Колбаса

 

 

 

Вышел и Труфанов за проходную. А тут уже другая жизнь. Ветер свежий, весенний и чистый. Будто проходная и стены даже воздух, даже ветер комбинатский за себя не выпускают – нет у них пропуска.

А Сергей вышел.

Садятся опять все в "пазик". И Сергею даже место в углу у окна досталось – с ночной-то смены меньше народу, чем утром сюда едет. А рядом Базукова сиденье примяла, и Труфанова глубже в угол, ближе к мокрому стеклу прижала.

В тепле автобуса сразу в сон клонит, хоть и поспал сегодня, часа три с половиной урвал – не каждую смену такая удача. И Сергей задремал под женские разговоры и смешки (на комбинат едут молча, а с комбината с разговорами – вот так почему-то), под бубнёж и музыку приёмника.

Сергей вскидывается, смотрит в окно, в рассветный серый город. Люди стоят на остановках, спешат на работу, ведут детей в детские сады… А у него выходной – трое суток. Другая жизнь. Хотя, разве жизнь поделишь на какие-то части. И комбинат его жизнь, и дом, и жена, и дети… Всё жизнь.

Ну, не думал, что будет на мясокомбинате работать. А теперь работает. Значит, так тому и быть.

А всё спасибо Эдику… Звал-то ещё четыре года назад. Мол, новый цех открывают, немецкое оборудование, хорошая зарплата. Но тогда смешно было даже подумать, что бросит Труфанов работу в музее и пойдёт на какой-то мясокомбинат.

Но тогда ведь и вспомнил он, что не "какой-то" это комбинат. Очень даже его Труфанова этот комбинат касается.

Отец рассказывал, что родом он из соседней губернии (вот это запомнилось чётко – отец сказал "губернии"), из большого села. И отец его (дед, то есть, Сергея) и дядя (брат, значит, деда), скотопромышленники были, свой мясной цех имели, товар аж в Питер возили, а там у них свой магазин был. А им это дело тоже от отца досталось (прадеда Сергея), а тот из крепостных был, но такой, что и себя и семью выкупил, и барин-то у него в долгах, как в шелках ходил. После революции заводик, конечно, национализировали. Старший брат успел куда-то за границу уехать, а младший (дед Сергея), остался, так и был директором уже советского завода. А в тридцать третьем всё же арестовали. И всю семью сюда сослали. И не случайно. Здесь строительство мясокомбината затевалось. Вскоре и построили. А дед Сергея, тоже Сергей, первым его директором и стал. Не долго, правда, директорствовал. Умер.

Отец рассказывал всё это, когда Сергею было лет десять. А когда стало двенадцать – не стало отца. И всё это – про деда, про комбинат, он напрочь забыл. Мать же никогда об этом не говорила, будто и не знала. И вспомнил Труфанов вот тогда, когда Эдик позвал. Вспомнил, да и забыл – ни к чему.

Через два года, когда всё же оказался на этом комбинате – снова вспомнил (то есть, и не забывал никогда, просто все эти отцовские рассказы, до поры не ценные вроде бы ничем, ждали своего часа).

Хотя, рассказывал отец не очень, кажется, уверенно. Сергей уж потом прикинул – отцу три года было, когда дед умер. Ничего он, конечно, не помнил, знал, что-то по рассказам. А ведь в те годы не больно о таком (собственных мясных заводиках, репрессиях, родственниках за границей) рассказывали. Так что, может, всё было и не совсем так, как говорил отец. Сам-то отец был всю жизнь самым простым работягой. И бабушка (мать отца), – Сергей чуть-чуть помнил её, – жила в каком-то старом деревянном доме. Это жена-то директора?.. Надо бы в архивах покопаться. И когда-нибудь Сергей этим займётся…

Эдик тоже… В школе вместе учились. Дружбы особой не было, но жили рядом, в школу, из школы одной дорогой ходили, разговоры разговаривали. Во дворе Эдик почти не гулял – домашний был мальчик, отличник. Труфанов же, бывало, по дворам с утра до ночи с дружками носился. Но любил (и сейчас любит) и один побыть, да ещё как-то неожиданно к чтению пристрастился, глотал книги. А в школе плохо учился. Но в институт поступил на "филфак", а Эдик на "инъязе" учился. Опять вроде как приятельствовали. В армии оба отслужили, снова в институте встретились. Эдик потом в аспирантуре остался, преподавал, а Труфанов в музей попал. На интитутской двери и объявление увидел – "требуется научный сотрудник с филологическим образованием". И музей тот в соседнем с институтом здании был. Опять частенько встречались. В автобусе – на работу, с работы… Потом долго Эдика не видел. И встретились случайно в центре города, в магазине. Тогда и рассказал он про мясокомбинат. Не верилось, что Эдик – вечный отличник, специалист по немецкому и шведскому языкам, Эдик, у которого высшее образование и склад ума учёного на лбу написаны, Эдик, знающий себе цену интеллигент, работает на мясокомбинате, каким-то коптильщиком колбасы…

– Новый цех открывают, новое оборудование. И человек пока ещё требуется. Я поговорю с начальством – возьмут.

– Да ну, Эдик, какой из меня колбасник…

– Ну, смотри. Запиши-ка мой телефон всё же на всякий случай.

Труфанов записал. И всё же спросил, недоверчиво:

– Ну, и как ты там?

– Нормально. Везде есть свои проблемы, конечно. Но это всё колбаса, по сравнению с зарплатой и работой – сутки через трое.

Да, вот тогда-то и услышал Труфанов впервые: "Это всё колбаса". То есть – ерунда. Сам Эдик себе такую присказку и придумал. И Труфанов потом уж, когда всё же стал колбасником, иногда так говаривал. Это как самозащита – хоть я и копчу колбасу, но я всё же не просто колбасник, есть что-то и более важное в жизни, а вся эта колбасная работа, по большому счёту – колбаса, колбаса…

В деньгах, конечно, дело было. В зарплате, то есть. Андрюшка подрастал, Катюшка появилась… А стихами, хоть даже и Константина Батюшкова семью не накормишь, а надо ведь ещё и одеваться. Музей-то, где работал Труфанов научным сотрудником, располагался в доме, где доживал когда-то свои дни Батюшков, вот так… Ну, перебивались как-то – Сергей ещё подрабатывал уроками в педагогическом училище (в девяностые годы получившем новое гордое имя "колледж"), да изредка его краеведческие заметки в местных газетах публиковали. Но когда Эдик позвонил и сказал: "Я тут на повышение ухожу, место освобождается. Пойдёшь?" – согласился сразу. "Куда он там повышается-то на мясокомбинате?" – только и подумал…

Музыкальное бульканье и дрожание телефона в кармане вернули его в реальность.

– Да, Вера…

– Ты где?

Труфанов глянул в окно.

– Мост проезжаю.

– Тогда встречаемся, как обычно.

– Хорошо.

Народу в автобусе поубавилось. Не прижимала его с правого бока и монументальная Бузукова. Сергей поднялся и прошёл к выходу.

Вон они, родные, стоят у магазина. Вера, Андрюшка и Катя.

Катя сразу из материнской руки рванулась:

– Папа! – Но Вера удержала её, отпустила, когда Сергей совсем близко подошёл. И девочка сразу подбежала к нему, ткнулась в колени:

– Папа!

Сергей пригнулся, обнял дочку.

– Привет, привет, Катюшка. Как дела?

– Во! – отклонившись, девочка вытянула правую руку с поднятым вверх большим пальчиком. Это уж в садике научилась…

– Привет, папа, – по-мужски сдержанно сказал Андрюшка.

– Привет, привет.

– Привет, – Вера негромко сказала, ямочками на щеках улыбнулась.

– Ну, пошли, Андрюшка, – Сергей взял сына за руку.

– Пока, Настюшка!

– Пока, папа! Пока, Адюша!

– Пока, Катя, пока, мама, – сказал Андрей.

И Вера с Катей пошли в один детский сад (недавно с большим трудом устроили), А Сергей с сыном в другой. Так заведено у них.

– Катя говорит "Адюша", – передразнил сестру Андрей.

– Ничего, научится. Как у тебя-то дела?

– Хорошо… Папа, я робота сделал. На столе стоит, увидишь.

– Конечно, посмотрю, молодец…

Так переговариваясь, переступая через лужи и оскальзываясь на льду пробирались они к недалёкому садику (поначалу-то в другой район приходилось в детский сад ездить, хорошо – удалось обменяться).

В раздевалке Сергей помог сыну снять куртку:

– Ну, дальше сам, ты большой.

– Ну, пап, сапоги-то помоги…

– Давай-давай… – Труфанов отвернулся, взял с низкого столика (здесь всё было низкое – скамейки, шкафчики) тетрадку и ручку, положил тетрадь на шкаф, расписался напротив имени и фамилии сына. Тогда только прочитал то, что было написано на отдельном, вложенном в тетрадь листке: "Срочно сдать деньги за фотографии – 100 рублей".

И хотя сейчас сто рублей не были такими уж серьёзными деньгами для семьи Труфановых, но его бросило в краску от того, что вот этих-то небольших денег он и не может отдать сейчас, нет с собой. Это напомнило те унизительно нищие дни, когда шёл из своего музея и не знал, на что хлеба купить (потому что у кого можно было занять – уже занято, а зарплата через три дня).

Обернулся. Сын, как ни в чём не бывало, сидел на скамейке, ничего не сняв…

– Быстро раздеваться…

Андрею не потребовалось повторять, он знал такой голос и тон отца. Засопел. Сапоги стаскивает. А губы дрожат. От обиды.

И сдавило сердце Труфанова…

Тут вошла какая-то молодая женщина с мальчиком.

– Андрюша, привет, – радостно крикнул бойкий мальчуган.

– Привет, – сдавленным голосом ответил сын.

Воспитательница вышла – крашенная и как пудель завитая блондинка. Труфанов сразу к ней (говорил и сам себе был противен):

– Ольга Борисовна, здравствуйте. Там сто рублей надо сдать, так можно я вечером, нет при себе сейчас.

– Хорошо, можно и вечером, – кивнула Ольга Борисовна и снова ушла в группу (зачем и выходила?).

А к Труфанову приступила мамаша – молодая, в тесных джинсиках, в короткой курточке, из-под которой виднелась полоска голого тела (а ведь, хоть и тёплая, зима!).

– Вы на подарок воспитателю сдавали тридцать рублей?

– Не знаю, может, жена… – Сергей всё же полез в карман курки, тридцать рублей у него, кажется, было.

Женщина подросткового вида заглянула в какой-то список:

– Ага, сдавали… – и сразу отвернулась, будто Труфанов перестал существовать.

А у него от сердца отлегло – хоть тут-то ничего не должен.

Андрюшка уже переоделся. В раздевалке становилось тесно – подходили ещё родители с детьми.

– Ну, вот, вижу, что большой парень, замечательно оделся, – сказал Сергей, поправляя всё же плохо заправленную в шорты футболку.

– Папа, ты за мной придёшь?

– Я.

– Ну, пока.

– Пока.

Труфанов вышел на улицу. Увидел приплюснутую к стеклу мордочку, махнул, и сын мигнул ему белой ладошкой и сразу исчез, убежал по своим важным делам.

С женой снова встретились у магазина.

– Сто рублей надо сдать за фотографии.

– Чего-то и много. – Вера достала из сумочки кошелёк, подала мужу пятьсот рублей.

Вошли в магазин. Было уже восемь и его только что открыли.

Вере на работу к одиннадцати. Работает она в детском музыкальном театре. Пению детей учит. И сама хорошо поёт. Они, можно сказать, из-за её пения и познакомились. Из-за одной, точнее, песни…

Купили продуктов и домой. Спать Труфанову уже не хотелось. Сонливость в тупую головную боль перелилась.

Дома он сразу нырнул в ванну, а Вера готовила в кухне завтрак.

– Ну, как вы тут вчера? – спросил Сергей, выйдя из ванной и переодевшись в домашнее.

– Ой натаскалась, по такой-то погоде… С утра обоих отвела, да вечером… Да сам же понимаешь…

– Угу… – отозвался Труфанов, потягивая горячий (настоящий листовой) чай.

– А ты как?

– Нормально… Колбаса, всё колбаса…

Вера усмехнулась:

– Не жалеешь?

– О чём жалеть?

– Дальше можешь не продолжать, – шутливо оборвала Труфанова жена. Знала, что дальше последовало бы: "… ведь каждый в мире странник".

Потом, когда в комнате, сидя на диване, смотрели телевизор – предвыборные выступления "кандидатов", сменяющиеся рекламой туалетной бумаги, и девицами демонстрирующими подмышки без запаха и белых пятен – а, вообще-то пытались смотреть бесконечный детектив-боевик про "ментов", Вера, хотя Сергей не предпринимал никаких активных действий, почувствовала, сказала:

– Не надо… Ну что ты, как маленький… Мне идти скоро…

И вскоре, действительно, собралась, пошла на работу.

Труфанов же, накинув куртку, вышел на балкон, закурил. Хлопнула внизу дверь. Вера вышла из подъезда, шла в своей шубе (всё же Труфанов решился, купил ей на день рождения осенью, в кредит, конечно же, за который ещё расплачиваться и расплачиваться), в лёгком платке накинутом на голову, с пакетом в руке, в котором всегда какие-то тетради и книги нужные для работы, шла, обходя лужи, оскользнулась, и Труфанов дёрнулся поддержать её, выровнялась, вышла на сухой тротуар, скрылась за углом дома. А Труфанов в очередной раз констатировал, что с женой ему повезло, просто повезло и всё, как не повезло многим его знакомым, как не повезло ему самому в первый раз…

Погода уже весенняя, солнце греет, с карниза срываются капли, бьются о перила балкона…

Докурив, он ушёл в комнату, выключил телевизор, лёг на диван, прикрыл глаза. Сразу уснул.

Дневной сон после работы, короткий, но помогающий от головной боли. Часа два всего поспал, умылся холодной водой – и как новенький. Ещё чаю попил. И взялся за книгу.

"Братья Карамазовы" – третий раз уже читает…

… – Ты достал меня, достал. Достоевский! – цедил сквозь зубы сержант Хрусляков, "пробивая грудину" Труфанову.

Труфанов попытался прикрыться от следующего удара.

– Смирно! Руки по швам! Достоевский!

Остальные "духи" стояли в шеренге по стойке "смирно", все в белом армейском белье и оранжевых кожаных шлёпанцах. Идёт вечерняя "воспитательная работа". Труфанов провинился, Труфанов не ответил какой-то параграф из "Устава строевой службы"…

Всё, если сейчас он, Сергей Труфанов, не ответит этому Хруслякову, если не взбунтуется, он перестанет быть человеком…

Вцепившись обеими руками в ворот "хэбэ" Хруслякова он, будто полоскал бельё, таскал вправо-влево сержанта по полу, не давай подняться. А когда его всё же оттащили, вывернув руки, свалили на пол в спальном отсеке, прижали лицом в намастиченный тот пол, он всё хрипел, вкладывая в тот хрип силу удара:

– Сука, я всё равно достану тебя, всё равно достану…

… А он Достоевского-то и не читывал, даже в школе проскочил как-то мимо программного "Преступления и наказания". А тогда и захотелось почитать. И при первой же возможности пошёл в библиотеку и взял, как сейчас помнит, сборник издательства "Детская литература" – "Униженные и оскорблённые".

А после армии и остальное прочитал. Любил Достоевского. Хотя, любимый-то у него всё же Чехов (одно время, ставил на первое место Бунина. Но Бунин как-то, хотя и его, конечно, любил, отодвинулся, уступил Чехову место) … У Чехова – "стиль, язык"… А Достоевский…

"Но, – думал Труфанов, – "язык", сам по себе, хоть и важен, не главное. Для русского писателя и для русского читателя всегда (хотя, иногда и не сразу) неизбежно встают вопросы: о чём ты пишешь? И для чего ты пишешь?

Да, говоря о "языке", мы, обычно, изначально считаем, что "хороший язык" – это "язык" Тургенева, Чехова, Бунина… А о "языке" Достоевского, как-то даже и не принято говорить. В одном предложении у него могут четыре раза повториться "что" и дважды "потому что"… Но начни читать его. Хоть "Братья Карамазовы", хоть коротенький рассказец "Мальчик у Христа на ёлке"…"Язык" ужасный с обычной точки зрения. Но… Достоевский – достаёт и уже не оставляет, не даёт покоя… Так что – спасибо и сержанту Хруслякову…"

Труфанов читал, лёжа на спине, откладывал книгу, снова уходил курить…

И вот это одиночество с книгой, это курение на балконе – это ведь тоже счастье.

В пятом часу оделся, пошёл в садик за Андрюшкой.

Дети гуляли на участке. Лепили снеговиков. Два уже стояли. Один большой – в рост взрослого человека. Воспитательница, не та, что утром, с распущенными по плечам рыжими волосами, втыкала веточку-нос. Второй снеговик поменьше, уже с "лицом", и на "шее" повязан красный шарф.

Катали орущей оравой комы и для следующего снеговика. И в этой суете, Труфанов не сразу разглядел Андрюшку. А! – вон он – синяя шапочка, серая куртка, тоже старается, толкает-катит ком.

Труфанов подошёл к воспитательнице, вставлявшей теперь снеговику "глаза":

– Здравствуйте, Ирина Николаевна. – Она обернулась, и на веснушчатом лице была растерянная улыбка (видимо, от неожиданности), но растерянность сразу улетела, а улыбка стала обычной, сдержанной (но в глазах искры прыгали, была она сейчас чем-то очень похожа на окружавших их детей…. Искренней радостью – вот чем).

– Здравствуйте, – ответила Сергею.

– Мы там деньги должны, сто рублей…

– А! давайте, я отмечу в журнале, а фотографии завтра. – Она сунула деньги в карман куртки и вдруг попросила: – Вы не поможете нам…

– Конечно.

– Папа! Мы снеговиков делаем! – увидел отца Андрей.

– Вижу, вижу, молодцы…

Сергей помог установить один на другой снежные комы.

– Спасибо, – сказала Ирина Николаевна, и в улыбке – веснушки разбежались от носа по щекам. – До свидания, Андрюша.

– До свидания, – Андрей с гордостью взялся за руку отца.

Ещё мальчишка подбежал:

– А мне папа машину купит!

– А мне мама колону, – добавила стоявшая рядом толстая девочка.

– Принцессой будешь, – откликнулся Труфанов.

И отец с сыном вышли с территории детского сада на улицу, всё более превращающуюся в снеговое болото.

– Папа, а у нас в магазине обои под покраску продаются? – спросил сын, поправляя рукой в мокрой матерчатой перчатке вязанную шапочку.

– Продаются, – ответил Труфанов.

– А ты не будешь против, если мы в нашей комнате сделаем природу? – опять спросил Андрюшка.

– Это как?

– Ну, нам потребуется синяя краска, белая, коричневая и зелёная… И ещё красная.

– Так-так… – будто бы всерьёз заинтересовался старший Труфанов.

– Синюю мы разведём с белой, получится голубая. Ей покрасим потолок. Потолок сейчас белый, значит, если мы оставим пятна, это будут облака. На стенах мы нарисуем деревья. Стволы и ветки коричневой краской, а листья зелёной. А пол весь зелёной краской. Это будет трава.

– А красная?

– А красной ягоды нарисуем. Только надо будет дождаться, пока зелёная высохнет. Согласен? – с надеждой посмотрел Андрюшка на отца.

– До покраски ещё много чего сделать надо будет, – задумчиво проговорил Сергей Труфанов.

– Да. Мы вынесем из комнаты всю мебель, оборвём старые обои, выровняем стены… Шпатель надо купить. Папа, мы купим шпатель?

– Обязательно.

– А он дорогой?

– Не очень. Краска дороже.

– Да, – вздохнул мальчишка, – деньги надо копить. А пол мы сделаем паркетный. Чтобы был крепкий и ровный.

– Много работы, – уже будто бы примериваясь к предстоящему ремонту, сказал Труфанов.

– Да, папа, надо обязательно каски. Вдруг упадёт что-нибудь.

– Можно и каски…

– А как ты думаешь, мама согласится с нами делать ремонт?

– Думаю, что согласится.

– Тогда и ей надо каску. А Катю, пока ремонт, мы отведём к бабушке, она ещё маленькая…

В эту зиму сын много болел, простужался. Часто не ходил в садик. Жене, приходилось брать "больничные", сидеть с ним дома. Один раз сходил на больничный и Сергей.

И вот пристрастился мальчишка к этой передаче по телевизору, про ремонт. Труфанов и сам с интересом смотрел – так всё здорово, быстро, красиво получалось у весёлой ремонтной бригады… Ну, конечно, не всё так уж весело и красиво, как видят они по телевизору. Но сын, ясное дело, верит.

А Труфанов однажды прикинул, сколько же может стоить такой ремонт – материалы, инструменты – и всё для него ясно. Сделает он летом во время отпуска ремонт, сделает – потолок в комнате побелит, обои переклеит. До коридора и кухни руки вряд ли дойдут, потому что есть ещё и дача. Ну, какая дача – участок садово-огородный… А жена, кстати, любит "дачные" передачи смотреть…

– Папа! Проталинка! – Сын показывал на чёрную полосу земли, там, где проложены трубы отопления. А вокруг, везде – грязный, ноздреватый снег.

– Папа, это скоро уже совсем весна будет… А потом лето.

– Да.

– И мы будем делать ремонт. Ведь надо окна открывать, чтобы краска высохла… Папа, а давай постоим на проталинке, давай, а, папа…

– Давай, – выдохнул Труфанов.

И они оба встали на мокрую чёрную землю, пачкая, конечно же, обувь, и сын прижался к его бедру тёплым тельцем, и Труфанов ещё приобнял его, прижал крепче к себе.

Стоят они на проталинке, дома мама и дочка-сестрёнка ждут. Чего ещё надо-то… Остальное – ерунда, колбаса…

Квартира-то, конечно, нуждается в серьёзном ремонте, да хорошо хоть такая есть.

Мать Труфанова, поняв, что Веру ей не подмять, что Сергей тоже отрезанный ломоть, согласилась на размен своей и сына двухкомнатной.

Да… С матерью отношения тяжёлые. Но, какие бы ни были, а завтра (не сегодня) надо ей позвонить, а в воскресенье (как раз выходной подпадает) и сходить к ней, а то она ведь пластом будет лежать – не позвонит, не попросит…

Вера с Катей только-только перед ними пришли.

– Раздеваемся быстро! – скомандовала жена, а сама, уже переодевшись в халат, что-то начала готовить в кухне.

Сергей переоделся и пошёл к ней. Дети занялись чем-то в комнате.

– Ой, трудно с дураками работать, – делилась своим Вера.

– Это ты о воспитанниках?

– Нет, это я о начальстве… Сходи-ка в комнату, дерутся ведь…

Обычные вечерние разговоры. Ужин. "Спокойной ночи малыши".

– Папа, почитай.

– Ну, ложитесь быстро.

Дети улеглись по постелям – купили осенью и тоже, конечно, в кредит два кресла-кровати для них.

– Тли полосёнка! – кричит Катя.

– Нет. Виннипух, – возражает Андрей.

– Виннипуха прошлым вечером читали, – говорит Труфанов.

– А тебя вчера и не было, – резонно возражает сын.

– Ну, позапрошлым. Давай уж поросят-то почитаем.

– Ну, давай…

… Поросята победили, серый волк навсегда убежал из их леса.

– Всё, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа, – сонным голосом отвечает сын.

– Папа, а ты меня когда на лаботу возьмёшь? – спрашивает вдруг Катя.

– Я бы взял, да ко мне на работу детям нельзя.

– Селдитые полосята не пускают? – спрашивает опять дочка, но имеет в виду не книжных поросят, а тех, что в рекламе колбасы, насмотрелась тоже по телевизору.

– Да, Катя. Всё спи. – Выключил свет и прикрыл дверь.

И они ещё говорили в кухне, и Труфанов выходил на балкон курить (благо – выход с кухни), и Вера ещё что-то печатала на компьютере "по работе", а Сергей читал Достоевского.

Потом легли.