Ницше «у-у-у» Пелевина или Охота на Оборотней

(продолжение, обязанное роману «Священная Книга Оборотня»)

Подобно своему «шапочному» знакомству с «псевдо-восточной поп-метафизикой», цитаты из которой разбросаны по тексту тут и там, Пелевин продолжает являть специалистам своё «шапочное» знакомство со многими другими учениями.

Ради примера, не относящегося к Ницше, я приведу одно не-восточное учение – Карлоса Кастанеды (на влиянии Ницше на Кастанеду я останавливаться не стану J). У Пелевина можно найти множество прямых перепевов из этой великолепной и талантливой в своем роде выдумки американского духовного мистификатора, фантаста и Оборотня-Лисы – Карлоса Кастанеды.

Достаточно начать с того, что учение дона Хуана одно из немногих допускает всерьёз и на практике такую человеческую трансформацию как супрафизический сдвиг, или, говоря проще, превращение человека в животное и обратно.

Волк-Александр: «Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орёл – это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял. Я вообще-то не трус. Но от этого мне страшно стало… В общем, пришел к православию».

На это Лиса весьма справедливо и с усмешкой замечает Александру:

«Это не осознание является пищей Орла, а Орёл является пищей для осознания. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом – семинарами, workshop`ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Да, попал ты, бедолага. Двигай теперь точку сборки в позицию стяжания Святаго Духа».

В то же время сама эта смеющаяся Лиса вполне сносно и успешно применяет практические советы Кастанеды в своей жизни, ведь «если Лиса слышит какое-либо суждение – она обязательно его выскажет от своего первого лица»:

«Я помню, как начался тот день. Проснувшись, я долго лежала на спине, поднимаясь из глубин очень хорошего сна, которого никак не могла вспомнить. Я знала, что в таких случаях надо лежать не шевелясь и не открывая глаз, в той самой позе, в которой просыпаешься, и тогда сон может всплыть в памяти. Так и случилось – прошло около минуты, и я вспомнила».

Для тех, кто не в курсе: поверьте мне на слово, это прямая цитата из Кастанеды, дух которого сквозит во многих высказываниях Оборотней. Всюду легко узнаются дон-хуановские установки: контролируемая глупость, сталкинг, неделание и т.д. Однако ярче всего прямые соответствия с Кастанедой проявляются между практикой «хвост пустоты» и кастанедовской «остановкой мира», а также результатом этих упражнений, «напоминавшим сон, который контрабандой удалось пронести в бодрствование». Читая подобные литературные выкрутасы, хочется задать вопрос: а как вообще относиться к тем текстам Карлоса Кастанеды, которые вышли в России под редакцией Виктора Пелевина (это не моя шутка, а достоверный издательский факт)?

А вот рассуждения Лисы еще об одной доктрине – психоанализе:

«Доктор Фрейд не только сам сидел на кокаине, он его пациентам прописывал. А потом делал свои обобщения. Кокаин – это серьезный сексуальный возбудитель. Поэтому всё, что Фрейд напридумывал, все эти эдипы, сфинксы и сфинкторы, – относится исключительно к душевному измерению пациента, мозги которого спеклись от кокаина в яичницу-глазунью. В таком состоянии у человека действительно остается одна проблема – что сделать раньше, трахнуть маму или грохнуть папу. Понятное дело, пока кокаин не кончится. Пока у тебя доза меньше трех граммов, ты можешь не бояться ни эдипова комплекса, ни всего остального, что он наоткрывал. Основывать анализ своего поведения на теориях Фрейда – примерно как опираться на пейотные трипы Карлоса Кастанеды. В Кастанеде хоть сердце есть, поэзия. А у этого Фрейда только пенсне, две дорожки на буфете и дрожь в сфинкторе. Буржуазия любит его именно за мерзость. За способность свести всё на свете к заднице».

Очень трудно понять эту Лису, ведь она нисколько не боится размышлять с серьезным видом над серьезными вещами, безостановочно противоречить самой себе и… смеяться над собственным смехом. Всё становится проще, если правильно схватить её суть – в своём притворстве она ускользает не от окружающего мира и не от подобных мне специалистов, но от самой себя. Вот как выглядит её пьеса: «Любая драма есть система, состоящая из частей непостижимого целого, которое надевает маски и играет в прятки само с собой».

В этом ускользании от самого себя Пелевин продолжает скурпулёзно проходиться/устранять все существующие доктрины путем их высмеивания. Посмотрите, как он делает это здесь с Кастанедой и Буддой в одном флаконе: «Как говорит нагваль Ринпоче, встретишь Будду – убивать не надо, но не дай себя развести». Но может на самом деле Пелевин не высмеивает ничего, кроме своих собственных прошлых увлечений, запылившихся сокровищ своего сердца, и делает это не потому, что разочаровался в них, а потому, что именно так, таким парадоксальным образом он удерживает живой свою любовь к ним, свою благодарность им, свой диалог с ними? Может, именно так он не позволяет себе впасть к ним в зависимость, желая остаться «свободным» и от них? Как и для чего предпринимается эта отчаянная попытка ускользнуть от любых оснований?

С этим вопросами вернемся теперь к Ницше «у-у-у» Пелевина. Самая удивительная и ницшеанская черта Виктора Пелевина – интеллектуальная честность, которая отражает сугубо реалистическое отношение к жизни. Я нахожу и иные знаки глубокой тайной преданности, знаки сверх-пристального внимания, говорящие о значительности фигуры Ницше для мировоззрения Лисы. Сама подобная внутренняя философская позиция, которая последовательно и скурпулезно разбивает вдребезги любого рода Философию/Учение/Доктрину как порождение человеческого идеализма, впервые была применена именно Ницше. Его знаменитое «философствование молотом» есть ничто иное, как разрушение и высмеивание притязаний человеческих философий в поисках Истины. Постоянная смена философских и психологических масок, легкий философский флирт со всем серьезным как забава для души, приятное, полу-пророческое состояние духа, как новый исследовательский и познавательный прием, также принадлежат Ницше. Пелевин вслед за Ницше как бы пытается донести до человека эти еще странно и непонятно звучащие слова: «Во многой мудрости много радости, и тот, кто умножает познание, умножает и смех».

Однако и сам Ницше продолжает маячить среди прочих высмеиваемых Пелевиным. Почему? Разве он не разделался с ним раньше? Видимо, нет. Не дает Ницше Оборотням-Лисам покоя. Как вы, например, думаете, мой глубокоуважаемый читатель, есть ли такая книга: «О чем не говорил Конфуций», которую Пелевин как бы случайно упоминает в своем романе? Правильно, нет такой книги. Есть совсем другая книга, которая принадлежит Ницше, и которая в своей величественной реальности продолжает вызывать бессильную злобу и смех тех, кто не в состоянии дотянуться до практического значения её интуиций.

В этот раз я лишь вкраце пройдусь по текстовым воплощениям ницшеанских идей «у-у-у» Пелевина («у-у-у» – нечто среднее между воем и зевком, лучше всего, на мой взгляд, отражает реальное отношение Пелевина к Ницше):

О взвешивании мира.

Пелевин:

«Атомная бомба, одеколон Гуччи, презерватив с ребристой насечкой, новости СNN, полеты на Марс – все эти пёстрые чудеса даже не коснулись тех весов, на которых взвешивается суть мира».

Эти весы «принадлежат» Ницше. Вот эта оригинальная «сцена с весами» из его книги «Так говорил Заратустра»:

«О, слишком рано утренняя заря подошла ко мне: пылающая, она разбудила меня, ревнивая! Она всегда ревнует меня к моему утреннему, знойному сну.

Измеримым для того, у кого есть время, весомым для хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев, возможным для разгадки теми, кто щёлкает божественные орехи, – таким нашёл мой сон этот мир.

Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смеющаяся, бодрствующая мудрость дня, которая насмехается над всеми “бесконечными мирами”?

Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, без жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:

- как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое золотое яблоко с холодной, мягкой, бархатистой кожицей, – таким представлялся мне мир;

- как будто дерево кивало мне, с широкими ветвями, крепкое волею, согнутое для опоры и как алтарь для усталого путника, – таким стоял мир на моей высокой скале;

- как будто красивые руки несли навстречу мне ларец – ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных глаз, – таким нёсся сегодня навстречу мне мир;

- не настолько загадкой, чтобы спугнуть человеческую любовь, не настолько разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость: человечески добрым был для меня сегодня мир, на который так зло клевещут!

Ну что ж! Здесь моя скала, а там море: оно подкатывается ко мне, косматое, льстивое, верный, старый, стоголовый чудовищный пёс, любимый мною.

Ну что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и свидетелем выберу я тебя, одинокое дерево, сильно благоухающее, с широко раскинутой листвою, любимое мною!

По какому мосту идёт к будущему настоящее? Какое принуждение принуждает высокое склоняться к низкому? И что велит высшему – ещё расти вверх?

Теперь весы в равновесии и неподвижны».

Далее я не стану приводить ницшевские цитаты для пелевинских аллюзий, они с избытком даны в первой части моего опуса.

Вечное возвращение.

Весьма смутное и неверное представление об этой концепции всё же позволяет Пелевину делать очередной наезд на этот центральный миф «забавной ницшеанской секты»:

«Монастырь состоял из множества построек, которые теснились возле главных ворот, огромных, красивых и очень дорогих. Забора при воротах не было. Ученые монахи объясняли, что это аллегорически выражает доктрину секты: ворота символизируют путь, который ведет туда, откуда начинается, а начинается он в любой точке. Врата не есть врата, полная открытость и лучезарный простор по все стороны. Но я предполагала, что на забор просто не хватило денег. Я думаю, пожертвуй им кто на забор, и в доктрине произошли бы изменения».

Жаль, конечно, что ницшеанские мячи Пелевину удается только качественно опускать, а не поднимать :-).

Музыка, как отражение дионисического начала Мира.

«Не знаю, может ли быть музыка «о чём-то» или нет – это очень древний спор… Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать её звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно».

Здесь я хочу сказать пару слов автору, как своему заочному другу-врагу, лично: Дорогой Виктор, я глубоко уважаю и разделяю твоё музыкальное чувство. И ты должен знать, что весь ницшеанский пафос, вся страстность его мысли идут рука об руку именно с музыкой. Я говорю сейчас о подлинной страстности и подлинном пафосе, а не об их притворных симулякрах. Страстность, пафос – это локомотивы и формы новой мысли, и потому она не пользуется ими (как, возможно, ты полагаешь вслед за милым Слотердайком), а неразрывна с ними. Страстность и пафос доносят сквозь фильтры уже сформировавшихся представлений иные, новые чувства и мысли, они есть их верный признак, их транспортное средство, их способ убеждения. Подлинная страстность и пафос слова подобны музыке, которая неумолимо и непосредственно проникает в сердце. Вот почему тексты Ницше все до одного пронизаны музыкой, и вот почему у тебя в тексте она звучит лишь редкими местами, сбежав на «прилагаемый» CD а-ля Тарантино.

Продолжающаяся рефлексия к обычному человеку – бесхвостой обезьяне.

Моргатели глазами (в данном случае курсив принадлежит не мне, а самому Пелевину, и зачем бы вдруг? :-)), как называл их только Ницше, то и дело становятся предметом насмешек и стёба нашего продвинутого Оборотня:

«Люди думают хоть и много, но не правильно, и совсем не о том, о чем надо»,

«Если в Клиенте проснется самое высокое, мы потеряем клиента, – это знает любой маркетолог»,

«Зло могут победить только деньги. Не победить окончательно, а временно от него откупиться. Проверено – без денег зло побеждает в течение двух-трех дней»,

«Вызываешь в человеке мощный Ураган, который он способен вместить, играя на его тайных струнах, а урагана хватает только на то, чтобы принести тебе несколько мятых стодолларовых бумажек»,

«Жизнь – это героический слалом из известного места в могилу»,

«После супрафизического сдвига люди бегут уже не за курицей, а за явленным чудом. Они гонятся за отблеском невозможного, который впервые озарил их тусклые жизни».

Сцена лисьей охоты на кур замечательна тем, что демонстрирует, как легко она превращается в охоту на лис. Два бесхвостых конных милиционера (обычно на лисиц охотятся конные аристократы) чуть не ловят обмишурившуюся рыжую с поличным.

Следует отметить, что рефлексии к низшему типу человека – бесхвостой обезьяне, у Виктора стало значительно меньше, что однозначно говорит о положительной динамике проживания автором внутри себя собственной бесхвостости. Об этом же говорит и переход автора к повествованию от лица более продвинутой креатуры – Оборотня, что автоматически вывело и силу текста (силу его содержания, внушения и цельности) на новый уровень. В отличие от «Чапаева и Пустоты», где диалог идет на уровне внутренних миров главных героев, поименованных в самом названии, в «Священной книге Оборотня» диалог поднимается на уровень Оборотень – Сверхоборотень.

Сверхчеловек.

Сверхоборотень есть ничто иное, как радикальное заимствование на фоне «радикального» развития авторского понимания ницшеанской концепции Сверхчеловека, а также радикальное его высмеивание. Этот образ не просто вынесен в заглавие романа словом «священная», но и действительно претендует на её главное содержание.

«Есть некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень – точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция». Не станем гадать, имела ли тут в виду Лиса широкую эзотерическую или узкую ницшеанскую традицию. Здесь важно только то, что Лиса, по её заверениям, придерживается именно её.

Дальнейшие цитаты и аллюзии Ницше «у-у-у» Пелевина я буду выделять красным.