Романснебес

 

 

 

Евгения Соломоновна знала о надвигающейся беде. Но разве в ее силах было изменить ход событий?

Ответ на этот вопрос она найти не могла.

Но не сидеть же сложа руки! Надо искать выход!

Выход можно найти только там, где он есть.

 

До приезда Игоря оставалось три дня.

Этот день у Евгении Соломоновны был выходным. Когда утром Мотря ушел на работу, она выкатила из чулана инвалидное кресло и поставила его в проеме двери в прихожую, затем подошла к окну, долгим взглядом посмотрела на небо и задернула тяжелые бордовые шторы.

Усевшись в кресло, она закрыла глаза.

Ее окружила тьма. Но это нисколько не огорчило ее.

Значит, нужно подождать. Хорошо, она готова ждать сколько угодно.

Она долго сидела в абсолютном покое, ничего не видя, ничего не чувствуя.

Но наконец ей показалось, что кресло, в котором она сидит, становится теплым, как если бы это было кресло с электрическим подогревом. Евгения Соломоновна мысленно улыбнулась и стала пристальнее всматриваться в темноту.

Темнота стала неоднородной, словно где-то далеко вверху зажгли свет.

Евгения Соломоновна изо всех сил пыталась разглядеть источник света, но тьма будто связала ее кожаными ремнями, не давая возможности сдвинуться с места.

Но разве есть сила, способная удержать человека, захотевшего взлететь?

Евгения Соломоновна представила, как она растет, превращаясь в великана. Кожаные ремни, не дававшие ей пошевелиться, порвались, как гнилые нитки. Теперь ничего не могло помешать ее полету, и Евгения Соломоновна понеслась навстречу свету.

Она летела, широко раскинув руки, не ощущая собственного тела, летела так упоительно, легко и свободно…

А рядом с ней летело ее инвалидное кресло.

Свет становился все ярче и ярче, но он не резал глаза, а, наоборот, заставлял смотреть на него, не отводя взгляда. Вскоре света стало так много, что Евгения Соломоновна почувствовала, что она вот-вот задохнется от восторга и счастья!

И свет накрыл ее мощной волной.

Если в темноте Евгения Соломоновна была великаном, огромной железной горой, то сейчас, на свету, она стала маленькой и невесомой, как перышко. Она не то летела, не то плыла в этом круговороте света, и ей казалось, что она перемещается в толще воды прозрачного, теплого, солнечного океана и там наверху – земля, называемая Раем.

Мимо Евгении Соломоновны, словно торпеда, пронеслось вверх ее инвалидное кресло, и Евгения Соломоновна почувствовала, что она на самом деле в воде и что ей необходимо глотнуть воздуха, так как ее легкие готовы были вот-вот разорваться. Евгения Соломоновна активно заработала руками и ногами, пытаясь как можно скорее выбраться на поверхность. Где-то в уголке сознания промелькнула мысль: "Боже мой, я ведь не умею плавать!" Но она не успела испугаться, так как в тот же момент оказалась над водой. Воздух, словно огонь, ожег гортань, и Евгения Соломоновна закричала:

– Помогите! Тону!

Но она не тонула, она прекрасно держалась на воде.

Осознав этот факт, Евгения Соломоновна успокоилась и огляделась. До берега было недалеко – метров сто пятьдесят. Рядом плавало ее инвалидное кресло.

"Почему оно не тонет? – мысленно удивилась Евгения Соломоновна, и тут же сама себе ответила на этот вопрос: – Потому что я не тону!"

Она подплыла к креслу и схватилась за сиденье. Какая-то сила вытолкнула кресло из воды, так что его колеса стали на водную гладь, как на твердое покрытие, и кресло покатилось к берегу, увлекая за собой Евгению Соломоновну.

Докатившись почти до самого берега, кресло остановилось, и Евгения Соломоновна почувствовала под ногами дно. Она встала и, катя перед собой кресло, вышла на берег. Она осмотрелась по сторонам. Вокруг не было никого. Мокрое платье прилипло к телу, и Евгения Соломоновна стала замерзать. "Куда же мне идти?" – подумала она.

Вдалеке, почти у самого горизонта, ее глаза различили тонкую струйку дыма.

"Ага. Там кто-то развел костер. Значит, мне туда", – решила она и покатила кресло вперед, в направлении дыма.

Идти по песку было тяжело, да и кресло перед собой катить было трудно. Но мысль оставить кресло и пойти к костру налегке даже не приходила Евгении Соломоновне в голову. Она довольно далеко отошла от берега, ее слух уже не различал шума волн, но дымок все так же струился у линии горизонта, словно костер отодвигался от нее.

"Нет, что-то тут не так!" – догадалась Евгения Соломоновна.

Она остановилась и задумалась. Еще раз оглядевшись по сторонам, она опять не увидела ничего примечательного, кроме струйки дыма.

Поняв, что так просто до костра не дойти, Евгения Соломоновна села в кресло и закрыла глаза. Тотчас она почувствовала, как кресло покатилось вперед.

"Ну вот и хорошо, – решила Евгения Соломоновна, – уж если не к костру, то куда-нибудь оно меня точно привезет. Конечно, лучше бы к костру. Очень хочется высушить платье".

Через некоторое время Евгения Соломоновна поняла, что кресло остановилось. Но глаза открывать не решалась, а так и сидела с закрытыми глазами, как будто ожидая чего-то.

– Ну что, мы сюда спать приехали?

Евгения Соломоновна сразу узнала этот громкий голос. Это был голос нищего глухого Бетховена. Она открыла глаза.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась она, даже не успев осмотреться.

– Это кому вы желаете здравствовать? Мне? – Бетховен саркастически рассмеялся.

Евгения Соломоновна слегка опешила, но не от наглого смеха Бетховена, а оглядев место, в котором оказалась. Это было глубокое ущелье, напоминавшее каменный мешок. Евгения Соломоновна подняла голову, но ничего, кроме каменной скалы, не увидела. Почти у самых ее ног горел костер из двух поленьев, сложенных крестом. Поленья горели ярко, выбрасывая длинное оранжевое пламя, но, похоже, сгорать не собирались, во всяком случае, ни золы, ни углей в костре не было.

У костра, слева от Евгении Соломоновны, в инвалидном кресле сидел Бетховен, он продолжал смеяться, правда, его смех уже стал больше походить на рыдания, при этом он всё повторял: "Ой, не могу!" – и вытирал слезы грязным рукавом сюртука.

А справа от Евгении Соломоновны на корточках сидел второй ее знакомый – музыкальный критик. Что-то неестественное было в его позе, и Евгения Соломоновна не сразу сообразила что именно. Старик будто бы сидел, выпрямив спину, на невидимом маленьком стульчике. Рядом с ним стояла инвалидная коляска красного цвета.

Бетховен наконец стал успокаиваться.

Евгения Соломоновна посмотрела на него с недоумением:

– Что это вас так рассмешило обыкновенное слово "здравствуйте"?

– Ага, – ответил Бетховен. – Рассмешило.

– И чем, позвольте узнать? – Евгения Соломоновна обиженно повела плечом.

– А как это вы себе представляете? Как мы здесь можем здравствовать? Здесь вообще не принято говорить о здоровье. Смысл? Если все вокруг абсолютно здоровы!

– А вы же жаловались на глухоту? – язвительно заметила Евгения Соломоновна.

Бетховен с удивлением посмотрел на Евгению Соломоновну, а затем весело подмигнул старику-критику:

– Глянь-ка, Модест Генрихович! А рыбка-то с зубками!

Старик-критик пошевелил губами, но не проронил ни слова.

– Да-а-а, – продолжал Бетховен. – На болезни можно жаловаться, а что толку? Я-то всё равно слышу весь этот бред, а вон Модест Карлович на артрит жалуется, а платочки-то всё равно стирать приходится. Да, Модест Эразмович?

– Не ваше дело! – зло буркнул старик.

– А что это вы его, – Евгения Соломоновна кивнула головой в сторону критика, – разными отчествами называете?

– А какая разница? Как хочешь его назови, а здравствовать от этого он все равно не начнет! Правильно я говорю, Модест Ульрихович?

– Я бы предпочел, чтобы вы меня называли Модест Иванович, – отозвался критик.

– Еще чего? Язык ломать! – рявкнул Бетховен. – Так что ж это вы, любезная, так долго в воде плескались? Мы с Модестом Ибрагимовичем даже вздремнуть успели, я вот в кресле своем, а он в позе петуха. У него после артрита страшное осложнение.

– Так выходит, вы меня ждали? – удивилась Евгения Соломоновна.

– Ну, не то чтобы ждали, но поджидали, – загадочно отозвался Бетховен.

Критик захихикал и сел в инвалидное кресло.

– Значит, вы можете мне помочь? – с надеждой спросила Евгения Соломоновна.

– Ну уж нет! Только не это! Вообще, какое глупое слово – "помочь"! Что оно означает? Никто никому ничем помочь не может, и если вы, любезная, полагаете иначе, то вас кто-то наглым образом ввел в заблуждение. Правильно я говорю, Модест Акакиевич?

Критик бросил гневный взгляд на Бетховена и возмущенно прошипел:

– А вот это уже слишком!

Бетховен опять расхохотался:

– Модест! Я не понимаю! А чем тебе имя Акакий не нравится? Старинное православное имя!

– Я вас попрошу, если вам тяжело запомнить мое отчество, то называйте меня просто по имени.

– Как я могу себе позволить такую фамильярность, Евлампиевич? Но, впрочем, мы отвлеклись! О! Глянь! – Бетховен показал пальцем на огонь. Пламя костра было синим, но два полена, сложенные крестом, по-прежнему даже не обуглились. – Так рассказывайте, любезная, свой бред. Я весь внимание!

– Собственно… – начала говорить Евгения Соломоновна, но Бетховен ее перебил.

– Собственно, и так понятно, что, кроме бреда, вы ни на что не способны! Так что лучше вам помолчать и послушать, что мы с Модестом вам скажем.

Критик достал из кармана платок, бережно развернул его и положил на колени.

– Модест! – строго сказал Бетховен. – Еще рано! Удивляюсь твоей нетерпеливости! Оттого ты и торчишь здесь, как заноза в пальце, что всё торопишься, а торопиться-то некуда. Зачем торопиться, если опоздать невозможно!

– Да? – язвительно заметил критик. – А огонь-то уже синий.

– Синий – не зеленый!

Бетховен достал из кармана платок и с шумом высморкался, затем протер этим же платком поручень кресла и спрятал его в карман.

Это, видимо, произвело впечатление на критика, поскольку он суетливо сложил свой платок и тоже убрал его за пазуху.

Евгения Соломоновна молча наблюдала за собеседниками. Пока она ничего не понимала.

– Так вот, из того, что вы нам рассказали… – Бетховен хитро посмотрел на Евгению Соломоновну и замолчал.

– Я же вам еще ничего не рассказала, – возразила Евгения Соломоновна.

– Это и хорошо! – развеселился Бетховен. – Ваш бред нам не интересен. Он всего лишь бред, потому что все слова – это бред, все мысли – это тоже бред, и один бред от другого ничем не отличается, как не отличается живое от мертвого.

– Что? Живое от мертвого не отличается? – почему-то испугалась Евгения Соломоновна.

– Нет, не отличается, – уверено сказал Бетховен.

– Но ведь это бред! Я могу назвать сотню отличий! – пыталась спорить Евгения Соломоновна.

– Не трудитесь. Одно вы сказали верно. Это бред. И жизнь – бред, и смерть – бред! Я думаю, вас не надо убеждать, что смерти нет. Хоть это вы уже понимаете?

– Да, это я понимаю, – согласилась Евгения Соломоновна.

– Ну, уже легче! Да, Модест Елизарович?

Критик радостно закивал головой.

– А если смерти нет, то что такое смерть на самом деле?

Евгения Соломоновна понимала, что от нее не требуется ответа, и просто внимательно смотрела на Бетховена.

– Смерть – это условное понятие, точно такое же, как и жизнь. Вот, кстати, Модест! Хочешь свежий анекдот про доктора и пациента?

– Не надо! У вас все анекдоты с бородой!

– Ну, не хочешь, как хочешь! Я всё равно расскажу. Приходит пациент к врачу и говорит: "Доктор! Я болен!"

Бетховен начал давиться смехом. Он покраснел и, глядя на критика, спросил:

– Уже смешно, да?

Критик захихикал:

– Я же говорил, что анекдот с бородой!

– Так что, ты его знаешь? – Бетховен перестал сдерживать смех и громко захохотал.

– Да уж знаю! – весело откликнулся критик.

– Тогда ты расскажи, а то я сейчас умру со смеху! – Бетховен откинул голову на спинку кресла.

Критик, явно довольный тем, что Евгения Соломоновна перевела на него взгляд, важно продолжил:

– А доктор и говорит: "Да, вы действительно больны! Я знаю, как вас лечить! Сейчас я вам сделаю укол, пропишу таблетки, проведу с вами сеанс психотерапии". Пациент тогда спрашивает: "И что, если я буду всё точно выполнять, я не умру?" Доктор задумался и спрашивает у пациента: "Послушайте, а зачем вы ко мне пришли?"

Бетховен захлопал от удовольствия в ладоши.

– Ну, Модест! Ты прекрасный рассказчик! Теперь я всегда буду просить тебя рассказывать анекдоты.

Критик явно был польщен похвалой. Похоже, ни Бетховена, ни критика нисколько не смущало, что Евгения Соломоновна даже не улыбнулась.

Насмеявшись вдоволь, Бетховен опять вспомнил о Евгении Соломоновне и бросил в ее сторону взгляд, полный скуки и безнадежности.

– Короче, со смертью мы уже разобрались! Осталось разобраться с жизнью. Модест! Доставай платок, а то мой не совсем эстетично выглядит!

Критик достал из-за пазухи платок, опять бережно развернул его и положил на колени.

– Так вот, дражайшая, суть в том, что у платка две стороны. Согласитесь, с этим трудно спорить!

Евгения Соломоновна кивнула головой.

Бетховен продолжал:

– Предположим, что одна сторона платка – это жизнь, тогда что же другая сторона?

– Смерть? – спросила Евгения Соломоновна.

– Совершенно правильно! – одобрительно кивнул головой Бетховен. – Но если платок полежал у вас в кармане, то сможете ли вы точно определить, где жизнь, а где смерть?

– Смогу, – ответила Евгения Соломоновна.

– Это как же? – удивился Бетховен.

– Ну, предположим, изнанка – смерть, а лицевая сторона – жизнь.

– Э-э, хитрая какая! – удовлетворенно крякнул Бетховен. – А у платка нет ни изнанки, ни лицевой стороны, он с двух сторон одинаковый. Модест! Продемонстрируй!

Критик помахал перед собой платком, поворачивая его то одной стороной, то другой, словно фокусник.

– Вот! – продолжил Бетховен. – Совершенно одинаковый с двух сторон платочек! Тогда как определить?

– Тогда не знаю, – честно призналась Евгения Соломоновна.

– Вот то-то! – Бетховен показал язык. – Не знаешь. – И вдруг неожиданно прикрикнул на Евгению Соломоновну: – И знать не надо! Зачем тебе это знать? Ты хочешь разгадать тайну жизни и смерти? Да кто ты такая? Думаешь, что села в коляску и можешь кататься сколько угодно из жизни – в смерть, из смерти – в жизнь? Нет, дорогуша! Коляски ломаются! И гарантий на них никто не дает! Так что надо бы определиться: с какой стороны быть – с этой или с той! Нужно быть, по крайней мере, Бетховеном, чтобы вот так сморкаться и мять платок!

Евгения Соломоновна постаралась ответить как можно почтительнее:

– Я понимаю, о чем вы мне говорите, и с благодарностью принимаю все ваши слова. Но раз уж мне позволено прикоснуться к вашей мудрости, то я надеюсь узнать ответ на вопрос…

– Только не надо вопросов! – заорал Бетховен. – Ты хочешь узнать, можно ли изменить будущее? Так я тебе уже столько времени именно об этом и толкую! Если у тебя есть жизнь, то твое будущее это смерть, но жизнь твоя никуда не денется, раз уж она у тебя есть! Я понятно излагаю? Модест, что ты молчишь? Эта овца сейчас меня разозлит!

Критик, вальяжно развалившийся в кресле, натянулся, как струна, выпрямил спину и высоко задрал подбородок, потом искоса посмотрел на Евгению Соломоновну и сказал:

– Я могу отдать свой платок.

Бетховен ухмыльнулся:

– Понятно, что можешь. Ты же для того сюда и приперся. Что, присмотрел себе тепленькое местечко? Надоело по концертам шастать, так сказать, культурную жизнь вести, в кабак захотел, к девчонкам? Эх, ловелас ты, однако, Модест Декамеронович!

– Ну, скажете тоже: "к девчонкам", я, может, в одиночестве хочу побыть, пожить отшельником в кущах райских…

– Ну-ну, а я вот сейчас возьму и свой платок ей отдам, что ты тогда скажешь?

Критик хитро прищурил глаза:

– Бетховену не положено!

– Эх, точно, – грустно вздохнул Бетховен. – А то бы я, честное слово, в кабак бы, эх, к девчонкам! Ну да ладно, давай сюда твой платок.

Критик с готовностью протянул свой чистый, выглаженный платок. Бетховен брезгливо взял его двумя пальцами и скомандовал Евгении Соломоновне:

– Возьми!

Евгения Соломоновна встала с кресла, подошла к Бетховену и взяла платок.

– Спасибо.

Заметно повеселевший критик с готовностью сказал:

– Пользуйтесь, пользуйтесь! Только уж не потеряйте, пожалуйста, пока домой не доберетесь, а там, как сочтете нужным.

– Ага, – заметил Бетховен. – Только хочу заметить, приличные люди за такое спасибо не говорят, а сразу бьют по роже!

Перед глазами Евгении Соломоновны молниеносно пронеслись все встречи с критиком – и в концертном зале, и в поле у леса, – и везде он пытался всучить ей свой платок. Она совсем не понимала, что это за платок и почему так настойчиво критик пытается ей его отдать. Но какое-то непонятное чувство подсказывало Евгении Соломоновне, что она брать этот платок не должна…

Евгения Соломоновна повертела платок в руках и спросила Бетховена:

– И что мне с ним делать?

Бетховен хитро прищурился:

– А я откуда знаю?

– Ну, если вы этого не знаете, то откуда мне знать, что делать с этим платком?

– Ну, дорогуша, ты ведь смогла разобраться, как завести будильник без винтиков!

Евгения Соломоновна, подумав немного, спросила:

– А могу я не брать этот платок?

Бетховен удивленно поднял бровь:

– Конечно можешь! Что за вопрос? Свободная воля человека сильнее любого предначертания!

Евгения Соломоновна внезапно поняла, что она услышала то, что должна была услышать.

– Тогда мне не нужен этот платок, – решительно сказала она. – Зачем мне по ту сторону ваши игрушки?

Неожиданно Бетховен пришел в восторг.

– Потрясающе!!! Ты слышал, Модест? Она сказала: "игрушки"! Ничего более умного я уже тысячу лет не слышал! Ай да молодец! Игрушки!!! Надо же!

И Бетховен зашелся прерывистым лающим смехом. Зато критик явно огорчился.

– А я тысячу лет не слышал ничего более глупого! Ну ладно, она ничего не смыслит! Но вы-то, Бетховен, вы-то знаете!

– А что я знаю? И что, в сущности, есть знание? Заблуждение, принимаемое за истину! Но ты, Модест, прав! Что позволено говорить Бетховену, то иным критикам и слушать не дозволяется!

В ущелье повеял легкий ветерок, и дым от костра стал отклоняться в сторону.

Бетховен поднял голову вверх. Критик и Евгения Соломоновна невольно повторили его движение. Откуда-то сверху послышался нарастающий шум.

"Это лавина!" – подумала Евгения Соломоновна.

– Нет, не лавина, – ответил ее мыслям Бетховен. – Это Луна!

Не успел он произнести эти слова, как верх ущелья залил свет.

"Луна?" – подумала она удивленно. И в это мгновение увидела медленно падающий огромный желтый шар. Если раньше ущелье казалось ей каменным мешком, то теперь это была огромная каменная воронка.

"Она нас не раздавит, – решила Евгения Соломоновна, – она застрянет между скал. Но Луна неожиданно прекратила свое падение и зависла в воздухе. Она раскачивалась из стороны в сторону, ударяясь о стенки ущелья, и Евгения Соломоновна смогла рассмотреть, что Луна висит на мощной ржавой железной цепи, словно корабельный якорь. Цепь была бесконечно длинной и уходила в пустоту, туда, где не было неба.

Бетховен опустил голову и посмотрел на костер. Критик и Евгения Соломоновна сделали то же самое. В желтом свете Луны синие языки пламени стали ядовито-зелеными. Поленья ярко вспыхнули и стали быстро обугливаться.

– Пора, – мрачно произнес Бетховен и вцепился в поручни кресла.

– Пора, – как эхо, повторил критик и пристегнулся ремнем безопасности, которым, оказывается, было снабжено его кресло.

– Подождите! – испугалась Евгения Соломоновна.

– Ну что еще? Говори! Только быстро!

Евгения Соломоновна закричала, как будто разговаривала с глухим:

– А какое будущее у смерти?

Кресла Бетховена и критика стали медленно, но с нарастающим ускорением вращаться и Бетховен прокричал в ответ Евгении Соломоновне:

– Жизнь!

Подпрыгнув, кресла Бетховена и критика оторвались от земли и стремительно понеслись вверх в направлении Луны. Евгения Соломоновна едва успела проводить их взглядом, но через мгновение она потеряла их из виду: то ли они исчезли, лопнули, как мыльные пузыри, то ли их заслонила Луна.

Оставшись одна в ущелье, Евгения Соломоновна растерялась.

Над ее головой качалась на ржавой цепи Луна, у ее ног лежал черный обуглившийся крест, но угли еще время от времени вспыхивали ядовитыми зелеными огоньками.

"Что же дальше?" – подумала Евгения Соломоновна, рассматривая платок критика, который всё еще держала в руках.

"Ладно! Пора отсюда выбираться!" – решила она.

– Спасибо! – крикнула она вверх, потом смяла платок и бросила его на тлеющий крест.

Платок вспыхнул кровавым огнем, и почти мгновенно все ущелье наполнилось едким фиолетовым дымом. Из глаз Евгении Соломоновны покатились слезы, и она стала задыхаться. Спасаясь от удушья, Евгения Соломоновна прикрыла лицо подолом так и не высохшего платья, упала с кресла и уткнулась лицом в землю. Над ее головой раздался звон разбивающегося стекла.

"Луна разбилась", – поняла она.

 

Евгения Соломоновна открыла глаза. Она сидела в инвалидном кресле, перед глазами были тяжелые бордовые шторы.

"Интересно, который час?"

Евгения Соломоновна подошла к окну и отдернула шторы.

"Вечереет. А ведь только что было утро. Нет ничего более относительного, чем время", – подумала она и закатила инвалидное кресло в чулан.