Время наших надежд

 

 

 

В тот день оттепель хлестала по щекам! и доставалось всем: людям, проезжающим машинам, деревьям и заплаканным от грязного снега вывескам. Я вышел на улицу, во всю грудь вдохнул теплого ветра и, сощурившись, заморгав часто-часто, сплюнул в талый снег комок зимней грусти...

С Андреем мы давно собирались встретиться, да все как-то ноги не доходили. Институт, личная жизнь, вечное отсутствие денег... И ладно бы только это; мотив недосказанности всегда оставался после прощания. И мы оба знали об этом.

Время было такое, что творческие поиски всегда заходили в тупик. Хотя это и не мешало мне звонить ему среди ночи и нараспев начитывать пришедшие в голову строфы. Мне тогда казалось, что настоящие поэты читают свои стихи именно нараспев. Андрей же мог в свою очередь наигрывать мне на губах задуманный спонтанно ноктюрн. Мы жили музыкой и стихами, душевными муками и сокровенными надеждами, и не хотели признавать другой жизни.

Когда я подъехал, Андрей скучал на скамейке в Катькином саду и рассеянно наблюдал, как грязные голуби пьют такую же грязную воду из луж.

– Я вот о чем подумал, – начал он без приветствия, – а не раздавить ли нам бутылочку портвейна?

Я улыбнулся.

– Раздавить.

Он достал из рюкзака початую бутылку, и мы враз ее ополовинили. Чудесный бутон тюльпана распустился в животе. Настроение заметно улучшилось. Мы поговорили о жизни, учебе и насущных проблемах, но алкоголь, солнце и радость встречи предполагали другие темы.

– Я последнее время начинаю бояться своей музыки. – Он тряхнул головой, длинные волосы закрыли пол лица. – В том смысле, что каждая новая вещь частично опустошает меня; но просматривая трезвым взглядом свои партитуры, я вижу, как далеки они от совершенства; и вот тут начинается страх: а что если я растрачу всего себя раньше времени, и, в конце концов, так и не успею написать главного?

Он сделал еще один глоток из бутылки, а я улыбнулся про себя: каждая наша встреча начиналась с чего-то подобного. Эти вечные сомнения – камень преткновения настоящих художников. Преодолеешь одни, так сразу наступят другие... И так всю жизнь. Ведь только в сомнениях рождается творчество. Я попытался это объяснить, но он не понял или просто не захотел слушать.

– Еще и Лена... – Он задумчиво коснулся простуды на нижней губе.

– Блядь твоя Лена.

– Не ври. Она муза!

– Только дает всем, кроме тебя.

– Потому что только я ее люблю по-настоящему, и она знает это.

– Так брось музыку, начни писать ее портреты. Глядишь, и полюбит...

Я сказал это в шутку, но Андрей, поперхнувшись новым глотком, как-то серьезно посмотрел на меня и ответил:

– Не умею я рисовать...

Мы посидели еще немного, допили портвейн, поплевали на голубей. Солнце со всей своей весенней нежностью грело лицо, и то ли от вина, то ли вот просто от радости жизни хотелось улыбаться, закрыв глаза.

– А пошли в «24 кабинет»?

– Далеко ведь... – Я еще сомневался.

– Зато там все наши. Пошли.

Андрей схватил рюкзак и, не дожидаясь меня, зашагал своей обычной полупьяной походкой, слегка подавшись вперед, широко шагая и размахивая руками по ходу движения. Пришлось догонять.

«24 кабинетом» мы называли круглосуточный магазин на Гороховой, в одном шаге от Кулька. Там поставили столики и начали продавать алкоголь на разлив с нехитрой закуской. И магазин моментально обрел популярность среди студентов.

Андрей оказался прав, все наши уже давно были в сборе. Во главе стола и компании был Орлов. Народ гудел, как воздух в печной трубе, все о чем-то спорили... Громче всех кричал Орлов. Я всегда любил его за этот полубезумный напряженный взгляд. Юра не умел говорить спокойно. Любая мысль жила в нем особенной жизнью, любое суждение он произносил с выражением непреложной истинности, а когда увлекался в споре, то забывал обо всем на свете. Ему и слов то было мало, – каждое предложение сопровождалось объемными широкими жестами, движения рук и музыкальных пальцев словно дополняли все сказанное, словно без них картина показалась бы слушателю пресной и не заслуживающей доверия.

– Классическая музыка изжила свой век! – гремел Орлов, – чтобы сохранить ее, нам нужны новые формы, новые идеи, струя свежего воздуха нужна! Об этом не надо было думать ни Моцарту, ни Бетховену, ни Листу, ни даже Вагнеру – на их век формы хватило. Но уже Шостакович должен был задумываться – и он... – Орлов замахал руками, ища нужное слово, – он не дремал, ребята! Отсюда и получаем своеобразие его стиля. А дальше – больше! Форма эстрадной музыки перетянула все одеяло на себя. Из африканских саванн выпрыгнули джаз, блюз, рок-н-ролл и, наконец, появился рок, каким мы его знаем. Музыка перестала заставлять людей думать и позволила им просто отдыхать! С этого момента и начался крах. Крах всемирный! Крах повальный! Вся классика уместилась в траурный марш Шопена. Отсюда намеренная сложность Альфреда Гариевича, диссонансная заумь Штокгаузена... все отсюда. Бедняги мучительно пытались найти новые формы и никак не хотели смириться с тем, что крышка гроба уже захлопнулась, а heavy metall уверенно забивает гвозди.

Юра перевел дух... Бешено – блуждающий взгляд прошелся по слушателям, и вдруг он увидел нас. Он поперхнулся и радостно замахал руками.

– Ну вот, вот, ну ребята подошли – хоть у них спросите. Андрей, ну хоть ты скажи!

Сколь сильно любил я Орлова, столь же мало было для него авторитетным мое мнение. Особенно в вопросах музыки. Я относился к этому с философской грустью.

Андрей только нехотя закивал:

– Да, да, все правильно... мужики, портвейн остался?

Весь стол дружно захохотал. Орлов громче всех.

– Проходите, страждущие, присаживайтесь! Глоток божественного портвейна и папироска для друзей всегда найдется.

Мы выпили по новой, пришли в себя после долгой ходьбы и с новыми силами окунулись в спор.

Это было время нашей молодости. Я лишь смутно помню, о чем именно мы тогда спорили. Отвлеченные идеи нравственности, красота как преображающая сила (тут не грех вспомнить и старика Соловьева), выражение их в искусстве и многое, многое другое. Мы кричали, ссорились, били пустые бутылки… Как это было грустно и весело одновременно. Нам не нужна была истина, не нужен был общий знаменатель. Выплеснуть всего себя – вот что было насущной потребностью. А еще алкоголь, еще брожение юности в крови! И все это не казалось смешным или наивным. Мы искренне верили, что только так и надо жить, что по-другому жить неправильно и преступно, и даже греховно. Не стыдно было плакать или громко смеяться, совершать безрассудства (ах, сколь точен был господин Фуко) и дышать ветром в полную грудь, ибо им одним можно надышаться по-настоящему.

Под вечер мы остались втроем. «24 кабинет» утомлял тесным пространством, и мы с легким сердцем поменяли его на сквер. Мы уселись на спинку одинокой скамейки, достали заранее купленный портвейн, стаканчики и продолжили спор о судьбах мира и искусства. И это было прекрасно! Хотя и я, и Андрей, и Орлов прекрасно знали, что на следующий день суть спора забудется; в лучшем случае, в памяти останутся наиболее удачные мысли, да и они сотрутся, если тут же не записать. Но спорить было нужно. Именно Орлов вывел абсолютную формулу спора, чем очень гордился долгое время. Он заявил, что периодичность творческих всплесков напрямую зависит от наших споров. Безусловно, темы должны быть высокими, такими – эдакими…

– Друзья! Из спора рождается вдохновение! И подпитывается оно спором! Спор – вот ключ к творческому богатству мыслей! К черту истину – будим спорить во имя вдохновения! – говорил Орлов.

И впору было добавить «Аминь!». Или «Аллах Акбар». В зависимости от веры. Ну и по ситуации.

Портвейн мы тогда не допили. В какой-то момент меня осенило:

– Мужики! А поехали к Игорю! Посидим у него! Я давно обещал вас познакомить!

– Это твой дядя – художник? – спросил Орлов.

– Он самый! Айда! Посмотрите его работы. – Я уговаривал с чистым сердцем.

Андрею было все равно, хоть к черту на кулички. Сомневался Орлов. Но это не было настоящим сомнением – скорее поза! Я знал Юру. Он делал это неосознанно, и совершенно точно не отслеживал в себе эту позу, но она была. Как часть его бунтующего существа.

– Ну, хорошо, – сказал Орлов, – но если мне не понравятся его работы, я ему прямо об этом скажу. Цветок я называю цветком, а говно – говном!

Я знал его максимализм и только кивнул в ответ.

А Игоря я знал с детских лет. Когда-то давно мы вместе ходили купаться на Неву, там же рыбачили и жгли костер, ездили в Бор за грибами. Я знал, что он художник – и этого было достаточно. Уже одна принадлежность к этой высшей касте избранных, счастливцев праздных оправдывала мой щенячий восторг. И еще эта неизменная борода… Я подкупался с радостным сердцем и ничего не оспаривал.