Семь нот в тишине

Завещание

Умру и я, когда придёт черёд,
И прах мой в землю теплую вернётся.
Но жизнь моя на том не оборвётся,
Она в другие жизни перейдёт.

В кромешной тьме, меж спутанных корней
Я отдавать долги природе стану,
Я жил – и значит, наносил ей раны,
Я жил – и значит, я в долгу пред ней.

Я буду распадаться, буду тлеть,
В живых и мёртвых водах растворяться,
И воскресать, и заново рождаться.
Ну что со мною может сделать смерть?

Ведь кровь моя даст дереву глоток,
А из волос взойдёт трава густая,
И через все преграды прорастая,
Из сердца красный вырвется цветок!

И вспыхнет он, и будет целый миг
Венцом творенья, центром мирозданья.
Он в этот мир придёт без опозданья –
Умру я для того, чтоб он возник.

Чтоб наливалась соками трава,
Чтоб дерево разбрасывало семя,
Чтоб сладостью томился плод осенний,
Чтоб жизнь и только жизнь была права!

А смерти нет... Есть только боль и страх,
Последние проклятья и прощенья,
И – таинство и чудо превращенья
Отжившей жизни в животворный прах.

И потому, когда придёт черёд,
Последний шаг надеюсь сделать смело.
Прошу лишь об одном: не жгите тело,
Его земля для новой жизни ждёт.

Зачем холодный пепел нужен ей,
Зачем ей урн свинцовое молчанье?
Пусть эти строки будут завещаньем:
«Похороните просто, без затей.

Ни памятник не нужен мне, ни крест,
Без них найдёт могилу друг скорбящий.
А не найдёт... Ну что ж, не настоящий
Был этот друг. Но все цветы окрест,

Деревья, птицы, звери, все, в ком есть
Хоть капля жизни, станут мне друзьями.
И ради этой дружбы в чёрной яме
Истлеть смиренно я почту за честь.»

Воробей

А разве не мог я родиться
                                        не человеком,
                                                             а птицей?
И вовсе не белым лебедем,
                                          а в птичьем роду последней

Ничтожной серою птахою,
                                       хватающей крошки без страха

Из-под ноги прохожего.


Воробьём?!
                                 Воробьём!
                                                               Ну что же...

Лапки – крестиком,

                             хвост – три пёрышка,
Дело чести –
                             добыть зёрнышко.

А если кусочек хлеба –
                                       уже удача.

А если к тому же
                            небо – чистое,
                                                    земля – горячая,
Можно жить
                      и в таком обличье,

Даже счастливым быть:
                                       по-своему,
                                                            по-птичьи.

Только бы не в клетке,
                                        только бы не в неволе.

Такая простая
                           у птицы доля.

Зимой – выжить,
                             весной – гнездо выстроить,
К лету ближе –
                            птенцов выпустить,

Чирикать звонко,
                               с такими же драться,

На ветках тонких
                                 прыгать-качаться,

И ещё одну
                             весну встретить,

В луже купаться
                               и не заметить

Кошки тощей
                                  прыжок быстрый.

Так проще –
                                    из глаз искры,

И единым духом
                                     змейкой недлинной

Разлетится
                    пухом
                                 жизнь воробьиная.

И всё...
                                  И никто не заметит,

Что одним воробьём
                                   стало меньше на свете.

Крестиком – лапки,
                                 хвост...
                                               Да что повторяться!

Жизнь несладкая,
                                надо признаться.

И жизни той
                       всего – крупица.

Эй, человек злой!
                              Стань на один только день – птицей,

Или бездомной собакой,
                                        или голодной кошкой,

В шкуре животного всякого
                                            побудь хоть чуть-чуть,
                                                                                немножко.
И если в груди не камень,
                                               этого дня тебе не забыть,

И ни своими,
                      ни чужими руками
                                                     зла уже не творить:

Не убивать
                  с самодовольным смехом
                                                           в угоду азарту праздному,
Не устраивать
                       себе на потеху
                                               из чужого страдания – праздника.
Пойми, человек,
                           нельзя быть сильным,
                                                               если нет сил быть добрым.
Пойми,
                и рой осиный,
                                            и ядовитая кобра,

Даже грибы и травы
                                  имеют святое право

Дышать,
                      расти,
                                          продолжаться

И – так и знай! –
                                 защищаться !

Думай, человек...
                              Смотри...
                                                 Слушай...
А если и у них
                          есть души?

Не такие,
                      не человечьи,

Но такие же
                         хрупкие и вечные?

                        . . .

Вот воробей,
                     скачет рядом –
                                              видно, не из пугливых,
Косит на человека
                              взглядом,
                                               но прежде, чем лениво
За камнем нагнуться
                                   или просто
                                                       топнуть ногою,
Представь:
                        а вдруг обернёшься

Ты – им,
                      а он – тобою?

Счастье

«Следующая станция – «Речной вокзал!»
Значит, скоро пути конец...
Значит, пора открывать глаза.
Но глаза отвечают: «Нет!
Не выйдет! Нельзя с собой
Так обращаться день за днём:
Спать от силы час-другой –
Это, знаешь, играть с огнём.
Можно когда-нибудь доиграться
И заработать большую боль.
Нам ведь сейчас открываться –
Всё равно, что принимать бой!»

Тяжёлые веки поднять пытаюсь,
У меня ещё три минуты:
«Глаза, открывайтесь! Прошу вас! Каюсь!
Да, не везёт вам со мной почему-то.
Но я же – вы знаете – не виноват,
Что приходят стихи и песни,
Что не могу я их прогнать,
Разве только уйти с ними вместе,
Что не могу подвести ребят,
Которые, как я, отработав день,
С разных концов Москвы спешат
В нашу заветную комнату,
                                           где
из кучи спутанных проводов,
Из облезлых клавиш и дрянных гитар
Возникает то, чему я готов
Служить, как раб, за пустяшный дар:
За радость быть самим собой,
За счастье, в котором почти испуг,
Когда из ничего, из вселенной другой
Появляется вдруг –
                                МУЗЫКА...

Откуда? Почему? Неясно…
Может, в благодарность за терпенье?
Скорее, за преданность, но как прекрасны
Эти прожитые с ней мгновенья!
И пусть приходит она ненадолго,
Любим её мы до боли, до дрожи,
И каждый впадает в неё, как в Волгу:
До последней капли, всем, чем может.

Вы – глаза, вам бы только увидеть,
Ощупать зрачками и понять.
Нет, я не хочу вас обидеть,
Просто вы обязаны знать:
В маленькой комнате, грязноватой, душной,
Нам хорошо и совсем не тесно,
Потому что соединяются наши души
В придуманной нами песне.
И нам совершенно наплевать,
На славу, на деньги… Вот честно!
Главное – хочется отыскать
Своё в этом взбалмошном мире место.
Мы пытаемся создавать
Из непослушных звуков – музыку.
А для этого надо рано встать,
День на работе вытерпеть, как муку,
А после, когда остальные
С газетой укладываются на диван,
Ехать и до полуночи, как заводные,
Давить на клавиши, бить в барабан,
Дёргать за струны, отыскивая ноту,
Единственную, которая может всё оживить,
Без которой всё – тупая работа,
Всё равно, что дрова пилить.
А потом – в пустом вагоне
Спать...
                    спать...
                                       спать...
И во сне стараться не думать о том,
Что завтра снова рано вставать...

Так что лучше вы меня пожалейте,
Бедные, усталые глаза.
Или вот что – жалеть не смейте!
Я ведь не для того вам рассказал,
Чтобы поплакаться. Вам же плакать!
Я – счастливый, и даже очень.
Судите сами: зима, простудная слякоть,
А у меня – поются строчки.
И значит, у меня – весна,
А может быть, даже – лето!

Хорошо бы, конечно, жить без сна...
А впрочем, спасибо и на этом!

И это есть любовь?

И это есть любовь?
Так вот она какая?!
Зачем же лгут поэты, зачем романы лгут?
Зачем они её не назовут
Тем именем, что ей подходит более?
Болезнь она, ломающая волю,
Кусающая сердце, как змея,
Безумьем поражающая разум.
Счастливые, кто не любил ни разу,
Несчастные, кто болен, как и я.


Всегда чего-то ждать,
Сомненьями терзаться,
То нежностью горячей, то желчью истекать,
То глухо, безнадёжно ревновать
Ко всякому, кто станет между нами;
Томительными, долгими часами
Быть рядом, видеть, слышать, говорить,
Руками невзначай соприкасаться
И не сказать, не выдать, не признаться...
Не правда ли, как весело любить?


Пусть тайна жжёт огнем,
Пусть кровь бежит по кругу,
Пусть страшно и жестоко неистовствует плоть,
И губит, и в гниющее дупло
Измученную душу превращает,
Но я благодарю, а не прощаю
Несчастную, безмолвную любовь,
Так странно приоткрывшую собою
Сияющее небо голубое
Сквозь чёрную, запёкшуюся кровь.

. . .


Я знаю – всё пройдёт,
Любовь меня отпустит,
Залечит время раны, я выживу, как пёс,
И даже задеру, как прежде, нос,
И буду вновь свободой упиваться,
И даже, может быть, слегка влюбляться.
Но не любить!
Любовь и вправду зла,
Уж мне ль не знать, на что она похожа!
Не дай мне бог ещё такой... И всё же
Какое счастье, что она была!

Тополиный пух

В день тринадцатый июня,
Золотой, тягучий, длинный,
Ровно в срок на ветках юных
Пух взорвался тополиный.

И обсохнув мало-мальски,
Лёг на ветер зыбкой ношей,
Словно вдруг десант февральский
В середину лета сброшен.

Словно лето усмехнулось,
Все заботы отложило
И зимою обернулось –
Позабавиться решило.

И горячие метели
Понеслись по переулкам,
И лохматые кудели
Собрались в подъездах гулких,

И ледком покрылись лужи,
И седыми стали скверы.
Удивляйтесь, люди – ну же! –
И примите всё на веру:

Что зима настала летом,
Что в ладонях снег не тает
И с ладони вслед за ветром
Прямо в небо улетает.

Вы же век не удивлялись –
Вот как раз удобный случай,
И не ждали, а дождались,
Так, нежданно, даже лучше.

Не выходит? Как же это?
Заработались! Устали...
И, конечно, в спешке где-то
Удивленье потеряли.

И не только удивленье.
Может быть, пора проверить
И понять, что, к сожаленью,
Посерьёзней есть потери.

Сердце ржавчиной покрылось,
По душе пошла короста,
Да и совесть запылилась,
За ненадобностью просто.

И на что, скажите честно,
Деньги, чин, комфорта сладость,
Если кто-то неизвестно
Взял за это Вашу радость

От того, что, жизнь прекрасна,
От того, что снова лето.
Вы пахали не напрасно,
Но на что теперь всё это?!


Что ж, идите... Скоро осень
Вам подбросит чудо снова.
Наступайте без вопросов –
Это только лист кленовый.

Я лежу на горе…

Я лежу на горе... Над моей головой
Ветер трогает стебли иссушенных трав.
Подо мною внизу еле слышный прибой
Всё шумит и шумит, и по-своему прав!

Я лежу на горе... Надо мной в вышине
Каравеллы, дворцы, стаи перистых щук
Изменяются, тают, как будто во сне,
Исчезают, пока я к ним рифму ищу...

Если честно, искать мне решительно лень.
Да и есть ли на свете такие слова,
Чтоб прочесть – и попасть в ослепительный день,
На вершину, где спину щекочет трава?

Вдруг увидеть, как воздух от зноя дрожит,
Как туман опускается в синий разлом,
Как над пропастью парусник гордо кружит,
Величаво взмахнув жёлто-чёрным крылом.

Чтоб прочесть – и вдохнуть запах диких цветов,
И оглохнуть от звонкого треска цикад.
Я хотел бы! Но как, из каких таких слов
Сотворить эдельвейса задумчивый взгляд?

А поймёт меня тот, кто вот так же полез
По отвесной горе, сам не зная куда,
Кто вот так же коснулся глазами небес
И сказал: «Вот зачем я приехал сюда!»

И, как я, повторил: «Если буду живым,
Приезжать сюда буду опять и опять!»
Я лежу на горе полуострова Крым...
Всё прекрасно! Но... как же я буду слезать?

24 января 1985 года. Молитва

Утро январское, мглистое, мутное,
Звук, словно камень, в безмолвии тонет.
Непостижимо, но в эту минуту
Красную Площадь держу я в ладонях.

В пальцах озябших брусчатка блестящая,
Зубчики стен, купола невесомые,
Всё не придуманное, настоящее
И до последнего камня знакомое.

Люди на Площади – ясно их вижу –
Входят в Музей, застывают у Храма,
Медленно-медленно очередь движется:
Чёрная лента вдоль красного мрамора.

И отчего-то сжимается сердце,
К горлу комок подступает солёный.
Знает ли Площадь, на чём она держится?
Лишь на ладонях моих оголённых.

Знает ли, как я дышу осторожно,
Чтобы над ней не разгуливал ветер,
Как я люблю её, как мне тревожно
Быть за бесценную ношу в ответе?

От напряженья немеют запястья,
Надо терпеть... Мне не будет прощенья –
Вздыбится всё, разлетится на части –
Если расслаблюсь я хоть на мгновенье.

Я ведь не просто огромный и сильный,
Чувства мои обострились до боли,
Мир необъятный, туманный и пыльный,
Я постигаю усилием воли.

Вижу израненные полигоны,
Лодок подводных зловещие тени,
Флаги чужие, чужие погоны,
Длинные цепи пробитых мишеней.

Слышу чудовищных взрывов раскаты,
Топот на плацах, ритмичный и твёрдый,
Чувствую чёрный зрачок автомата,
В спину мою неподвижно упёртый.

Только кому-то и этого мало:
Спутники стаями по небу ходят,
Лазеров тонкие, острые жала
В незащищённую душу наводят,

Ищут, куда бы ужалить больнее,
Хищные, дерзкие, волчьи стаи.
Я же расту, становлюсь всё сильнее,
В космос открытый плечами врастаю.

И, содрогаясь молекулой каждой,
Вижу холодные тусклые звёзды,
Вижу того, кто от скуки однажды
Нас – Человечество – взял да и создал,

И поделил на народы и расы,
Сильных и слабых, вождей и изгоев,
На поколенья, на касты, на классы,
На подлецов, мудрецов и героев.

Дал торопливый, безжалостный разум,
Душу вдохнул в похотливое тело,
И не помог, не вмешался ни разу.
Боже мой, Боже мой, что ты наделал?!

Камни и тернии – наша дорога,
Наше грядущее смутно и зыбко!

Лик кровожадного старого бога
Корчится в мерзкой, жестокой улыбке.

Рядом оскалены хищные пасти
Страха и Ужаса, псов ненасытных.
Воют они, созывая напасти,
Войны пророчат в тоске первобытной.

Войны... Не считано, сколько их было.
Был ли хоть день, что войной не поруган?
Лучше бы солнце скорее остыло,
Прежде, чем нам уничтожить друг друга!

Лучше бы вовсе не жить, чем поверить
В то, что иначе мы жить не умеем,
В то, что мы самые хищные звери,
Злее собак, ядовитей, чем змеи.

Я и не верю. Я верю в иное,
Хоть не чудак, не блаженный, не мистик:
В высшую цель, в совершенство простое –
В Разум и Совесть, в Добро без корысти.

Были же те, кто других возлюбили:
Вермер, Шопен, Верещагин, Чайковский;
Те, кто просили, кричали, молили:
«Люди, придите в себя, успокойтесь!

Слушайте душами, думайте сердцем,
Чаще смотрите на небо, на звёзды,
Будьте чисты и наивны, как в детстве,
Это не стыдно, это серьёзно!»

Тем, кто от нас же самих нас спасает
В Польше, в Китае, в России, в Египте –
Брэдбери, Чехов, Хитрук, Куросава –
Вам я молюсь и прошу: помогите!

Дайте мне дерзкой отчаянной силы,
Дайте мне веры, любовью согретой,
Чтобы спокойно и гордо светила
Площадь-звезда над тревожной планетой,

Чтобы ладонь моя дённо и нощно
Тело её согревала гранитное,
Чтобы хранила Великую Площадь,
Хрупкую, маленькую, беззащитную.

Чтобы чужие, недобрые руки
Даже случайно её не коснулись,
Чтобы враждебные, грозные звуки
В небе над площадью не покачнулись.

Чтобы горели старинные краски,
Душу от грязи и скверны врачуя,
Чтобы цвели перезвоны на Спасской,
Чем-то родным и далёким волнуя,

Чтобы во мне никогда не кончалось
Это седое январское утро,
Чтобы судьба моя им освещалась
И становилась примером кому-то.
. . .

День занимается, стыло бледнеет,
Хочется радости, хочется лета.
Пальцев не чувствую – заледенели...
Как же непросто порой быть поэтом!