Мёртвая почта

Вечером он пришёл к пакгаузу. Большой металлический бак был полон остывающей золы, в которой темнело битое бутылочное стекло. Когда он медленно проходил мимо всегда молчавшего репродуктора, тот внезапно захрипел ему вслед песню: «Мы отцовскому долгу верны – сыновья не пришедших с войны…». От неожиданного этого хрипа он вздрогнул, поднял голову вверх и долго глядел на прибитый под репродуктором выцветший перекособоченный от времени и дождей плакат с едва читаемой надписью: «Могила Ленина – колыбель челове…»…

После этого случая у пакгауза, он долго приходил в себя. И спасло его – рождение сына. Заботы навалились и заняли всё предназначенное для раздумий время, отменили любопытство, добавили хмури и недосыпа. Сын быстро рос – вытягивался в молчаливую, объяснявшуюся только на языке странных жестов длину; он мог подолгу глядеть на висевшую над кроватью журнальную репродукцию картины «Героический бой канонерской лодки «Ваня-коммунист» с белогвардейской флотилией на реке Каме под Пьяным Бором»; на своё имя – Георгий – не отзывался, словно бы давал понять, что оно – бесполезная, преждевременная, несогласованная с ним выдумка родителей. Но они всё равно продолжали упрямо и медленно произносить его, преследуя свою, явно чуждую сыну, цель. Не принятое имя, как мёртвая рыба, безжизненно болталось на поверхности горьких родительских разговоров, а сын терпеливо и безучастно наблюдал за ним и ждал, когда оно утонет. И однажды отец не выдержал, он спросил, глядя в жестокие глаза сына: «Тогда, скажи сам, как тебя зовут?», и сын, будто давно ждал этого вопроса, тут же ответил: «Саша».

И снова замолчал.

Но однажды жена, встречая, прямо на пороге радостно закричала: «Заговорил, о тебе спрашивал!» – «Что спрашивал?» – растерялся он. – «Кем папа работает, спрашивал, я сказала – начальником почтового вагона…» – «Почтового – особо специального», – поправил он, а жена продолжала: «…и тогда он письмо тебе написал! Правда, с адресом начудил, написал – «Папе». И всё…  Да, ещё спросил у меня: папа точно письмо получит?» – «А как же, говорю, ведь он – начальник почтового вагона!» – «Где письмо, где?», – закрутил он головой. – «Мы пошли за хлебом, и он сам его в почтовый ящик бросил! Достаёт!» – гордо выделила рост сына жена.

Но рождение омрачённого молчанием сына, как оказалось, лишь добавило начальнику «почтового-особого» внутреннего сиротства; ночью, во сне, он часто озирался по сторонам, будто бы искал кого-то потерянного то ли в прошлом, то ли в будущем.

А днём иногда начинал судорожно чиститься, ему всё казалось, будто лопнул какой-то гигантский гнойник, и заражённая злобой слизь потекла наружу, пятная прошедшее время и прожитую жизнь; и, наравне со временем, что-то лопнуло в нём и самом…

Везде, и снаружи, и внутри, всё стало одинаково   н е п р о ч н о.

Что-то, казавшееся надёжным и прочным, на раз разваливалось, стоило лишь дрыгнуть головой в нужном направлении лысому оратору с трибуны, открывая постыдную правду ненужности и несоответствия времени – людей, делавших когда-то казавшимися важными дела. Вот и почтово-бумажное сырьё, которое он исправно подвозил для укрепления фундамента власти, в чём он был уверен, теперь оказывалось никому не нужной золой на задворках пакгауза. Да и само время, пропитанное студенистой слизью новых противоречивых указаний, часто не выдерживало разрушающей его нагрузки, рвалось, и многие выпадали из него, проваливаясь во внерассудочную жизнь.

Он дёрнул посильнее и гнилые нитки мешка, сданного ему на станции Сарепта, судя по бирке, легко разошлись. Он зачерпнул рукой из мешка письма и забросил их в зев печки. Он черпал и забрасывал, черпал и забрасывал, утрамбовывая бумагу кулаком. В результате вошёл почти весь мешок, лишь несколько писем упали. Он вытянул из кармана коробок, чиркнул спичкой и – с а м – поджёг «мёртвую почту»!

«Понятно ли, во имя чего трудишься, человек? – спросил его однажды крепко выпивший товарищ Гогонов, когда они обмывали в сорок пятом награждение Пронозина знаком «Заслуженный работник НКВД», за то, что в слепом улове писем, сданных им в сорок первом, оказались три поминальных открытки сорок третьего года с именами немецких гефрайтеров, погибших в Сталинграде и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Во имя порядка, установленного здесь Отцом. Хаос с изнанки мира рвётся сюда, к нам. Этот бес-порядок атакует со всех направлений: из, якобы, случайных, не поддающихся логике совпадений, из безудержных, пропитанных горечью несбывшегося – «а могло бы быть иначе» – снов, из тюремных, открытых до срока исправления, камер, из мечтаний подвальной крысы о крыльях, да что там, уже и из родильных домов! Из этого бесконтрольного хаоса прорываются полулюди, жившие до этого в абцессах времени скрыто, будто сухарящиеся вши на швах зэковской робы. У существ этих одна цель – убить Отца. Любым способом. А наша, чекистская задача, Пронозин, бля, она, тяжелее, чем у того сфинкса! Проверять появляющиеся в мире существа и предметы на соответствие, подобие и лояльность Отцу. Не допустить, чтобы иудин дым предательства выел глаза нашим детям! Вот и твоя работа с неучтёнными письмами, тихой сапой подплывающими из небытия в нашу реальность – дело большой политической важности! Письма эти полны разрушительной силы, помни это всегда! Вскрытие абцесса времени, – подчеркнул он рубящим движением руки, – требует только хирургического вмешательства!»

Так когда-то говорил товарищ Гогонов. Но что он сказал за секунды до расстрела, ловя бритым затылком рыскающую пулю, изготовленную хаосом из чёрного человеколюбивого металла; что говорил он, вглядываясь с подозрительным прищуром в убивающие его новые времена глазами цвета заплесневелого серого хлеба? – Не удержали плацдарм? Или их дело всегда было зряшным: Отцу никто, никогда не угрожал, и нет никакой гибельной, парализующей изнанки у нашего мира, а есть только одна жизнь – сначала живая, а потом – мёртвая, подлежащая сожжению, как вот эта почта?