Мёртвая почта

Андрею Пестову

Он проснулся не от холода, давно пробравшегося сквозь фуфайку и влажное от пота нижнее бельё, прямо к сердцу, и деловито копошившегося там прозрачными отмороженными пальцами; с холодом он всё равно ничего не мог поделать: остатки спирта он допил ещё вчера, последние дрова и уголь сжёг в буржуйке позавчера; холод он пытался обмануть своим безразличным отношением к нему, однако заметил, что стал меньше двигаться, старался больше спать или просто лежать неподвижно, зарывшись телом в тряпки, а головой – в неясные, тревожные сны, от которых голова потом долго зудела, как кожа в далёком детстве от крапивных ожогов.

Несколько обжигавших закрытые глаза холодной тревогой снов этой ночи под утро смёрзлись в один, и стоя на этом сосредоточенном сне, как на большой льдине, льдине со следами крови и санных полозьев, со следами босых ног, закиданных старой прелой соломой, льдине в пятнах мазута; он не понимал, откуда тут всё это, хотя, может, осталось от чьих-то чужих снов? Когда-то давно били говяжьими жилами беглого каторжника да гнали за розвальнями босым; позднее здесь прошла военная техника, подтекая мазутом и следуя поставленной боевой задаче; так, на этой, практично используемой, медленно плывущей льдине сна он пересёк чёрную дымящуюся холодом широкую в этом месте реку ночи. И уже будучи у самого берега, не дожидаясь, пока льдина ткнётся в мёрзлый камень рассвета, побежал по краю её, разбегаясь для прыжка, и лёд громко трескался под ногами, и тишина вокруг тоже внезапно начала оглушительно ломаться, острыми, как битое стекло, режущими звуками осыпаясь ему, бегущему, в уши, и вот от этого громкого треска и боли в ушах он и проснулся.

Вечером, дожав спирт, он лихо – головой вперёд – вбурился в середину сваленных в углу почтовых мешков, и торопливо заснул, и видел длинный, во всю ночь, сон: незнакомая девушка зазвала его к себе, в тёмное холодное помещение, и начала угощать церковным вином – кагором, он спросил её: кто ты? почему у тебя так темно и холодно? Она молча пожала плечами и вышла, а он осмотрелся и на столе, рядом с бутылкой, увидел открытую тетрадь. Он сразу её узнал, это был его юношеский дневник. Он посмотрел на исписанную его почерком страницу, и сразу понял, кто эта девушка. Шестнадцатилетним пацаном он работал на заводе в ночную смену, помощником у болезненного вида маленькой женщины. Однажды, часа в три ночи, она вдруг повернулась к нему и со слезами на глазах сказала: «Я ведь сейчас секунды на три заснула! И сон видела: доченька моя умершая мне приснилась… Говорит – мама, шубку мою, смотри, не продавай! Я её изношу!.. – А я открыла глаза и плачу: как же ты её износишь, деточка, ведь ты же мёртвая!». Он сочувствующе кивнул, а придя домой, записал сон про умершую девочку в свой дневник. Туда он собирал разные поразившие его случаи, мысли, сны, но тетрадь потом пропала при суетливом нервном переезде в военное время. Он сидел в комнате девушки и чего-то ждал, и тут в дверь застучали требовательно и часто. Он открыл щелястую, сочащуюся понизу ледяным ветром дверь. На пороге стоял его бывший начальник Фёдор Яковлевич Гогонов, по слухам – недавно расстрелянный, и сердито смотрел на лежавшую на столе тетрадь. Фёдор Яковлевич быстро вошёл в комнату, схватил тетрадь и, стоя уже на пороге, пролистал её. Покачал головой и поднял указательный палец вверх: «Новое распоряжение поступило от учётно-счётного отдела. Сны необходимо тоже протоколировать и контролировать! Будешь теперь и сны собирать!». Дальше – он уже шагал по коридору, едва поспевая за быстро удаляющимся товарищем Гогоновым и отчаянно выкрикивая в зыбкую, еле видную в пепельном сизом мареве, спину начальника: «По какой методике контроля и учёта – сны собирать, Фёдор Яковлевич, где инструкции получить?!». Товарищ Гогонов внезапно остановился, хватил ногой по ближайшей двери и вошёл в комнату. На каменном полу лежала высохшая трёхглазая – с двумя маленькими, закрытыми запавшей сморщенной кожей, и большим открытым круглым глазом во лбу – татуированная мумия. Товарищ Гогонов склонился над ней и сказал: «Теперь смотри, Пронозин, внимательно. Вот все тебе инструкции – устным секретным спецпакетом, в моей наглядной передаче». Фёдор Яковлевич вытряхнул из кармана красные резиновые перчатки, натянул их, и ловко просунул два пальца правой руки в глаз на лбу мумии. Пронозин нагнулся, запоминая последовательность движений, и увидел, что во лбу высохшего трупа вовсе не свирепый сумрачный открытый глаз, а понятное, строгое и неотвратимое, как игольное ушко для каната – убойное отверстие, куда давным-давно рухнула жизнь этого густо исколотого человека.

Фёдор Яковлевич долго и с натугой ковырял что-то невидимое пальцами внутри черепа. Потом вынул их, понюхал, весело посмотрел на Пронозина и пару раз ударил ногой по голове мумии. «Подмёрзли, понимаешь», – сказал он и снова вогнал пальцы в дырку во лбу. Затем он торжественно вытащил несколько чёрных зёрен-катышков и показал их Пронозину: «Вот они – мысли, вот они – сны! Готовься, следующим рейсом будешь их собирать». Пронозин не удивился, последним указанием было собирать бутылки с запечатанными в них посланиями, выловленные в реках и морях, в вечно бегущей и прячущей всё водной стихии. Работа становилась всё ответственней и сложней. «Фёдор Яковлевич, – осмелился спросить Пронозин, – а говорят, вас расстреляли?..» – «Допустим, – неожиданно легко согласился Фёдор Яковлевич, – однако дело своё продолжаем дальше делать, а, товарищ?!». Гогонов осмотрел по-хозяйски мумию, выхватил из-за пазухи стальной блестящий нож и воткнул его трупу в пах. С усилием разрезал мочевой пузырь и вынул закаменевшую сферу мочи величиной с гусиное яйцо, всю в бледно-изумрудных солевых прожилках карбоната. С размаху бросил это яйцо о каменный пол и осторожно разгрёб осколки. Поднял мелкий в тёмных пятнышках голубой камешек и важно произнёс: «А это вот, наши, русские кристаллы воли! Ничего, что в сифилитических язвах… Кристаллы эти пока в разработке, нет ещё по ним полной ясности, но уверен, вскоре тоже будем собирать!» – «А почему они здесь, в мочевом пузыре?» – спросил Пронозин. – «А где же ещё им быть? – удивился Фёдор Яковлевич, – у какого-нибудь Ганса Кафки Зигфрида, да, кристаллы упакованы в гипофизе, да, кровь – лучше, сердце – твёрже, нервы – крепче, но, что значит, – глупое, гордое сердце! В мочевом пузыре вся сила, Пронозин, когда ссышь кровью: патроны кончились, гранат нет, но встаёшь, и грозно замахиваясь скрюченным от мороза кулаком, как ледяным молотом, харкаешь презрительно на фашистский танк! Воля, – Фёдор Яковлевич подкинул на красной ладони тёмно-голубоватый камешек: – Русская воля, заключённая в кровавой моче и туберкулёзной мокроте, и обеспечила нам победу! Вот так-то…». Товарищ Гогонов вышел и унёс с собой кристалл русской воли и мысли-сны трупа, а тетрадь-дневник вернул, доверительно сказав: «Сожги, советую настоятельно». Пронозин понимающе моргнул глазами и услышал за спиной протяжный мучительный стон. Он обернулся и увидел встающую с пола мумию. Блатные наколки собирались в пугающие картины с ножами, обвитыми толстыми змеями, яростно коптящими сухую кожу горящими факелами, туго оплетёнными колючей проволокой, и оскаленными мордами костлявых пляшущих демонов на дыбящемся трупе. Длинные руки мумии держались за пах, откуда капала под ноги пенящаяся, словно бы горячая кровь. Труп встал и шатко зашагал босыми ногами по хрустящим осколкам своего мочевого пузыря, разбросанным на полу. Губы его начали шевелиться, он что-то силился сказать стоявшему перед ним растерянному человеку, но Пронозин видел только ввёрнутое вовнутрь, страшное своей прогнившей бесконечностью забвенья отверстие во лбу трупа, тащившее его в себя будто клещами, и, развернувшись – побежал прочь, крепко сжимая в руке свой юношеский дневник.

Он бежал, а звук торопящихся тяжёлых ног догонял его, становился всё громче, увесисто-судорожно бился эхом: «На-ледь-лёд-люд!» о деревянные стены коридора и осыпался с них ему на плечи полуночным холодом, который, несмотря на бег – постепенно, начав с сердца и закончив пальцами ног – обесцветил яркую, разогретую спиртом кровь, сделал её похожей на ртуть. Звук шагов становился всё громче и громче, и Пронозин понял, что он давно уже не спит, а лежит и слушает чьи-то шаги у вагона.