Луна высоко

 

 

В этом мире истинны только те мысли, которые приходят в голову утопающему, пытающемуся спастись. Всё остальное – риторика, поза и, в сущности, фарс.

Хосе Ортега-и-Гассет.

 

 

 

 

Саша надеется, что у него не хватит ума добраться до ружья. Он может забыть о его существовании, как забыл о существовании очень многих вещей.

В такое время почти никого нет дома. Все ушли на реку, кроме одной полудохлой старушонки из некрашеного дома. Неоткуда позвонить в милицию. Даже если бы у нее был сотовый телефон, позвонить было бы невозможно: связь тут налажена из рук вон плохо.

Она оглядывается. Нет, он не бежит за ней. Если он пришел в себя, он что-то задумал. Невозможно представить себе, что он выкинет в следующую секунду.

Указатель: «К**». Господи, какая высокая насыпь. В стене из глины и каменистой земли виднеется подобие ступенек, спускаться по которым так же легко, как взбираться на Эверест. Внизу течет пародия на ручей. Саше стоит некоторых усилий не поскользнуться и не свалиться в грязь. Около ближайшего дома мелькает чья-то фигура, на цепи надрывается цербер – очаровательная помесь ротвейлера и немецкой овчарки. Саша стучит, в ответ на что дверь не открывают. Со стороны огорода появляется бывшая продавщица Ольга Петровна, стриженная под новобранца грузная тетка в цветастом сарафане.

– Тебе кого? – вежливо осведомляется она.

– Мне нужно позвонить в милицию, – твердо отвечает Саша. Ее джинсы внизу заляпаны глиной, рукав футболки порван так, что видны черные синяки на предплечье. Тетка подозрительно смотрит на нее.

– Да что случилось-то? – с нетерпением восклицает она.

– Мой отец сошел с ума, и…

– Что-о?! Да ты больная, что ль?!!

– Мой отец…

– Это Виктор-то Иваныч? Это про него ты такие вещи говоришь?! Не пьет, работает, не то что мой полудурок! Его все знают, все уважают, чего ты плетешь-то, девка? Если стукнул – за дело: сама-то позатем летом всё на велосипеде гоняла, и сиськи навывале! И дочь моя говорила: в седьмом-то классе записали вас в кружок шитья, так ты там выкройку толком сделать не могла, в кружке по шитью-то! Тьфу! Курила да огород мало копала, вот и выпихнули тебя из дома!

– Мне нужно…

– Ремня тебе хорошего нужно, – кричит Ольга Петровна, – поуезжали все в Москву-то, а толку-то от вас, и слушать ничего не хочу, я твоего отца знаю!

Тетка начинает выталкивать Сашу за калитку. Саша может двинуть ей локтем в солнечное сплетение, и та свалится ей под ноги, как мешок с мукой, но тогда милиция точно заберет ее вместо отца. Она цедит сквозь зубы ругательство и захлопывает калитку.

Бежать бессмысленно: километре на четвертом она выбьется из сил, здесь плохая дорога, и это не ее вид спорта. Она быстро идет по низине. Вон в той черной хазе с покосившейся крышей живет алкаш без телефона, зато с белой горячкой. Здесь – замок на двери. Иди быстрее, иди дальше. Окна заколочены. Тоже окна заколочены. Полусгоревший сруб. Заколочены окна и двери. Всё, больше ничего нет в этой деревушке.

Метрах в пятистах отсюда – деревянная лестница с покосившимися перилами и раздолбанными ступенями, кое-как вделанными в насыпь. Саша не удивится, если, взобравшись наверх, увидит его стоящим на обочине. У него свои окольные темные пути.

 

Там никого нет.

 

Там вообще никого нет. Полуразрушенные поселения обрываются, как матерная фраза на полуслове при виде мента. Потому что подобные населенные пункты если и сравнивать с фразой, то – исключительно матерной. Насыпь становится всё ниже.

К поселку, где живет мент, ведет путаная дорога через лес. Ее плохо асфальтированное начало виднеется вдали. С другой стороны – долгая дорога на реку, оттуда, покачиваясь, появляется лезгин с банкой пива в жирной руке.

– Э! Дэвушка! – оживляется он.

Сука, бля, только не хватало. Тебя, свиньи.

Благодаря этому скоту из автолавки все местные молодые женщины узнали, что такое махачкалинское хамство. До поворота в лес еще идти. Впрочем, не идти. Ебашить и херачить. Других слов при виде этой тропинки в голове не возникает.

– Дэвушка! – зовет пьяный лезгин. Он уже мало что соображает. – Падайды! Палтынник дам!

Она уходит всё дальше вперед. Все эти русские «биляд» еще жалуются, что с ними происходят разные неприятные вещи. Если «биляд» выходит на улицу без присмотра, она должна быть готова к тому, что с ней произойдет неприятная история. У них в Махачкале девицы тоже совсем обнаглели: разгуливают в мини-юбках, как последние русские. Как это она не боится его? Внимания не обращает. Наверно, все-таки боится, если так быстро идет. За кого она его принимает? Он – приличный человек, у него дома жена и трое детей. Он всегда со всеми «биляд» расплачивался, одной, правда, чуть башку не раскроил: не захотела с ним поехать на шашлыки, паскуда.

Саша оглядывается и понимает, что он не сможет нагнать ее при всем желании. У него не та выносливость. Да и откуда выносливость у этой жирной туши? Сейчас окончательно отстанет и свалится под куст.

– Дэвушка! – из последних сил орет хач. – В рот возьмешь – стольнык дам!

Плюнуть бы ему в рожу. Взять бы его за яйца (только в перчатках) и подвесить на суку. Да нет, сук не выдержит, треснет.

 

Видимо, это неадекватная реакция, проявление озлобленности и агрессии. Видимо, она должна радоваться подобным знакам внимания.

 

Хач сидит под кустом коринки и отдувается. Носятся, как лошади, поганые русские «биляд». По башке бы ей железной банкой.

Саша сворачивает в лес. Над ее головой – обрывки серых облаков сквозь темную решетку ветвей. По левую сторону – болото, которое принято называть черным. С большой буквы. Она чувствует поразительную легкость. Кажется: даже если она оставит тропинку, то преодолеет все, пойдет сквозь деревья, не ощущая их стволов, как будто они из воздуха, и тела змей под ее ногами превратятся в твердый асфальт.

Асфальт давно уже оборвался. Дальше следует узкая песчаная дорожка, сплошь усыпанная осколками стекла. Здесь тоже пьют.

Это обычный реактивный психоз, говорит она себе. Только бы потом выйти из этого состояния по-человечески, без слез и скандалов. У нее должно получиться. А вы покажите мне человека, у которого не будет на ее месте шока – кроме профессиональных военных, специализирующихся на «горячих точках», и акушерок, ежедневно видящих разодранные внутренности. Наверное, прошел час. Или полтора. Осталось всего шесть с половиной километров.

 

Бывший зоотехник, хронический алкоголик с сорокалетними стажем, пьющий на кухне разведенный ацетон ввиду крайнего обнищания, слышит стук в дверь. Громко матерясь, он бредет к двери и отодвигает щеколду.

Нельзя говорить: можно воспользоваться вашим телефоном? Не поймут и переспросят: чё-ё?.. Надо говорить: можно от вас позвонить? Господи, она еще думает о вежливости по отношению к этому быдлу. Она понятия не имеет, где живет новый участковый. Откуда ей знать? Не ходить же по всему району, интересуясь, кто где живет и кто куда недавно переехал. Подобный интерес местные понимают через жопу: ты, значит, подослан «иконниками», специализирующимися на краже священных предметов. Подосланный под невинным предлогом заходит во все дома и отмечает, где есть иконы и какой примерно стоимости. Минут пять Саша выслушивает обвинения в воровской деятельности, которые, по всем правилам мужской логики, перемежаются с предложениями налить ей ацетона. Гражданин с сорокалетним стажем хватает ее за полуоторванный рукав и отрывает окончательно. Саша обзывает его уродом и резко закрывает дверь, оттесняя его обратно в сени. В сенях слышен шум падающего тела. Из соседнего огорода выползает бабка в платке: ей дико любопытно, что происходит вокруг. Участковый на самом краю живет, говорит она. У него выходной.

Участковый с края света. Выходной каждый день. Праздник, который всегда с тобой. Просто праздник – иметь такого участкового.

В непосредственной близости от него находятся горшок с традесканцией, газета с кроссвордом, сосед с кружкой и бутылка вина «Заговор монахов». Участковый получил-таки, хотя и с опозданием, зарплату и в этот день решил на работу не возвращаться.

– Автор «Истории государства Российского», – читает он, водя пальцем по газетным строкам. – Что за белиберда?

– А сколько букв? – спрашивает приятель.

– Дак восемь. А я хрен знаю, я хрен ложил в эту историю. В школе всегда было «два», пока мать училке в рожу не заехала. Надь, открой дверь!

Жена выходит из кухни. Ей, как и мужу, лет под тридцать. Ее полные руки до локтей испачканы мукой.

– То подай, да это подай, – брюзжит она, – то открой, да это закрой. Лучше рот свой закрой, детям на улице матюжину твою слышно.

Во дворе злобно лает ментовская овчарища.

 

Отец нарезает круги по прямоугольнику земли между грядой свеклы и верандой.

 

Что ты сделал за сегодняшний день?

 

Духовое ружье висит под старой шубой. Ей на том свете уже не понадобится шуба, зато ему на этом свете еще понадобится ружье.

Все ее лица не могут вот так стать серыми и застывшими. Кто-то будет продолжать движение все то время, пока он их не видит. Они не сразу застывают на месте, их сначала надо поймать. Придут ли они на выстрелы?

Он пытается вспомнить, где коробка с патронами, и холостые ли патроны, но забыл даже, куда дел коробку с лекарством от простатита.

 

Мозг утрачивает способность передавать информацию из кратковременной памяти в долговременную.

 

Ничего. Успеть вспомнить. Так назывался голливудский боевик, который он смотрел по телевизору. Он создал мир, в котором повышают голос, и этот мир не сможет без него. Но где он? Отец озирается. Остатки мира забились в щели, под обои, как осенью – шмели, и тихо жужжат. Вокруг обои. А он думал, что стены. Где моя стена?

Он почему-то возвращается на улицу. Бок болит: должно быть, кости действительно сломаны. Задирает голову. По волнам шифера плывут золотистые точки и меняются местами.

 

– Не может быть, – упрямо трясет головой участковый. – Виктор Иваныч не пил никогда. Школу отремонтировал.

– Потому и не пил, что подсознательно понимал: у него крыша сразу слетит, и он натворит чего-нибудь.

– Да ты сама никак свихнулась! Может, тебе «дурку» вызвать? Так у нас нету этого… психиатра, только невропатолог, по психам – он в Угличе. Щас я в Углич, блин, поеду, брошу всё, блин!

Выступающая в роли «всего» бутылка вина «Заговор монахов» возвышается над столом, как миниатюрная башня.

– Я щас ему позвоню, свет-то дали, телефоны заработали. Спрошу: чего ваша дочь сочиняет?

– Звоните, – жестко и обреченно говорит Саша. – Услышите, что он скажет.

Мент и его приятель переглядываются. Мент крутит диск советского телефона. Трубку никто не берет.

– Виктор Иваныч – уважаемый человек, – поддакивает приятель. – В совет депутатов хотели его. Семью в кулаке держал, так и надо.

– Слушай, ты, – мент берет Сашу за плечи и смотрит ей в глаза, – ну, стукнул тебя батя, так вас и надо воспитывать. В армии еще не то бывает. Давай ты, это самое, домой, и все нормально. А то я тебя саму, это, не на пятнадцать, а, из уважения к отцу, на трое суток, поняла? В Москве-то вы все от этих терактов чокнутые.

Какого черта он говорит ей «ты», а она ему – «вы», он ее старше дай Бог лет на шесть-семь; он торчит тут в грязи, пьет на работе; из нормальной ментовки его уже вышвырнули бы. Она ощущает, что вернулась в свое тело, избавившись от потусторонней легкости, но это тело словно стало вдвое сильней; тогда она резким движением сбрасывает его руки, перехватывает запястья и прижимает к грязному столу. Она встает с места, чтобы казаться выше него, потому что он выше нее на полголовы. Она говорит низким голосом, который не узнает, хотя у нее и так далеко не сопрано:

– Ты, деревенское чмо, я сказала тебе о тройном убийстве, я сказала, что есть улики. За эти три часа он мог натворить что угодно. Я психолог, я знаю диагноз: параноидальная шизофрения с элементами кататонической; и если ты не арестуешь его, я засажу тебя по статье «Халатность». Ты когда в последний раз читал Уголовный Кодекс? Вы тут скоро все передохнете из-за наплевательства, в этой вашей помойке с вашими вшивыми кроссвордами.

Это был один из немногих случаев, когда ее вывели из себя. Так с ним не говорил никто, кроме комбата. Он слегка трезвеет. Ему становится не по себе.

– Дак нет у нас психиатра, – бормочет он. Саша отпускает его и отступает в угол.

– Я это уже слышала. Зови кого хочешь. Заводи машину. Потом вызовешь в участок психиатра из Углича.

– Бензина нет!

– Меня не волнует, где ты возьмешь бензин, и где ты возьмешь всё остальное.

Приятель протягивает ей стакан с красным вином. Не так давно она уже пила такое вино.

Участковый снова оборачивается к телефону. Она идет на кухню, к умывальнику. Вода стекает по ее рукам и лицу. Почему-то вниз, а не вверх. Над умывальником косо прибито прямоугольное зеркальце. Она поднимает глаза и видит там вместо своего лица что-то смутно-колеблющееся. Над ней, выше, другая женщина с неразличимыми чертами.

 

Амальгама испорчена.

 

Легкая волна обнимает ее со всех сторон, почти неощутимо, почти незаметно. Она опускает ресницы. Надо придти в себя.

 

Я здесь.

 

Саша открывает глаза. Да, она здесь. Она помнит даже серию и номер своего паспорта.