Быть

 

 

 

– Зачем вы пришли? – смущенно спросила Наденька, отошла в сторону и сама испугалась, что рада Сарапулову.

От него пахло морозом, быком дубленой куртки и еще чем-то свежим. Он закрыл за собою дверь и ничего не ответил, потому, что сам не знал, зачем он – к Васькиной Надежде. Его серые, проясненные раздумьями, но подпухшие от недосыпания и страдания глаза недоуменно соскользнули с Наденьки на обои под светильником и остановились.

Наденька испугалась, что обидела несостоявшегося свекра, включила в прихожей свет и постаралась улыбнуться.

– Раздевайтесь…Я поставлю чаю… И письма Васины покажу – раздевайтесь, пожалуйста.

Батареи палили теплом, и шерстяное покрывало, заштопанное декоративными заплатами, на раздвинутом диване казалось ужасно лишним.

Сарапулов снова с каким-то мрачным удовольствием заметил, что Надя страдает. За какую-то неделю она сильно похудела в плечах. Опали щеки, потускнел взгляд. Потемнело под глазами. В первый раз она показалась ему красивее, но что-то в этом страдании ее украшало еще сильнее. Подав фотографии, она села рядом с Сарапуловым, сложила ногу на ногу, руки под подбородок, ссутулилась и уставилась в стену напротив.

– Много он тебе…– протянул Сарапулов, разглядывая глянцевое лицо Васьки с товарищами и без, с пушками, с собаками, и на бэтээрах.

– Он тоже меня любил, – глухо отозвалась Надя и застекленела глазами.

– Тебе больше, чем матери…

Надя промолчала.

– Намного больше,– повторил Сарапулов и пытливо посмотрел на нее.

Надя накапливала в глазах слезы.

– Вы… правда думали пожениться?

Надя горько хмыкнула, помолчала, посмотрела в окно и на миг показалась Сарапулову намного умнее, чем он сам – взрослый и мужик. Но она ответила:

– …Я не знаю, зачем теперь жить. Стало все как-то…незачем, неинтересно. И я… я не хочу. Ведь можно?..

– Дура, – тихо, но понимающе сказал Сарапулов. Зачем-то встал, отбросил фотоальбом и пошел на кухню.

Кипел чайник – Надя не слышала. Сарапулов взял его с плиты и тут же поставил обратно. Открыл холодильник, нашел пол бутылки спирта с какой-то восковой десятилетней давности пробкой.

И, спиной почувствовав приближение Наденьки, спросил:

– Можно?

– Да. И мне…– сдавленно попросила она.

Сарапулов не удивился, он налил себе стакан и ей пол чайной чашечки, разрезал полувысохший затвердевший в блюдечке на столе лимон. Выпил и зажевал. Надя повторила.

Они сели друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза, пока не стало хорошо.

…Два часа дня. За окнами тусклый свет зимы. С верху, снизу, по бокам – везде люди. Ходят, стучат, разговаривают. Живые, но чужие. Все чужие. Только Наденька и Сарапулов, объединенные мертвым Васькой, как-то породнели. И согревающее нутро зелье каким-то необъяснимым образом заставило понимать друг друга так, будто Наденька могла быть Сарапуловым, а Сарапулов – Наденькой.

Сарапулов налил себе еще полстакана. И чуть-чуть – Наденьке.

– Я сопьюсь, – тихо, послушно сказала она, – у меня наследство: все женщины, от несчастья…

– Дура, – тихо повторил Сарапулов, выпил, встал и пошел в комнату. Коридор шатался, в комнате палило. Но стало так хорошо и сладко, что хотелось плакать.

– Я лучше сопьюсь, чем его забуду, – проговорила Наденька ему вслед пьяно, как шлюха и капризно, как ребенок.

«Она правда сопьется , – подумал Сарапулов, – она страдалица, по жизни видно, что страдалица. Некоторая перешагнет через несчастье, руки отряхнет, скажет: Ну и… с ним. Жизнь-то дальше метелится. А эта из тех, что остановятся, улягутся вокруг несчастья клубочком, придумают себе тысячи преград, чтоб не сдвинутся с места, что б, не дай бог, не осквернить память потерянного, не разрушить ее, драгоценную, никчемной, без потерянного, будущностью».

– Зачем вы пришли, полковник?– нервно и уныло протянула как-то резко после спирта видоизмененная Надя.

– Я не полковник, Наденька…

– … Без вас мы тут сидели и разговаривали.

– С кем? – у Сарапулова засосало в желудке холодом.

– С ним, – тоскливо глазами Наденька показала на фотографию улыбающегося в оправе Васьки.

– И что он тебе сказал?..

– …С духом…. С его святым духом. Вы его чувствуете, он здесь. Он сейчас здесь. С ним хорошо, с ним как-то приятно.

– И что он тебе сказал?!

– Что люби…любил.

– …Да ты напилась, ты просто напилась, а я слушаю.

У них было одно желание – ВЕРНУТЬ ВАСЬКУ. Но Сарапулов хотел вернуть Ваську, чтобы восстановить будущее, которое должно было быть, а она – чтобы удержать прошлое, которого никогда не было.

Черные, поддетые тенью, глаза Наденьки смотрели в Сарапулова подавлено и просящее.

О чем ты просишь, девочка? – мысленно спросил Сарапулов. – Чтоб ушел?.. Не уйду. Не знаю почему…. Прости, милая.

Наденька села напротив него в какое-то допотопное кресло, положила руки на колени и сладко, как-то хорошо заплакала.

– Вы понимаете, у меня одна бабушка из родни осталась. Она далеко, в Черкеске живет. Там, а я здесь…. И всю жизнь одна…. До восьмого класса с мамой, а потом – одна – в школу, одна – в училище…. У меня даже подруг настоящих не было, а тут Вася. Вы… не поверите, полковник, я знала его три дня и так полюбила, что… Что вы сказали?...

– Я не полковник…

Наденька непонятливо сквозь мутнеющие слезами глаза посмотрела на Сарапулова, зажмурилась, и устало уткнулась головою в ладони на коленях.

Проем между диваном, на котором сидел Сарапулов и креслом, на котором притулилась Наденька, был узким. Детская макушка на острых коленях страдальчески покачивалась у Сарапулова перед глазами. И шейка – тоже детская, тонкая как у…он вдруг впервые после смерти сына понял, что жалеет кого-то больше, чем себя, Ладу и Ваську... …Ушки… шейка…

Надя, почувствовав, что Сарапулов разглядывает ее, подняла голову:

– Ни за что не поверила бы, что вы его отец … Вы так не похожи…

– Я тебе не нравлюсь? – зачем-то спросил Сарапулов и грустно как-то, неожиданно смутился, захватив глазами смотрящего на него с фотографии Ваську.

– Нет…вы чем-то…. В вас есть что-то…очень Васино.

Сарапулов благодарно посмотрел на нее и торопливо, неожиданно засобирался восвояси.

Вышел в прихожую.

Надя за ним.

Подошел к вешалке.

И Надя – следом.

Она хотела помочь ему снять с крючка куртку, но их пальцы неожиданно запутались на петлице. Надя, смутившись, сделала шаг назад. Но тут куртка Сарапулова почему-то упала, и они вместе кинулись ее поднимать. Присев, столкнулись и обожглись коленями…

И вдруг… убийственный ток притяжения прошелся по телам.

Надя отпрянула. Сарапулов наоборот к ней подался..

Оба поспешно встали.

– Вы что-то…– Наденька вспыхнула и отпрянула лицом.

…Они молча, упершись друг в друга взглядами, разрывались на части от полоумящих мыслей. Дыхание Сарапулова потяжелело. Наденьку пробивала нарастающая дрожь. Внезапно Сарапулов обхватил Наденьку за пояс. Он был похож на животное, которое еще секунду назад не знало, что из-за куста выскочит добыча. Считанные секунды она удерживала усиливающийся натиск обхвата и вдруг как-то внезапно тихо, страшно зарыдав, сама прильнула к Сарапулову с магнитящей силой. Она заревела так, что ему стало не по себе. И сквозь слезы ее он расслышал:

– Мне так плохо! Мне его так ужасно жалко!..

Сарапулов разжал обхват и нежно обнял ее. Почувствовал вжавшийся в плечо острый девичий подбородок, дрожащее Наденькино дыхание. И закрыл глаза. Сначала ему захотелось до слез зажалеть этого ребенка, а потом убить, чтобы убиралась к Ваське. А потом жутко захотелось, чтоб никто не умирал. Чтоб вернулся Васька. Чтобы он вот также прижал ее к себе, эту девочку, такую тонкую, плачущую и сладкую от такого родного горя. Чтобы поцеловал ее в шею. Отодвинув волосы, прошелся губами за ухом. Поцеловал уголочки губ… Губы… Чтобы пробрался ладонью по спинке с бугорками позвоночника, спустился рукою к ягодицам и между… Чтобы внежился лицом в грудь – эти два горячих лимона на ее худом и податливом теле…

Чтобы все было так…так…так, как должно было быть…должно было быть…должно было…. Быть.…Быть.…Быть!

Дыхание Сарапулова набирало силу. Он почувствовал неотвратимейшее желание взять Надю. Вернее сначала желание, а потом – его безумящую неотвратимость.

– Надя… – выдохнул он над ее макушкой. И тут же почувствовал на ключице какой-то теплый детский поцелуй…

– Надя-я-я-я…

…Все запело и закружилось в сиюминутной похоти и страсти. Всплески исстрадавшейся невинности и грубой матерости, безвыходной влюбленности и жажды продолжения рода скипелись телами.

 

…Из стоячей фотографии со стола смотрел на Сарапулова с Надеждой светлыми и ни в чем не обвиняющими глазами Васька.

Восемнадцать лет знакомый взгляд, стал таким чужим после его смерти...