, упекут тебя. Сначала детей твоих, а потом и тебя. Нечего им любоваться на твою синюшную морду. Противно...»

И Тамара верила себе: противно глядеть на неё посторонним людям. Когда-то сама с содроганием, с презрением глядела на таких женщин.

Нет, неприятно видеть себя во весь рост и чувствовать при этом, кто ты стала, кто ты есть. Тем более, потому, что не так уж давно любила постоять перед зеркалом, глядела на себя со всех сторон и не могла наглядеться, радовалась и не могла нарадоваться. Одним словом, очень любила себя.

 

Вышла на улицу. Что ж, теперь домой. Ишь как вдоль улицы подувает. Январский. Встречный. Постоять с полчасика и душа вон.

Сразу же стали стыть руки. Засунула ладони в широкие рукава. Согнулась. Шла на ветер, поворачиваясь к нему то одним, то другим боком. Стужа до боли перехватывала под ключицами дыхание.

Сегодня ещё нет того, что будет завтра. Сегодня она ещё мать. А завтра останется одна, один на один с собой и со своей бедой. Ей пока не кивают вслед: вон, видели, лишёнка пошла! А завтра будут кивать. Завтра и знакомые при встрече будут ещё здороваться, но в глазах осуждение у каждого: доигралась, растеряла детей, шалица...

Тамара представляла себя, видела как бы со стороны. Идёт в мятой одежде, согнулась, часто перебирает суховатыми ногами, а скорее не получается. Ну, побирушка и побирушка. Видела и не жалела себя, как будто совсем не о себе думала; так тебе и надо, сдыхать тебе где-нибудь в канаве. А слёзы сами собой медленно скатывались на щёки и тут же настывали одна на другую. Их надо было смахнуть, отодрать от щек, но не хотелось тревожить угревшиеся руки.

Дошла до своего семейного общежития. По лестнице гулял сквозняк ещё злее, чем на улице, на просторе. Будто свирепел от тесноты. Все стёкла от первого до последнего этажа на лестничных пролётах выбиты. Били кому не лень: и дети, и взрослые под пьяную руку. С осени вставят всё до стёклышка, а к середине зимы опять всё насквозь и начисто. А за дверями в комнатах тепло. Обязательно тепло. Иначе жить нельзя. Не у всех, правда, тепло. Там тепло – тут сквозняк. И так всю жизнь: где-то кому-то тепло и уютно, а где-то кому-то холодно и тоскливо.

 

Вошла в комнату. Не раздеваясь, села на стул. Обхватила голову руками. Превозмогала крупную дрожь, пыталась согреться. Сидела долго и бездумно. В голове пустота. Вспомнила о ребятах: где они? Почему так тихо? Подняла глаза, а ребятишки ее – Юрка и Славка – сидят на подоконнике под шторкой. Спрятались от матери. Сидят, не шелохнувшись, не проронив звука.

Спросила:

– Вы чего притихли?

– Мы... ничего... – шелестящим шёпотом ответил Юрка, старший.

«Думают, я пьяная, – сжалось сердце, – глупые, я хуже, чем пьяная, я вас потеряла. Завтра... Увезут вас...»

– Идите ко мне, – позвала.

Но Юрка и Славка подоконника не оставили. Это их давно обжитое место. Тут им легко схорониться, не попасться под ногу или под руку взрослым. Встала сама, подошла к детям, обняла одного и другого прижала к себе. Судорожно вздохнула:

– Мальчики вы мои!

Ребята раз-другой испытующе-привычно дёрнули носами и оба поняли: мать трезвая. Сразу же закопались в её одежде, стараясь проникнуть под полы пальто, туда, где тепло. Блуждающие их ручонки замерли под подмышками.

– Холодно? – спросила Тамара одними губами.

– Холодно, – так же тихо ответили ей дети.

Дотронулась рукой до батареи: еле живая. Нет, эта не нагреет.

Какой день на улице – морозяка с ветром, а трубы в комнатах чуть теплятся. Не топят. Экономят. На чём? На ком? Вот на этих покрывшихся гусиной кожей детях? Хотела ругнуться покрепче, но вовремя остановила себя. Ребята обычно пугаются её крепких словечек. Да и ругайся она – не ругайся, а теплее от этого не станет. И тот, кто даёт тепло, – не услышит её. Стены толстые. Далеко...

Ребятишки прилипли к её бокам, заёрзали, уткнулись носами в платье. И Тамара через платье ощущала на своём теле их мелкое, робкое и чуть тёплое дыхание.

«Как же я им скажу? Что скажу?.. Обмануть? Сказать: покатаетесь и домой вернётесь. А я как? Всё! Всему конец? И не отдать нельзя, силой возьмут, еще хуже для них будет. Не устою ведь, не справлюсь. А что если...» Страшно сознаться себе, о чём подумала. Уснуть всем троим на одной койке и не проснуться утром. Найдут, похоронят. И сразу же окончатся все мытарства. Сразу станет легко и тепло. Всем троим.

Тамара стиснула зубы, застонала. Юрка сразу же насторожился:

– Мам, ты заболела? Давай ляжем на кровать, мам. Мы тебя будем греть.

– Будем греть, – эхом вслед за братом отозвался Славка.

– Нет, нет! – отдёрнулась от детей Тамара. Показалось, что они услышали тайные мысли её и сразу же чисто по-детски согласились.

– Нет, нет! – Тамара заходила по комнате.