Романснебес

 

 

 

Игорь Олегович шел домой. Только сейчас он заметил, что осень уже оборвала почти всю листву с деревьев и их голые серые ветки, напоминающие костлявые руки старух, тянутся к небу, словно умоляя подарить еще немного солнца. Сегодня в душе Игоря Олеговича появился луч надежды, что в его жизни всё еще вернется на круги своя, что всё будет по-прежнему: семья, работа, что он опять по утрам будет просыпаться от запаха свежесваренного кофе и слышать голос своей любимой Женечки: "Милый! Завтрак на столе!" Игорь Олегович улыбнулся. Улыбнулся в первый раз за все эти долгие пять месяцев, которые превратили его жизнь в одно сплошное ожидание и непреодолимый страх за жизнь самого дорогого ему человека.

Каждое утро он вставал, шел на работу и пытался работать. Он был хорошим специалистом, и ему не грозила "врачебная ошибка", со стороны даже казалось, что он на работе забывает свое личное горе. Но это было не так. Его не интересовала судьба его больных. Ему было безразлично, поможет он им или нет. Его интересовало здоровье только одного человека – его собственной жены. Каждый час он звонил в клинику и слышал: "Состояние больной без изменений", а это означало, что его любимая Женечка по-прежнему в коме и врачи по-прежнему не могут сказать, будет ли она жить. Тысячу раз он корил себя за то, что в тот злополучный день не пошел ее встретить с работы, а ведь собирался же! Это была пятница, и он вполне мог уйти раньше из больницы, встретить Женечку и пойти погулять с ней по парку, и не случилось бы с ней этого инсульта, и не упала бы она на бетонное крыльцо, стукнувшись виском!

Но теперь уж, если всё обойдется, он не отпустит ее от себя ни на шаг! Дай-то Бог, чтобы всё обошлось. Игорь Олегович опять улыбнулся. Хоть бы она завтра открыла глаза, тогда она увидит, как он ее любит. Она увидит, что он стал абсолютно седой за эти пять месяцев. Лукавая мысль промелькнула в голове Игоря Олеговича: а седина-то ему идет, и, как хороший психолог и психиатр, он понял, что к нему снова возвращается интерес к жизни.

Он зашагал быстрее, всей грудью вдыхая терпкий осенний воздух.

 

Матвей Федосович Лисицкий тоже шел домой. С тех пор как от него ушла жена, он сильно изменился, постарел. И хоть его отношения с бывшей супругой не прекратились после развода и ее нового брака, что-то внутри уже треснуло, и эта трещина не давала ему быть таким, как прежде, – полным жизненной энергии весельчаком, а превращала его в брюзгу, вечно недовольного жизнью. Он считал, что Женя в каком-то смысле предала его. Он ведь не ограничивал ее свободу ни в чем, и даже отношения с Черным ей прощал. В конце концов он смирился с этим и не упрекал ее ни словом. Зачем ей было уходить? Да только что теперь об этом говорить? Он ведь по-прежнему ее любит, любит безумно, больше жизни. И это он понял, пожалуй, только сейчас, когда жизнь Жени вот уже пять месяцев может в любую минуту оборваться. Нет! Только не это! Пусть она будет с кем угодно, пусть предаст его снова, но лишь бы жила, лишь бы хоть изредка он мог видеть ее, говорить с ней, касаться ее. Только бы жила!

Матвей Федосович почувствовал, как к горлу подступил ком и глаза наполнились слезами. Он поднял голову вверх и посмотрел на небо, чтобы немного успокоиться. Ему было стыдно плакать, хотя дома, в одиночестве, он часто плакал, не сдерживая слез. Сначала он стыдился этого и пробовал напиваться, но его организм не принимал спиртного, и физические муки алкогольного отравления еще больше усугубляли его душевные страдания. Увы, пить у Матвея Федосовича не получалось.

Постояв немного, наблюдая движение серых облаков в бескрайнем холодном небе, Матвей Федосович успокоился и пошел дальше, думая о превратностях судьбы. В какое-то мгновение ему показалось, что всё, что с ним происходило, имело какой-то тайный смысл – смысл, который он никак не мог постичь. Может, он что-то делал не так? Может, чего-то не понял, не разглядел? Или, наоборот, видел, но бездействовал? Он ведь с первых дней супружеской жизни знал, что у Женечки роман с Черным. Но ведь Женечка и его, Мотрю, любила. Да и сейчас тоже наверняка любит. Как всё запутано! И вдруг его осенило: кто сказал, что нельзя любить двоих? Почему нельзя? Можно! Его Женечке можно всё! Только бы жила!

 

Евгения Соломоновна лежала с закрытыми глазами. Она уже понимала, где находится, и думала о том, как сюда попала. Казалось, целая жизнь отделяет ее от той злополучной пятницы, когда она, стоя у крыльца булочной, стала свидетельницей гибели под колесами тяжелого грузовика своей лучшей ученицы. Но печали в ее душе почему-то не было.

Ее мысли зачем-то возвращались в концертный зал, хотя она понимала, что это скорее всего были галлюцинации, но что же все-таки с ней произошло, для нее пока оставалось тайной.

Она слышала, как кто-то, наверное сестра, подходила к ней, меняла капельницу, как ее куда-то везли, щупали пульс, просили моргнуть, пошевелить пальцами. Она не хотела спать и, как киноленту, прокручивала в памяти свои переживания, вспоминая старика с носовым платком, липнущий пол, картины в фойе, нищего Бетховена, и небо, которое она там так и не увидела. Эти воспоминания проносились в голове как бесконечный фильм, который заканчивался – и начинался снова.

Удивительно, но это ее не утомляло, а всё больше и больше вселяло уверенность, что она на пороге какого-то очень важного для себя открытия. В какой-то момент она стала терять нить реальности и, находясь между сном и сознанием, явственно услыхала звон далеких колокольчиков и чей-то певучий голос: "Смерти нет, смерти нет, смерти нет..."

 

Матвей Федосович и Игорь Олегович столкнулись нос к носу у центрального входа в больницу. Они приходили сюда, вот уже на протяжении пяти месяцев, каждый день, примерно в шесть часов вечера. С этого времени разрешался свободный доступ посетителей к больным. Они поздоровались за руку. Удивительно, но никто из них не испытывал неприязни друг к другу. Общее несчастье даже как-то объединило их. Они вошли в здание больницы и остановились возле регистрационного окошка.

– В шестнадцатую. К Черной.

– Минуточку. Ее перевели в седьмую палату общего отделения. А вы, вы кто ей будете?

– Муж, – в один голос ответили Игорь Олегович и Матвей Федосович.

Строгая тетка в белом халате, сидевшая по ту сторону окошка, удивленно подняла глаза.

– Бывший, – поправился Матвей Федосович и виновато улыбнулся.

Тетка ехидно хмыкнула и прищурилась:

– Получите халаты в гардеробе.

За пять месяцев эта парочка уже примелькалась, но это не имело никакого значения для строгого персонала больницы.

Получив халаты, Игорь Олегович и Матвей Федосович поднялись на четвертый этаж в общее отделение.

– Это хороший знак, – сказал Игорь Олегович.

– Какой? – спросил Матвей Федосович.

– То, что перевели в общее отделение.

– М-м-м... Дай Бог!

В палате была стерильная чистота. Чисто вымытое окно заклеено по раме белой бумажной лентой в целях экономии тепла зимой. Голубая штора отдернута, так что в окно хорошо было видно осеннее серое небо. В палате стояло три кровати. На средней кровати лежала Евгения Соломоновна. Возле кровати стояла капельница, и больше никакой сложной медицинской аппаратуры, поддерживающей жизнедеятельность больного человеческого организма.

Игорь Олегович и Матвей Федосович радостно переглянулись.

Они подошли к кровати, и Игорь Олегович тихо позвал:

– Женечка.

Евгения Соломоновна медленно открыла глаза.

Глаза, долго не видевшие света, не сразу стали различать предметы. Но когда туман рассеялся, Евгения Соломоновна увидела склоненные над ней фигуры двух ее любимых мужчин.

– Женечка, ты меня слышишь? – спросил Матвей Федосович.

– Слышу, Мотря.

Из глаз Матвея Федосовича покатились слезы. У Игоря Олеговича тоже запершило в горле. Он взял руку Евгении Соломоновны и поцеловал ее.

Едва сдерживая слезы, он прошептал:

– Всё, любимая, всё позади. Ты будешь жить.

– Не плачьте, – произнесла Евгения Соломоновна. – Мы будем жить, все вместе, долго и счастливо. Мы будем жить, потому что смерти нет!

 

В углу больничной палаты на прозрачном крыле качался кудрявый ангел, расчесывал кудри китайским гребешком и наблюдал за происходящим. Услыхав слова Евгении Соломоновны, ангел прекратил свое занятие и пробормотал: "Какие смешные эти люди. Обрыдаться!"