Костёр на снегу

 

 

 

Валентина тем же вечером покинула Борки. Квартировала она у Анны Фёдоровны, матери тракториста Ивана Ярцева. Вернувшись от Николая заплаканная, с припухшими глазами от слёз, она упала лицом в подушку, чем очень напугала сердобольную Анну Фёдоровну, и долго выплакивала в подушку всю свою боль. Анна Фёдоровна кругами ходила возле Валентины, сама вдоволь наплакалась, правда, особо не выпытывая у Валентины причину её слёз, но сердцем своим женским догадываясь о многом. Валентина, оторвавшись от подушки, припала жарким и влажным лицом к ладоням своей хозяйки и умоляюще запросила, чтобы она пошла к Ивану и чтобы он отвёз Валентину на станцию тут же. Анна Фёдоровна попыталась было отговорить Валентину подождать до утра, но не отговорила, оделась молча, накинула тёмный полушалок и пошла к сыну. А час спустя мощный гусеничный тягач с рёвом ушёл в сторону станции.

 

Валерка же, покружив с дружками ещё денек-другой по Боркам, как незаметно появился, так незамеченным и скрылся с глаз долой. Куда – на это ответить никто не мог, кроме, может, его матери. Но мать помалкивала, напуганная нежданным хмельным визитом сына.

Обо всём этом постепенно Николаю поведала мать, пользующаяся слухами через магазин, где по утрам встречалась с товарками.

Неизвестность – где Валентина и что с ней? – не оставляла совесть Николая в покое. Расспрашивать же у той же Анны Фёдоровны, или у сына её, у Ивана, или у заведующей клубом Ирины Александровны, которая обязательно знала за всеми всё, тем более за Валентиной, так как библиотека располагалась в клубе и потому работать им приходилось бок о бок, Николай не отважился. Он опасался натолкнуться на незаслуженные упрёки близких Валентине людей. Вроде бы и не чувствовал за собой вины, если подумать, а вроде бы и чувствовал, если подумать ещё раз и хорошенько. Почему, например, он, зная о бывшей связи Валентины с Валеркой от своей матери, ни разу не помог Валентине самой рассказать об этом? Легко ли ей было пойти на такую откровенность? Конечно же, нелегко говорить о себе. А поэтому, если уж ты находишься рядом с небезынтересным, близким тебе человеком, так и помоги этому человеку, вызови его на откровенность. После же обоим будет легче, ясней, кто есть кто, определённей, как быть дальше. А так – что же? Любишь человека, а остальное, всё, через что прошёл этот человек, тебя вроде бы и не касается. Нет, касается, да ещё как, если ты намерен долгие и долгие годы быть вместе с этим человеком, быть самым верным другом его. А не откроетесь друг другу вовремя, упустите такую возможность, и пойдут кривотолки, и начнутся бесконечные, как ржа, разъедающая железо, упрёки. Не этого ли побоялась Валентина, не испугало ли её невнимание Николая, лёгкость, с которой он хотел начать совместную жизнь?

Так ли всё это, надуманно ли им, но Николаю захотелось непременно видеть Валентину, непременно выяснить для себя всё начистоту, а иначе, понял, жизнь ему не в жизнь будет. Да и время подошло осмыслить всё без горячки, спокойно рассудить, что к чему. То первое стихийное чувство скандальной злости, которая тискала обжигающе сердце, не нашло себе выхода, и оно отпустило потихоньку, отступило.

А землю наконец-то сковал утренник, продержал скованной весь день, и за полночь начала ложиться настоящая зима. Николай следил за приходом зимы из окна. На его глазах в считанные минуты мир обновился, будто сменив настроение: из мрачно-тяжёлого оно превратилось в светло-лёгкое. Идущего снега не было видно и слышно, редок он ещё и несмел, но земля, крыши домов и сараев забелели, будто их медленно извлекали из непроглядного омута осенней ночи. Только деревья никак не могли принять на себя белизну: снег скатывался с их голых и круглых ветвей.

И Николай засобирался в дорогу. Ему сей же час сделалось необходимо выйти в чистое безмолвное поле, глубоко вдохнуть в себя подмороженный первозимний дух и, облегчённому этим духом, отмахать двенадцать километров до станции, войти в вагон, сесть в удобное кресло, откинуть голову на спинку, легко задремать под торопливый перестук колёс. И ехать так и ехать на поиски Валентины.

– Мам, слышишь, зима ложится. Пойду я, однако, – окликнул он мать.

– Слышу, сынок, ложится. Куда ж ты теперь? – ответила мать совсем не сонным голосом.

 

– Не могу больше, пойду её искать, Валентину.

Мать помолчала минуту-другую.

– Отговорить бы тебя надо, да не буду. Делай, как знаешь, как сердце велит. Дай бог тебе святого часу, сынок. А про меня помни, если приведётся слово верное давать, помни, что одна я у тебя и ты у меня один. Случись чего, мне без тебя плохо будет, плохо.

– О чём ты, мам?

– Да всё о том же, о жизни, сынок. Найдёшь её, к примеру, сладится у вас, а она и потребует от тебя, чтобы ты с ней в городе остался. Может быть такое?

– Вполне.

– Вот о том я и говорю. Ну да ладно, что было – видели, что будет – увидим. Дай-ка я тебя по волосам поглажу. Ну, а теперь иди, иди с богом.

Николай вышел наружу, остановился напротив дома. Ему вдруг расхотелось уходить от матери, оставлять её одну в пустынном доме. Но, пересилив себя, собрался с духом, мысленно проследил весь путь от посёлка до станции и не большаком, где в глубоких колеях стояла вода под тонким слоем льда, а проулком вышел на луговину и вдоль речки зашагал к станции.

 

Рабочий поезд до областного центра стоял под посадкой. В почти пустом полуосвещённом вагоне Николай занял удобное местечко у окна и бездумно наблюдал за раннеутренней станционной жизнью.

Предпринятое Николаем почему-то вселило в него надежду на добрый исход. Потому и все эти люди – и спешашие к вагонам, и сонно занимающиеся своим делом – казались добрыми, будто бы заинтересованными как-то в ожидаемом Николаем исходе. Главное, скоро поезд повезёт Николая к ней, к Валентине. И он, Николай, найдёт Валентину, вновь увидит её пристальные, кажется, понимающие насквозь тебя глаза. Увидит её строгий стан. А может быть, вновь удастся ощутить её осторожные руки с чуткими подрагивающими пальцами, почувствовать её лёгкое прикосновение и тепло её короткого дыхания, почувствовать стыдливость и пугливость губ...

Николай не услышал, когда отправился в путь поезд. В вагоне было дремотно, сделалось совсем тепло. Редкие пассажиры уютно устроились в высоких креслах и спали, а если не спали, то обдумывали каждый своё с прикрытыми глазами, по известной привычке они не заводили разговоры в столь ранние предутренние часы. Вспугнул Николая делано-удивлённый знакомый женский голос:

– Ты, Коль?! А я по всем вагонам прошла – ни одного своего!

На соседнее сиденье бесцеремонно плюхнулась Ирина Александровна, заведующая их, Борковским, клубом.

– В область? Зачем, если это не секрет?

Застигнутый врасплох, Николай молчал. Не получившая ответа Ирина Александровна и не подумала подождать его, затараторила дальше:

– Понимаешь, чуть на поезд не опоздала! На станцию приехала на ночь, ночевала у подружки... Да какое там ночевала! Такие гуси подкатились, всю ночь прокружились, прощипались!

Она рассказывала так, будто в вагоне их было всего двое. Николай же чувствовал себя неловко перед сонными пассажирами из-за хриповатого громкого голоса Ирины Александровны.

– Потише, ты! Убавь на ползубечка! – толкнул Николай соседку в бок.

– Да пошли они все! Голова вот болит, и курить, как из ружья, хочется. У тебя есть что?

– Шофёрские...

– Фу, гадость! – Помолчала, потрясла головой. – Ладно, давай твоих шофёрских, всё, может быть, охотку сшибу.

– Пошли в тамбур, – предложил Николай.

– Вот ещё!

– Пошли, пошли, тебе говорят!

Проходя по вагону, Ирина Александровна ворчала.

– Тут, в этой сонной бригаде, порядочной сигаретой не разживёшься. Черти сиволапые.

Ирина Александровна, женщина наимоднейшая по их местности, молодая ещё, но уже с биографией. В свои двадцать семь лет успела сменить трёх мужей, двое из них были свои, местные, ребята работящие, а третий – ярый уголовник, и уйти от мужей живой и невредимой, что довольно-таки трудно при её характере и образе жизни. Правда, уходила не она от них, а они от неё.

Ирина Александровна не унывала, активно искала четвёртого мужа, уверенная в том, что количество обязательно переходит в качество, что качественный муж ей по всем приметам гарантирован. Такой уж она была неуёмной женщиной в посёлке, кроме того, все любовные связи держала в руках, являясь их определённым узлом. Сводила и разводила она мастерски, по заказу и без него.

В тамбуре было грохотно, темно и зябко. Раскурив сигарету, Ирина Александровна без обиняков, будто продолжая прерванный разговор, спросила:

– Тоскуешь по ней? Напрасно, парень. Она не та, за кого ты её принял. Не пойму, зачем надо ей было тебе лапшу на уши вешать?

– Ты кури вон, кури! Без тебя разберёмся! – одёрнул попутчицу Николай. – Слишком много позволяешь себе!

Ирина Александровна помолчала минуту, вздохнула:

– А ты парень отзывчивый, из тебя со временем толк выйдет. До Валерки же пока недотянешь. Не-е-ет, парень. Тот – класс! А она-то... Чистенькой выскользнуть хотела, тобой загородиться. В рай въехать. Тоже мне. Ты не псих пока, тебе можно правду сказать.

– Держи-ка ты её при себе! И вообще, чтобы я больше не слышал от тебя о ней ни слова! Ясно?

– Коль! Коль! – испугалась голосом Ирина Александровна, когда Николай взялся за ручку вагонной двери. – Ты что, Коль?

– Заколькала! Вали отсюда, пока цела!

Ирина Александровна мышкой юркнула в вагон, а Николай, оставшись один в тамбуре, упёрся лбом в стекло двери и впервые скупо, по-мужски заплакал. «Твари вы, твари! Ну, всё-всё испоганили! Верить-то вам как после этого! Бражка чёртова! И она! Эх-х-х...» Он задыхался от злобы и бессилия, мстительно-страстно желая видеть картину, где Валентина тешится со своими дружками милыми. Но Валентина почему-то не вписывалась никак, не соединялась с пьяной развратной компанией, ведомой Ириной Александровной. Но пусть, пусть она будет среди них, раз сама нашла их! Всех он видел явно, а Валентину – нет. Она, милая, добрая, какой запомнилась ему, стояла какая-то непристалая в стороне от компании, стояла на отшибе, не подходя близко, как воображение Николая ни подталкивало её. Она вроде бы по-нечаянности наткнулась на этих людей, и теперь стояла в растерянности, не желая находиться поблизости и не зная, как уйти. И её нерешительность, вымышленная воображением Николая, смягчала его сердце: «Нет, всё-таки она совсем другая. Другая! Ну и сказала бы! Призналась бы! Сумел бы всё простить, всё стерпеть! Ни одного из них вблизь бы к ней не подпустил! Как же ты им поддалась? Как? Они же тебя, как птенчика, в лапы свои забрали».